Туры вальса с советской разведкой

Туры вальса с советской разведкой

9 декабря 1931 года в Бадене австрийской контрразведкой были арестованы некий Мартин Кляйн и его жена Рут Кляйн. Почти одновременно с ними было арестовано еще четыре человека. Все они проходили по одному делу как подозреваемые в шпионаже в пользу неназванного государства. Через относительно короткий промежуток времени задержанные были отпущены на свободу с предписанием покинуть территорию Австрии в 24 часа.

В то время мало кто знал, что этими событиями был положен конец одной из резидентур советской военной разведки в Австрии, а под фамилией Кляйн действовал ее резидент Константин Михайлович Басов (Ян Янович Аболтынь). Еще меньше людей знало истинную причину такого скорого освобождения[117].

В начале 1930-х годов советская военная разведка понесла на фронтах тайной войны ряд серьезных поражений. Поистине «черным» для нее стал 1933 год. Четыре крупнейших в истории Разведупра провала – в Латвии, Финляндии, Германии, Франции – были связаны с ликвидацией четырех крупнейших резидентур и арестом нескольких десятков агентов, входивших в их состав, включая ценнейших. Громкая шумиха в западной прессе заметно осложнила и без того непростые отношения с западными государствами. Советской дипломатии пришлось приложить немало усилий, чтобы нормализовать внешнеполитическую ситуацию.

Бичом военной разведки Советского Союза были так называемые горизонтальные связи. Понятие «горизонтальные связи» в негативном смысле предполагает, что, в нарушение всех правил конспирации, отдельные участники разведывательной деятельности имели санкционированные и несанкционированные контакты со своими сослуживцами из числа зарубежных работников, не вызванные служебной необходимостью. Это было предпосылкой различного рода неприятностей, вплоть до серьезных провалов.

Кроме того, отличительной особенностью советской разведки на начальном этапе ее деятельности являлось формирование крупных разведывательных структур, объединявших значительное число подчиненных аппаратов во многих европейских странах.

Так, например, созданный в 1921 году при миссии РСФСР Берлинский руководящий центр Разведупра руководил деятельностью многих резидентур и агентурных групп, действовавших как в самой Германии, так и в Австрии, Италии, Франции, Чехословакии, Польше.

Крупная нелегальная резидентура ИНО ОГПУ «Беера» (Бертольд Карлович Ильк) к 1929 году насчитывала до сорока агентов, включая девять особо ценных. Они действовали в Великобритании, Франции, Германии, Польше, Прибалтийских и Балканских государствах[118].

Организационные и практические сложности функционирования таких трудноуправляемых аппаратов также были прямыми предпосылками для грандиозных провалов, сопровождавших советскую разведку на всем протяжении 1920–1930-х годов. В рамках совершенствования агентурной работы за рубежом руководство военной и внешней разведок СССР в начале 1930-х годов приняло ряд важных организационных решений, предусматривающих разукрупнение действующих разведывательных аппаратов и перевод части из них на нелегальное положение. Эффективность проводимой работы в этой связи заметно выросла, но, если так можно выразиться, «детские болезни» разведки окончательно излечить не удалось. Примером могут служить следующие эпизоды работы советской разведки в Германии в начале 1930-х годов.

В 1932 году от агента советской внешней разведки, скрытого под криптонимом «А-201», были получены убедительные сведения о том, что немцы имеют источник информации в аппарате советской военной разведки. Эти сведения содержались в секретном докладе начальника 2-го реферата отдела А1 (политического) берлинского полицайпрезидиума Геллера. Характер передаваемой информации оставался неясен, как неясно было местопребывание источника: резидентура в Берлине или центральный аппарат в Москве[119].

Понятно, что проигнорировать такой важный сигнал о неполадках у военных коллег начальник иностранного отдела ОГПУ Артузов не мог. Основанием для беспокойства был тот факт, что указанная информация была получена от проверенного и ценного источника в аппарате отдела А1 берлинского полицайпрезидиума Вилли Лемана, уже несколько лет успешно работавшего на советскую внешнюю разведку. На высокую степень опасности указывал и сам характер информации, и ее источник – секретный документ германской контрразведки.

Установленным порядком Артузов поставил в известность начальника Разведывательного управления штаба РККА Я. Берзина о существе дела и предпринял неотложные действия по своему ведомству для установления источника утечки сведений в германскую контрразведку.

Здесь впервые в нашей истории появляется новый персонаж, на котором будут «завязаны» многие незримые нити дальнейшего повествования. Этим человеком был один из старейших сотрудников советской военной разведки Василь Федорович Дидушок (Василий Дидушек). Для того неспокойного времени его биография была вполне типична для людей его профессии.

О нем известно относительно немного: в годы Первой мировой войны он в звании капитана австро-венгерской армии, в должности командира батальона принимал участие в боевых действиях на Восточном фронте. Находился в русском плену. После перехода в 1917 году на службу в Центральную Раду Украины, вместе с Евгеном Коновальцем (!), принимал участие в формировании корпуса сечевых стрельцов из военнопленных украинцев, служивших в австро-венгерской армии. В звании полковника армии Украинской Народной Республики исполнял обязанности начальника штаба корпуса. Нам не известно, какие пути привели Дидушка на службу в Красную армию, но уже в 1920 году он был зачислен в штат Разведупра, задания которого впоследствии выполнял во многих европейских странах[120].

По одной из версий, к работе на советскую разведку Василь Дидушок был привлечен в 1920 году его братом Петром. После отбытия в Польше трехлетнего заключения за шпионаж в пользу Советской России Василь Дидушок с 1926 по февраль 1929 года работал сотрудником нелегальной резидентуры Разведупра в Харбине, а с указанного времени до 1930 года – в Финляндии[121]. К началу его карьеры как разведчика мы еще вернемся.

В находящихся в распоряжении автора источниках не указано, какая существовала связь между полученной от агента «А-201» информацией и арестом в 1932 году помощника Басова по резидентуре Василя Дидушка, но такая связь, на наш взгляд, определенно существует. Подтверждением такой версии являются описанные ниже события, а также тот факт, что отозванный в мае 1932 года в Москву Дидушок вскоре был арестован и 2 сентября 1933 года Коллегией ОГПУ был приговорен к высшей мере наказания – расстрелу, замененному на 10 лет лагерей. Обратим внимание, что описанные ниже события не относятся к периоду репрессий 1937–1938 годов, и, следовательно, дело расследовалось индивидуально, по конкретным обвинениям[122].

Важные сведения по «делу Дидушка» были получены несколько ранее от другого агента советской внешней разведки Романа Бирка, ветерана советских спецслужб, активно сотрудничавшего с ними еще со времен проведения крупномасштабной операции ВЧК-ОГПУ «Трест». Так, осенью 1931 года его контакт в немецких спецслужбах Гесслинг «по дружбе» рассказал, что он связал с ответственным сотрудником Абвера Рихардом Протце своего знакомого Франца, работающего «по балканской линии» в советской разведке. Под фамилией Франца, находясь на нелегальном положении, и работал Василь Дидушок[123].

Очевидно, информация Вилли Лемана об агентурном внедрении германской контрразведки в советскую военную разведку явилась ключевым подтверждением сведений Бирка, что и определило печальную судьбу помощника резидента.

В ходе следствия была подтверждена часть информации и выяснились многие интересные подробности. В частности, стало известно, что прибывший в 1931 году из Финляндии на должность помощника резидента в Австрии Дидушок каким-то образом познакомился с бывшим немецким разведчиком Эгоном Гесслингом, который в свою очередь свел его с руководящим сотрудником Абвера Рихардом Андреасом Протце – неизменным участником крупнейших разведывательных операций немецкой военной разведки в межвоенное двадцатилетие[124].

Какие мотивы побуждали продолжить контакт этих двух закаленных в «шпионских баталиях» профессионалов? Ответ вроде бы ясен и очевиден: изучение друг друга в качестве возможных кандидатов на вербовку. Но одновременно нужно учитывать то обстоятельство, что Протце и Дидушок не были противниками в традиционном смысле. Их страны до прихода к власти в Германии нацистов были в каком-то смысле союзниками, а разведки, которые они представляли, теснейшим образом сотрудничали против общих врагов, прежде всего против Польши.

В таких условиях и стали возможны контакты на низовом уровне между «союзниками», приведшими на практике к несанкционированному обмену разведывательной информацией по общим противникам. Такие связи никогда не приветствовались руководством Разведывательного управления, которое справедливо полагало, что обмен информацией мог осуществляться только на основе соответствующих санкций высшего военного командования.

«Низовые» контакты могли привести к утрате контроля над «движением» информации, и как следствие – к установлению ее источника со всеми негативными последствиями в виде деконспирации проводимых разведкой операций. Не случайно в руководящих документах советской военной разведки, выработанных на основе решений Политбюро ЦК, было ясно сказано, что «попытки (немцев) установить организационные контакты между разведками (следует) отклонить». Одновременно предлагались «предложения об обмене разведывательными данными по Польше и совместном обсуждении вопросов мобилизации и развертывания польской армии принять».

Необходимо отметить, что обменом разведывательной информацией по вероятным противникам занимались многие спецслужбы европейских стран. Так, традиционно хорошие отношения были налажены между Разведупром штаба Красной армии и военными разведками Чехословакии и Литвы. В октябре 1926 года Берзин докладывал Ворошилову: «Обмен с Литовским Генштабом разведывательными материалами о Польше мы ведем уже и предлагаем вести в дальнейшем. Подобный обмен полезен со всех точек зрения и никаких обязательств на нас не налагает».

Абвер только в 1925 году передал советским разведчикам следующие материалы:

– Варианты развертывания польской армии к весне 1925 года.

– Организация артиллерии польской и румынской армий.

– Численность польской армии военного времени (число дивизий) и сроки мобилизационной готовности.

– Состав румынской армии военного времени.

– Военные и политические сведения по Турции и т. д.[125].

Но эти и другие сведения передавались именно в рамках организационных контактов между Берзиным и немецкими представителями в Москве.

В деятельности разведки для решения краткосрочных задач достаточно часто применялась практика установления контактов с представителями иностранных разведок под предлогом обмена информацией. Это делалось для того, чтобы в кратчайшие сроки выйти на интересующий разведку объект для получения текущей разведывательной информации. Часто такие инициативы исходили от зарубежных резидентур, которые Центр был вынужден постоянно сдерживать.

Например, упоминаемый выше Роман Бирк по прибытии в 1930 году в Германию получил задание наладить получение информации по широкому кругу вопросов из дипломатических и военных кругов. Новый человек на новом месте, он не имел еще таких возможностей. Поэтому через своего знакомого Франца Талера (позже он будет завербован на советскую внешнюю разведку) Бирк инициировал свое знакомство с майором Абвера Эмилем Юстом. Лубянка была вынуждена сдерживать активность своей берлинской резидентуры, которая в погоне за быстрым успехом ввела в поле зрения кадровых сотрудников Абвера своего агента Бирка. Последовал категорический запрет на разработку Юста. Но дело было уже сделано. Этот запрет был обусловлен тем фактом, что сотрудник Абвера уже «сотрудничал» с представителями Разведупра Красной армии[126].

Какой информацией обменивались Протце и Дидушок, нам не известно, но на следствии в Москве последний подтвердил информацию о своей связи с Рихардом Протце. В своих показаниях он писал: «В июне 1931 года в Берлине я получил связь, которая вела в Абвер, связался с Бредовым и Протце… Наиболее тесную связь в Абвере я до последнего времени поддерживал с Протце, так как Протце полностью завербован для нашей работы. Он получал у меня постоянное месячное жалованье, кроме того, оплачивались копии фотоснимков получаемых им материалов. Материалы Протце были только военного характера». Одновременно Дидушок утверждал, что с разрешения «агента» он имел доступ к картотеке иностранной агентуры, выявленной контрразведкой Абвера[127].

Попробуем разобраться с этой поистине сенсационной информацией. Ведущий сотрудник Абвера, в будущем начальник его внешней контрразведки (реферата IIIF), ближайший помощник Фердинанда фон Бредова и Вильгельма Канариса – агент советской военной разведки. Возможно ли такое? Почему бы и нет? История знает множество примеров агентурного сотрудничества руководителей спецслужб первого и второго ряда с иностранными разведками. Достаточно назвать имена полковника Редля, Кима Филби, Олдриджа Эймса, Йоахима Краузе и других. Так что «дело Протце» не выглядит в этом ряду ярким исключением.

Несмотря на общность методики и практики разведывательной деятельности различных спецслужб мира, у каждой из них существует свой неповторимый почерк, обусловленный многими факторами: историей, традициями, мотивами сотрудничества и т. д. Тем не менее в любой разведке понятие «агент» условно разделяется на две части: контролируемый агент и, соответственно, неконтролируемый. Применительно к первому варианту практика сотрудничества означала, что агент полностью отдает себе отчет в работе на иностранную разведку, сознательно выполняет ее задания, соблюдает меры конспирации и т. д. Значимым мотивом такого сотрудничества является материальная заинтересованность в оплате своего «труда»[128].

Понятие «неконтролируемый агент» многовариантно. Такой агент за свои услуги мог не получать денежного вознаграждения, не соблюдать требований конспирации, считать, что передаваемая им сотруднику разведки информация является «дружеской услугой» и т. д.

В конце концов, такой человек мог искренне удивиться, если бы ему сказали, что он является агентом иностранной разведки, так как никаких формальных обязательств перед ней он на себя не брал. Подчеркнем, что такое деление во многом условно.

В случае с Протце не все так просто. Он, по словам Дидушка, знал, что работает на советскую разведку, исправно получал ежемесячное денежное содержание, сознательно выполнял его задания. Эти видимые обстоятельства вроде бы позволяли отнести его к категории «контролируемых агентов», но, зная «оперативный почерк» Протце, можно усомниться в его искренности в работе на советскую разведку.

С другой стороны, ценность агента определяется качеством его информации и конкретными действиями, которые приводят к конкретному же результату. Например, примечательно, что у советской внешней разведки в отношении Вилли Лемана никогда не возникали подозрения в его недобросовестности. Объяснения из того же ряда: кроме поставщика ценнейшей информации, он своими практическими действиями буквально спасал советскую разведку в Германии от возможных провалов. Достаточно вспомнить его действия по спасению сотрудника нелегальной резидентуры Эриха Такке, который попал в разработку гестапо. С приступом тяжелейшей почечной колики, совершенно больной и разбитый, Леман вызвал резидента на экстренную встречу и сообщил о существе дела, что позволило Такке ускользнуть от опасности.

Другой агент советской внешней разведки в отделе 1А берлинского полицайпрезидиума (позже в гестапо) по фамилии Лика («Папаша»), как и Леман, имевший многолетний стаж сотрудничества, всегда вызывал неудовольствие Лубянки своим поведением и характером передаваемой в Центр информации. Подозрения в недобросовестности довлели над ним долго. Проблема заключалась в том, что практической пользы в тот период от передаваемой им информации было относительно немного.

Если Леман, в силу занимаемого им положения и специализации на советском направлении контрразведывательной деятельности, имел возможность снабжать советскую разведку актуальной информацией, то самостоятельные разработки Лика касались только польских дел и до поры до времени не отличались остротой. Информация о «внутренней кухне» политической полиции, а позже гестапо (структура, кадры, назначения, перемещения и т. д.), получаемая от Лемана, дублировалась сведениями Лика и отличалась полнотой и качеством[129].

Но редкая разведка откажется от возможности иметь двух агентов, действующих независимо друг от друга на одном объекте, даже несмотря на высокие материальные издержки. Одним из критериев качества добываемой разведывательной информации является ее объективность. А одни и те же документы или устная информация, попадая в Центр из двух источников, свидетельствовали о добросовестном отношении агентов к сотрудничеству и, соответственно, об объективности поставляемых ими сведений.

Профессионал-агентурист с десятилетним стажем нелегальной работы, Дидушок наверняка знал разницу между двумя категориями агентов и тем не менее убежденно свидетельствует, что Протце «полностью завербован для нашей работы». Можно предположить, что, давая такую оценку своему агенту в Абвере, Дидушок пытался «подстраховаться» от возможных обвинений следствия в несанкционированном обмене информацией с иностранной разведкой. Но нужно иметь в виду, что конечную оценку агенту и его сведениям давал Центр, который также санкционировал выплату денежного вознаграждения за получаемые материалы. Со слов же Дидушка следует, что «доход» Протце как агента советской военной разведки состоял из двух частей: ежемесячных, ранее обусловленных выплат и «премиальных» за документальные материалы, получаемые от него разведкой. Дидушок ясно свидетельствует, что он регулярно оплачивал фотоснимки, и понятно, что на них были засняты не природные ландшафты и лица друзей, а документы военной разведки Германии.

Конечно, нужно учитывать, что в период зарождения и становления советских органов внешней и военной разведок их резиденты на местах имели большие полномочия и в выборе объектов вербовок, и в решении других оперативных вопросов, включая расходование денежных средств. Но к описываемому периоду руководящая и контролирующая роль Центра заметно усилилась. Уже требовалось получение санкции и на выбор объектов, и на материальное поощрение уже работающей агентуры. Дидушок не мог утаить от своего руководства в Центре фамилии своих источников, а раз возражений об их использовании не поступало, следовательно, в Разведывательном управлении были удовлетворены работой, считая их, как и Дидушок, «контролируемыми агентами».

Бывший резидент ИНО ОГПУ в Гааге Вальтер Кривицкий в своей книге «Я был агентом Сталина» рассказывает о своей встрече с Дидушком уже после его ареста и суда. В частности, он вспоминал, что для выяснения каких-то обстоятельств, связанных с баденским провалом резидентуры Разведупра, он был вынужден обратиться за разъяснениями к самому Дидушку, доставленному на Лубянку из лагеря, где бывший помощник резидента отбывал наказание.

Кривицкий пишет, что, прочитав несколько сот страниц следственного дела Дидушка, он никак не мог определить причину ареста и столь строгого наказания. По словам Кривицкого выходило, что отзыв из Австрии и последующий арест Дидушка были связаны с желанием руководства военной разведки «найти козла отпущения» за последствия громкого провала. Якобы провалившийся резидент Басов (Аболтынь) относился к категории «неприкасаемых» в глазах Центра, и поэтому отвечать пришлось Дидушку. Данные о причинах его ареста не содержались в следственном деле, которым они оба пользовались для выяснения интересующих Кривицкого вопросов, иначе для последнего, как опытного профессионала, картина была бы ясна[130].

Документально обоснованная причина ареста Дидушка и не могла содержаться в его следственном деле, но могла содержаться в деле его оперативной разработки, которое автоматически было заведено в ИНО или особом отделе ОГПУ по результатам проверки информации агентов Лемана и Бирка о наличии немецкого источника в советской военной разведке. В деле наверняка содержалась первичная информация о неблагополучном положении у военных коллег в Австрии и материалы ее проверки, включая еще одно сообщение Бирка.

В этом сообщении речь шла о том, что в ходе одной из встреч его контакт в Абвере Гесслинг высказал опасение о том, что «ГПУ могли засечь связь с советской военной разведкой, осуществляемую через Дидушка, и добавил, что будет плохо, если Дидушка, с которым налажены серьезные деловые отношения, отзовут по инициативе ГПУ». Чекистов, ответственных за контрразведывательное обеспечение проводимых военной разведкой операций, не могла не обеспокоить эта информация, особенно о непонятном для них характере «серьезных отношений». Для внешней контрразведки такие сведения могли означать что угодно: от пресловутого обмена информацией до самого неприятного – работы Дидушка в качестве информатора Абвера. Особенно непонятно было высказывание Гесслинга о связи Абвера с «советской военной разведкой», предполагавшее, что она носила какой-то организационно оформленный характер, в которой возможным посредником мог выступать Дидушок[131].

Профессиональная «заточенность», опыт и практика сотрудников внешней разведки заставляли их предполагать второй вариант как более вероятный и, соответственно, более опасный. Они могли и не знать высказывания Клаузевица, гласившего, что «как общее правило всякий скорее способен поверить плохому, чем хорошему, каждый склонен несколько преувеличить плохое», но на практике они чаще руководствовались именно этим постулатом. Очевидно, были и другие данные, на основании которых помощник резидента Разведупра был отозван в Москву и арестован.

Относительно «узким местом» в нашей аргументации является то обстоятельство, что материал о «проникновении» германской контрразведки в Разведупр был получен из германской политической полиции (справка Геллера), что может свидетельствовать об информировании Абвером как структуры, через которую осуществлялась связь с советской военной разведкой, своих коллег-конкурентов из полицайпрезидиума.

Но этому тоже можно найти объяснение. Конкурентная борьба между органами германской военной и «гражданской» контрразведки не исключала практику поддержания нормальных рабочих контактов между ними, средством которых был обмен информацией о проводимых друг другом оперативных мероприятиях. Так что направление сведений о «связи с советской военной разведкой» вполне укладывается в практику такого взаимодействия.

Оказавшись на Лубянке, Дидушок указывает на то, что по прибытии в Австрию он получил связь на Абвер. Последняя фраза весьма многозначительна. Получил «связь на Абвер» для решения разведывательных задач (разработка объекта, его вербовка и т. д.), или с какими-то другими целями? Это нам не известно. Не известно также, был ли выход Дидушка на сотрудников Абвера изначально санкционирован его московским Центром.

Возникает вопрос, через кого он познакомился с Гесслингом, а тот, в свою очередь, вывел его на Протце? Однозначного ответа на него нет. Но, скорее всего, этими людьми были его земляки – Севрюк и Скнар, фигуры насколько значимые для нашего повествования, настолько же и противоречивые.

Очевидно, их контакты зародились еще в 1917–1918 годах на Украине, где все трое, в том или ином качестве, подвизались в различных «институциях» «гетманщины», Директории и т. д.

Скнар в тот период выполнял функции финансового курьера по переправке денежных средств из Германии на Украину в рамках деятельности так называемой «Финансовой агентуры» УНР.

На фигуре другого представителя украинской эмиграции Александре Александровиче Севрюке представляется целесообразным несколько подробнее остановиться, поскольку с его именем связано множество тайн межвоенного двадцатилетия, включая его участие в различных интригах разведок целого ряда стран. Он унес за собой в могилу ответ на главный вопрос: какой из спецслужб он был полностью лоялен, работая на нее «не за страх, а на совесть».

Севрюк родился в 1893 году на Украине в г. Бердичеве в мещанской семье. До революции обучался в Петербургском технологическом институте, где проявил себя как политически активный студент. Революция вознесла Севрюка к вершинам политической власти на Украине, когда он сначала стал членом Украинской Центральной Рады, а после зачисления во вновь созданное внешнеполитическое ведомство в феврале 1918 года был назначен послом Украинской Народной Республики в Берлине. В историю он вошел как один из деятелей независимой Украины, поставивший свою подпись под Брестским мирным договором 1918 года[132].

В 1920-е годы находился в эмиграции, проживая в Париже и Тулузе. С 1929 года, после высылки из Франции, обосновался в Берлине, где сделал карьеру в министерстве авиации.

Римская резидентура 2-го отдела польского Главного штаба однозначно считала Севрюка агентом германской военной разведки. По некоторым данным, в архивах французской разведки также имелись документы с указанием на агентурную связь Севрюка с ее представителями[133].

В августе 1949 года в американском журнале «Plain Talk» появилась статья некоего Гюнтера Райнхардта под сенсационным заголовком «Сотрудник Гитлера – сталинский шпион». В этой публикации автор утверждал, что в руки американских властей попали германские документы, из которых следовало, что Севрюк, сотрудничая с Абвером с 1933 года, долгое время был двойным агентом советской разведки. Это немцам стало якобы известно после изучения трофейных материалов французской контрразведки, доставшихся им в 1940 году. Для перепроверки этих сведений Канарисом в Швейцарию были командированы два его сотрудника, которые вернулись с твердой убежденностью в правоте выводов французской контрразведки[134].

Также укажем, что Севрюк долгое время находился в поле зрения советских органов безопасности. Так, например, на одном из допросов в 1949 году бывшего военного министра УНР А. Грекова ему, вне всякого контекста и связи с его предыдущими показаниями, был задан вопрос – кто такой Севрюк? Из пояснения генерала Грекова следовало, что с последним он был знаком «шапочно» и близких отношений не поддерживал. Нужно заметить, что следователи органов безопасности просто так не могли допрашивать своих подследственных по вопросам, не входившим в их компетенцию. Значит, были какие-то основания у следователя спросить Грекова о Севрюке[135].

Возможной причиной интереса советских контрразведчиков к персоне погибшего к тому времени Севрюка были довоенные материалы разведотдела НКВД УССР, из которых следовало, что он подозревался в сотрудничестве с французской контрразведкой.

Дополнительным основанием для такого вывода были данные о нелегальной поездке Севрюка в Советскую Украину в конце 1928 года, которую он совершил по фальшивому французскому паспорту. Возможно, что украинские чекисты некритично восприняли сведения о поездке Севрюка, инспирированные им же в украинской эмигрантской газете «Дiло» в августе 1938 года. Эта публикация была предпринята Севрюком в рамках собственной «реабилитационной» кампании, чтобы засвидетельствовать свою лояльность перед нацистским руководством.

Украинским исследователем Д. Веденеевым в архивах КГБ УССР были обнаружены переводы письменных обращений Севрюка в Имперскую канцелярию Рейха и внешнеполитический департамент НСДАП, датированные маем 1938 года, в которых он доказывал свою невиновность в выдвинутых в его адрес обвинениях в прокоммунистической деятельности.

Сотрудники восточного отдела департамента НСДАП тогда же проводили проверку, сформулировав свои выводы о необоснованности обвинений Севрюка, которые 3 октября 1938 года были доложены рейхсминистру Альфреду Розенбергу. Необходимо отметить, что подобные проверки в нацистских органах власти и управления не проводились формально. Для исследования существа вопроса запрашивались характеризующие данные на проверяемого в других нацистских ведомствах и, прежде всего, в спецслужбах. Тот факт, что Севрюк благополучно прошел проверку на лояльность нацистскому режиму, может косвенно свидетельствовать о том, что компрометирующих его сведений в делах СД, гестапо, Абвера обнаружено не было. Но повторим, что это лишь предположение[136].

27 декабря 1941 года недалеко от Франкфурта-на-Одере произошла крупная железнодорожная катастрофа. Пассажирский поезд, следовавший по маршруту «Берлин – Варшава», столкнулся с товарным составом, перевозившим цистерны с бензином. В результате аварии погибло значительное число германских военнослужащих и чиновников административных учреждений генерал-губернаторства, среди которых и были обнаружены сильно поврежденные огнем останки Александра Севрюка. Их идентификация стала возможной по зубным протезам, сведения о которых были властями почерпнуты из медицинской книжки стоматолога.

Вернемся к событиям 1932 года. Жена бывшего резидента ИНО ОГПУ Игнаца Порецкого (Рейса) Элизабет Порецки прямо называет Севрюка агентом советской разведки, находившимся на связи у ее мужа. По ее словам, Севрюк, занимая высокий пост в министерстве авиации Рейха, ежемесячно встречался с Порецким в Швейцарии, где передавал важные сведения о развитии воздушного флота Германии. В операцию по связи был включен некий Марко Бардах – близкий друг Севрюка.

Элизабет Порецки пишет: «Эти встречи были небезопасны: Людвиг (псевдоним И. Порецкого. – Авт.) предполагал, что немецкой разведке могут быть известны его контакты с Севрюком, и только поэтому разведка Германии позволяла Севрюку регулярно выезжать в Швейцарию: идет скрытое наблюдение, собирается информация…Но это были лишь предположения, и Людвиг продолжал встречаться с Севрюком, который поставлял информацию, достаточно ценную, чтобы оправдать риск…»[137].

Следует, правда, сделать оговорку, что Э. Порецки, возможно, полностью не была посвящена в деятельность мужа и, следовательно, не могла досконально знать подробностей агентурных отношений мужа с Севрюком.

В предложенном тексте также много неясностей. Например, почему И. Порецкий, подозревая о контроле за Севрюком со стороны германских спецслужб, брал на себя ответственность получать от него информацию, не опасаясь обвинений Лубянки в дезинформировании? Или Порецкий и его Центр использовали эту связь сознательно, предполагая или зная, что в лице Севрюка они имеют агента-двойника, особенно после изложенных ниже обстоятельств? Вопросов больше, чем ответов.

Еще более запутанной представляется ситуация с самой вербовкой Севрюка. Имеются некоторые указания, что последний был завербован Порецким при непосредственном участии агента ИНО Марко Бардаха[138].

Элизабет Порецки пишет: «И вот, поскольку Бардах был другом Севрюка и часто выступал в качестве связного во время контактов Севрюка и Людвига (Порецкого), мой муж был вынужден сообщить Москве о Бардахе»[139].

В этой связи следует сделать пояснение, что до формальной «вербовки» Севрюка Порецкий, в силу личных соображений, долгое время не сообщал в Москву об использовании Бардаха в интересах разведки. Это значит, что Бардах, как минимум до «вербовки» Севрюка, в агентурную сеть советской разведки включен не был. Вынужденное признание Порецким факта использования Бардаха в операции по связи с Севрюком свидетельствует либо о том, что в Москве знали о сотрудничестве последнего с советской разведкой, либо Порецкий скрыл от Центра факт участия Бардаха в вербовке Севрюка.

Все же необходимо подчеркнуть, что представленный выше анализ основан на важных, но все же косвенных данных, а выводы по ним обусловлены, в значительной степени, логическими построениями, а не фактами, содержащимися в архивных документах (если они еще сохранились). В конце концов, может быть так, что Севрюк действительно честно работал на советскую разведку, испытывая, как пишет Э. Порецки, «ностальгически теплое отношение к Советской России»[140].

Некоторое подтверждение этой версии содержится в документах польской разведки, относящихся к разработке некоего Якова Макохина (Разумовского) – основателя и руководителя «Украинского информационного бюро» – организационно-пропагандистской структуры украинских националистов. В ходе разработки связей Макохина в Париже поляками было установлено, что одним из его контактов был журналист «прокоммунистической» газеты «Украинские вести» Александр Севрюк, который, как они считали, еще с 1923 года сотрудничал с советской разведкой[141]. По сведениям тех же поляков, относящимся к середине 1930-х годов, Севрюк работал на германскую военную разведку.

Еще один источник польской разведки «Альберт» так охарактеризовал Севрюка в своем агентурном сообщении: «Севрюк принадлежит к одной из международных шпионских организаций, что не мешает ему выполнять задания и для Советов»[142].

По словам же Э. Порецки, работа последнего на ИНО ОГПУ относилась к периоду как минимум после 1933 года. Ранее же происходили события, напрямую связанные с именами Севрюка и Скнара в контексте уже другой истории, которые версию о «честном» сотрудничестве с советской разведкой Севрюка ставят под большое сомнение.

После отзыва Дидушка в Москву, когда «серьезные деловые отношения» были прерваны, руководство Абвера начало предпринимать попытки к возобновлению контактов с советской разведкой. В этих действиях большая роль и была отведена Скнару и Севрюку, как лицам хорошо известным Протце и фон Бредову, с одной стороны, так и Францу (Дидушку) – с другой.

7 июня 1933 года начальник советской военной разведки Берзин направил в адрес начальника ИНО ОГПУ Артузова личное послание, которое, в силу его важности, следует процитировать полностью. Берзин писал: «По данным помощника военного атташе СССР в Берлине, Абвер, в который входит и вновь созданная контрразведка рейхсвера, усиленно ищет выход на советскую разведку.

Сожалея об ухудшении советско-германских отношений в результате действий гестапо и полиции, руководство рейхсвера хотело бы установить контакт между разведками, что позволило бы, по его мнению, своевременно устранять трения и предотвращать препятствия.

Немцы хотели бы, в частности, продолжить контакт, имевшийся в начале 1932 года между нелегальным сотрудником Разведупра Дидушком и контрразведчиком Абвера Протце.

По просьбе Дидушка Протце сумел тогда добиться освобождения арестованных австрийскими властями резидента Разведупра Басова и четырех его агентов. Поводом для его вмешательства послужило то, что Басов при аресте заявил австрийским властям, будто бы выполнял задания в контакте с рейхсвером. Протце удалось добиться освобождения арестованных, однако Дидушок был отозван в Москву.

Немцы обращались к нам через связь Дидушка – Севрюка и посредника торгпредства в Берлине Скнара. Я категорически запретил своим сотрудникам вступать в какой-либо контакт. По официальной линии, согласно указаниям наркома и с ведома инстанции, у нас с разведотделением рейхсвера ежегодно происходит обмен материалами по Польше. Этот обмен нам, по существу, ничего не давал, так как немцы серьезных материалов не передавали. Не давали серьезных материалов и мы, но пользу они извлекали.

В настоящий момент, когда польско-немецкие отношения весьма обострились и когда в воздухе пахнет порохом, они усиленно добиваются обмена с нами материалами по Польше. Так как по официальной линии мы все разговоры отклоняли, они ищут теперь неофициальный контакт и делают намеки насчет возможных “услуг”.

Исходя из опасности такой связи, с одной стороны, и бесплодности и вредности ее для наших работников, с другой, я категорически приказал нашим работникам пресекать всякие попытки немецкой разведки связаться или пролезть в наш аппарат. Вам я сообщил об этом “предложении” немецкой разведки, полагая, что, может быть, Вы все это дело сможете как-нибудь использовать для Вашей оперативной работы»[143].

В этом письме Берзина содержится ряд важных моментов, как дающих ответы на ранее поставленные вопросы, так и ставящих новые. Во-первых, заслуживает внимания источник сведений о заинтересованности германской стороны в возобновлении прерванных с отъездом Дидушка контактов. В письме он назван прямо – помощник военного атташе в Берлине.

Во-вторых, Севрюк и Скнар названы как контакты Дидушка (первый – прямо, второй – опосредованно) и участники зондажных попыток возобновить связь между советской и германской разведками, что указывает на их возможное знакомство до прибытия последнего в Австрию.

В-третьих, выясняется причина столь быстрого освобождения «провалившегося» резидента Разведупра Басова (Аболтыня).

В-четвертых, подтверждается использование советской военной разведкой Протце как своего агента (ссылка на просьбу Дидушка).

Попробуем теперь разобраться в вышеизложенном. К сожалению, в нашем распоряжении отсутствуют сведения о структуре аппарата военного атташе СССР в Берлине в начале 1930-х годов, в частности, о количестве его помощников. Но с большой долей уверенности можно утверждать, что источником информации о зондажных попытках немцев был Лев Александрович Шнитман, с 1932 по 1934 год исполнявший обязанности резидента военной разведки под прикрытием должности помощника военного атташе СССР в Берлине. Однако по существу изложенной в письме Берзина информации о заинтересованности Абвера в контактах с Разведупром первоисточником Шнитман выступать не может, а является, скорее, ее «ретранслятором»[144].

Характер информации указывает на то, что первоисточником было лицо, непосредственно связанное с аппаратом германской военной разведки и находившееся в курсе ее дел. Таким человеком мог быть агент, проходящий по учетам Разведупра под криптонимом «37» («437»). В показаниях Берзина на следствии в НКВД от 25 декабря 1937 года этот человек назван прямо – майор (позднее генерал-майор) Абвера Эмиль Юст, не менее, чем Протце, знаковая фигура в истории германской разведки. Известно, что с 1937 по 1940 год он исполнял обязанности военного атташе Германии в Литве, а с указанного времени – в Бухаресте. В 1944 году был уволен в отставку, проживал в Берлине[145].

Берзин в ходе допросов на Лубянке в 1937 году сообщил, что Юст был завербован в 1930–1931 годах резидентом в Берлине Шнитманом. Представляется, что контакт с ним был установлен еще в 1929 году сотрудником Разведупра Анисимовым, а к разбираемому нами периоду (1932–1934 гг.) он как раз и находился на связи у Шнитмана, позже передавшего его на связь своему преемнику Витолину.

К сожалению, в опубликованных документах, отражающих работу «37-го» на Разведупр, содержится мало фактических данных, позволяющих оценить его работу. Можно только предположить, что он в глазах руководства советской военной разведки входил в категорию «ценных» источников информации[146].

Так, в апрельском письме 1933 года Шнитман писал: «37 сказал, что ему официально заявлено, что с 1.Х с. г. он реактивизируется (снизит активность), в числе 600 офицеров резерва, которые будут с указанного числа призваны на действительную службу. Если он останется в Берлине, то мы, конечно, не очень сильно пострадаем от этого изменения его положения, но если он попадет в провинцию, то его ценность для нас, конечно, значительно уменьшится»[147].

Двумя месяцами раньше в Москву было направлено информационное сообщение из Берлина, в котором содержались оценки потенциала Красной армии, составленные на основе материалов Абвера. При разборе документа, произведенного аналитиками Разведывательного управления, констатировалось, что часть сведений содержала значительную долю дезинформации, доведенной в свое время до германской разведки по контролируемым каналам.

В частности, в заключительной части справки сказано, что «Абверу известна численность и дислокация стрелковых частей и конницы, которая до 1932 года не являлась секретной. Что касается сведений по численности и дислокации технических частей (авиация, танковые, инженерные и артиллерийские части), то эта информация не является полной и точной»[148].

Источником этих сведений для советской военной разведки и был, скорее всего, Юст, он же «37-й».

Участие Севрюка и Скнара в инициированных Абвером переговорах, особенно в отношении первого, свидетельствует о том, что в Разведупре и ИНО, скорее всего, отдавали себе отчет о противоречивом характере деятельности «контактных лиц» и в будущем не могли смотреть на Севрюка как на «добросовестного» агента, зная о его прошлых связях с Абвером. Тогда почему Порецкому Лубянкой была санкционирована работа с ним как с агентом?

Последний абзац в письме Берзина Артузову ставит отдельный вопрос об использовании Протце как агента. Получается, что до отзыва Дидушка в Москву ситуация с Протце руководство военной разведки вполне устраивала, особенно принимая во внимание его участие в освобождении Басова (Аболтыня). Но после инициированного ОГПУ «дела Дидушка» она изменилась кардинально: Берзин, что называется, «умыл руки», самоустраняясь от столь скандального дела.

Для того чтобы читателю было легче понимать специфику взаимоотношений между советскими спецслужбами и их руководителями, а также приблизиться к пониманию последующих событий, необходимо сделать еще одно отступление. Военная и внешняя разведки СССР, исходя из их названия и, соответственно, решаемых за рубежом задач, имели свои, отличные друг от друга, объекты агентурного проникновения.

Так, традиционно за Иностранным отделом ОГПУ, ответственным за решение разведывательных, контрразведывательных задач и за обеспечение безопасности советских учреждений за рубежом, были закреплены в качестве объектов проникновения иностранные спецслужбы, без различия их функциональной направленности (разведка, контрразведка, политическая полиция) и ведомственной принадлежности (Генеральный штаб, МИД, МВД и т. д.). К сфере компетенции военной разведки относились органы военного управления и другие государственные органы, где циркулировала информация военного, военно-политического, военно-экономического, военно-технического характера.

В идеале объекты проникновения одной спецслужбы должны были быть «закрыты» для другой, чтобы избегать ненужного параллелизма в работе и не создавать взаимных трудностей при проведении оперативных мероприятий и реализации получаемой информации. На практике зачастую эти требования нарушались или игнорировались. Исходя из изложенного, германская военная разведка, как объект проникновения, должна была быть отнесена к компетенции советской внешней разведки. Но, с другой стороны, Разведупр, испытывая потребность в получении текущей информации военного характера, не мог не использовать возможность проникновения на «чужой» объект, если таковая предоставлялась.

Применительно к деятельности связки Дидушок – Протце необходимо уточнить важное обстоятельство. Если предположить, что Протце до некоторого момента устраивал московский Центр как источник информации военного характера, то это вовсе не означает, что он был полностью «контролируемым» агентом. Не случайно пояснение Дидушка на следствии о военном характере информации, получаемой от Протце.

Ни в коей мере не оспаривая важность для разведки такой информации, следует все же сказать, что она носит преходящую, временную ценность. Обстановка в сфере военного строительства и функционирования его институтов подвержена быстрым изменениям, и, соответственно, военные сведения относительно быстро теряют актуальность (впрочем, так же как и политические). Это, разумеется, не касается документальных материалов, отражающих процесс перспективного военного строительства (планирования, мобилизации, развертывания, использования вооруженных сил, применения в час «Х» и т. д.). Кроме того, Протце, работая в Абвере, скорее всего, и не был допущен к «сокровенным» документальным тайнам военного строительства Рейхсвера. И это нужно учитывать.

Как один из ведущих сотрудников Абвера, он представлял для советской внешней контрразведки б?льшую ценность. Для нее эта ценность заключалась в том, что Протце являлся носителем уникальных сведений о деятельности германской военной разведки (кадрам, агентуре, операциях, характере получаемой по разведывательным каналам информации). Если бы от него поступали такие сведения, то его смело можно было причислять к категории «контролируемых» агентов. Доступ Дидушка к картотеке выявленных Абвером иностранных шпионов, предоставленный ему Протце, являлся важным шагом к закреплению полноценных агентурных отношений, но, к сожалению, развития они не получили.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.