Б. Война есть орудие политики
Б. Война есть орудие политики
Мы всесторонне рассмотрели расхождение, существующее между природой войны и другими интересами отдельного человека и общественных союзов, дабы не упустить ни одного из этих элементов противоречия; это расхождение коренится в самом человеке, следовательно, не может быть разрешено философией. Закончив это, мы попытаемся теперь найти то единство, в которое эти элементы противоречия сливаются в практической жизни, отчасти нейтрализуя друг друга. Мы бы уже в самом начале выдвинули это единство, если бы не было необходимости заранее с особенной отчетливостью выделить эти противоречия и рассмотреть различные элементы в отдельности. Это единство заключено в понятии о том, что война является лишь частью политических отношений, а отнюдь не чем-то самостоятельным.
Все знают, что войны вызываются лишь политическими отношениями между правительствами и между народами; но обыкновенно представляют себе дело таким образом, как будто с началом войны эти отношения прекращаются и наступает совершенно иное положение, подчиненное только своим особым законам.
Мы утверждаем наоборот: война есть не что иное, как продолжение политических отношений при вмешательстве иных средств. Мы говорим: при вмешательстве иных средств, чтобы вместе с тем подчеркнуть, что эти политические отношения самой войной не прекращаются, не преобразуются в нечто совершенно другое, но по существу продолжаются, какую бы форму ни принимали средства, которыми они пользуются, и что главные линии, по которым развиваются и связываются военные события, начертаны политикой, влияющей на войну вплоть до мира. И как можно себе представить это иначе? Разве когда-либо прекращаются вместе с дипломатическими нотами политические отношения различных народов и правительств? Разве война не является только другим способом изложения и высказывания их мыслей? Война, конечно, имеет свою собственную грамматику, но не собственную логику.
Следовательно, война никогда не может отделяться от политических отношений, и если это где-либо происходит, то тем самым в известной мере разрываются все связующие нити и получается нечто бессмысленное и бесцельное.
Без такого понимания нельзя обойтись даже в том случае, если бы война была всецело войной, всецело проявлением необузданной стихии вражды. В самом деле, разве все факторы, на которых война основана и которые определяют ее главное направление, как то: собственная сила, сила противника, союзники обеих сторон, характер народов и правительств обеих сторон и т. д., как это мы перечисляли в первой главе первой книги, – разве все это факторы не политического характера и разве они не связаны со всеми политическими отношениями – столь тесно, что их невозможно от них отделить? Но такое понимание становится вдвойне необходимым, если мы примем во внимание, что действительная война вовсе не стремится последовательно к наибольшей крайности, каковой она должна была бы быть согласно своему понятию, но что в действительности война половинчата, внутренне противоречива; что она как таковая не может следовать своим собственным законам, а должна рассматриваться как часть другого целого, и это целое – политика.
Политика, используя войну, уклоняется от всех строгих выводов, вытекающих из природы войны, мало заботится о конечных возможностях, интересуется лишь ближайшими вероятностями. Отсюда вносится во все дело значительная неопределенность, и, следовательно, война становится своего рода игрой; при этом политика каждого правительства лелеет надежду превзойти в этой игре своего противника искусством и дальновидностью.
Так всесокрушающую стихию войны политика превращает лишь в свое простое орудие; страшный боевой меч, требующий, чтобы его подняли обеими руками, напрягая все силы для нанесения одного окончательного удара, благодаря политике превращается в легко управляемую шпагу, порою даже в рапиру, которой фехтуют по всем правилам искусства. Так разрешаются противоречия, в которые война запутывает робкого по природе человека, если можно это назвать разрешением.
Раз война есть часть политики, то, следовательно, она будет принимать и ее свойства. Когда политика становится более грандиозной и мощной, то таковой же становится и война; и этот рост может дойти до такой высоты, что война приобретет свой абсолютный облик.
Таким образом, при указанном способе понимания нам нет надобности упускать из виду этот облик войны, – напротив, он должен всегда чувствоваться на заднем плане.
Только с этой точки зрения война снова становится единством, только при этом можно рассматривать все войны как вещи одного рода; только при таком представлении наше суждение получает правильную и точную опору и точку зрения, на основе которых следует создавать крупные планы и их оценивать.
Конечно, политический элемент не проникает глубоко в детали войны: пикеты и патрули выставляются не согласно политическим соображениям; но тем решительнее влияние политического элемента при составлении плана всей войны, плана кампании и часто даже плана сражения.
Поэтому мы и не торопились выдвинуть в самом начале эту точку зрения. Она бы нам мало помогла при рассмотрении отдельных явлений и даже до известной степени отвлекала бы наше внимание; но при рассмотрении вопроса о плане войны и кампании она совершенно необходима.
Самое важное в жизни – это отыскать такую точку зрения, исходя из которой все вещи могли бы быть поняты и оценены, и ее придерживаться; ибо только на основе единой точки зрения возможно охватить всю совокупность заявлений как одно целое, и только единство точки зрения может предохранить нас от противоречий.
Если, следовательно, при составлении плана войны недопустимы две или несколько точек зрения в оценках, например, точка зрения солдата, администратора, политика и т. д., то спрашивается, необходимо ли, чтобы именно политика была той точкой зрения, которой должно подчиняться все остальное.
Мы исходим из того, что политика объединяет в себе и согласовывает все интересы как внутреннего управления, так и гуманности и всего остального, что может быть выдвинуто философским разумом, ибо сама по себе политика ничто; она лишь защитник всех этих интересов перед другими государствами. Что политика может иметь неверное направление, служить преимущественно честолюбию, частным интересам, тщеславию правителей – это сюда не относится. Ни в коем случае военное искусство не является «наставником» политики. Мы можем здесь рассматривать политику лишь как представителя всех интересов целого общества.
Итак, вопрос состоит лишь в том, должна ли при составлении плана войны политическая точка зрения склоняться перед точкой зрения чисто военной (если таковая вообще была бы мыслима), т. е. или совершенно исчезать, или ей подчиняться, или же политическая точка зрения должна быть господствующей, а военная находиться у нее в подчинении?
Мнение, что политическая точка зрения с началом войны перестает существовать, имело бы основание лишь в том случае, если войны были бы боем не на жизнь, а на смерть вследствие простой вражды; войны же в том виде, как они бывают в действительности, являются не чем иным, как выражением политики, что мы уже выше показали. Подчинить политическую точку зрения военной – бессмысленно, так как политика родила войну. Политика – это разум, война же только орудие, а не наоборот. Следовательно, остается только возможным подчинение военной точки зрения политической.
Размышляя над вопросом о природе действительной войны, мы вспоминаем сказанное в III главе этой части: всякая война должна прежде всего рассматриваться по своему вероятному характеру и по главным очертаниям, вытекающим из политических величин и отношений; часто, – в наши дни мы можем с уверенностью сказать в большинстве случаев, – война должна рассматриваться как органическое целое, от которого нельзя отделить его составных частей, в котором, следовательно, каждое отдельное действие должно сливаться с целым и исходить из идеи этого целого; таким образом, нам станет совершенно понятным и ясным, что высшая точка зрения для руководства войной, из которой должны исходить главные руководящие линии, может быть только точка зрения политики.
Если мы будем исходить из этой точки зрения, все планы станут как бы монолитными, понимание и оценка облегчатся и станут естественнее, убежденность повысится, побуждения окажутся более соответственными, а история станет более понятной.
При такой точке зрения спор между интересами политическими и военными уже не вытекает из самой природы вещей; поэтому если он возникает, на него надлежит смотреть просто как на недостаток разумения. Конечно, политика не может предъявлять к войне невыполнимых требований; это противоречило бы совершенно естественной и необходимой предпосылке, что она знает орудие, которым желает пользоваться. Если же она правильно судит о ходе военных событий, то определение, какие события и какое направление событий более всего соответствуют задачам войны, – целиком дело политики и может быть только ее делом.
Словом, военное искусство, рассматриваемое с высшей точки зрения, становится политикой, однако, разумеется, политикой, дающей сражения, вместо того чтобы писать ноты.
Согласно этому взгляду недопустимо и даже вредно устанавливать такое различие, что крупное военное событие или план операции допускают обсуждение с чисто военной стороны; более того, привлечение военных к обсуждению планов войны, чтобы они высказались с чисто военной точки зрения о том, что следует делать правительствам, представляет прием, противоречащий здравому смыслу; и еще нелепее требование теоретиков, чтобы имеющиеся для войны средства передавались полководцу, а последний в соответствии с ними вырабатывал бы чисто военный план войны или кампании. Точно так же весь наш опыт говорит за то, что, несмотря на большое разнообразие и развитие современного военного дела, главные руководящие линии войны все же всегда определялись кабинетами, т. е., выражаясь технически, только политической, а не военной инстанцией.
И это вполне естественно. Ни один из основных планов, необходимых для войны, не может быть составлен без учета политических условий. Обычно выражают нечто совсем другое, чем то, что хотят сказать, когда говорят, – а это часто имеет место, – о вредном влиянии политики на ведение войны. Следует в этом случае порицать не это влияние политики, а самую политику. Если политика верна, т. е. если она ведет к своей цели, то соответственное ее воздействие может быть лишь благотворным для войны; там же, где ее воздействие удаляет нас от цели, корень зла надо искать лишь в ошибках политики.
Лишь в тех случаях, когда политика ошибочно ожидает от применения некоторых боевых средств и мероприятий несоответственного их природе действия, она может своими решениями оказать вредное влияние на войну. Подобно тому как человек, мало знакомый с каким-нибудь языком, порою выражает не то, что он хочет сказать, так и политика даже при правильном ходе мысли может поставить задачи, не соответствующие ее собственным намерениям.
Последнее имело место бесчисленное множество раз, что доказывает, что политические вожди не должны быть чужды известному пониманию военного дела.
Раньше, чем продолжать, мы должны оградиться от неправильного толкования, которое легко может появиться. Мы далеки от мысли, что зарывшийся в бумагах военный министр, или ученый инженер, или даже испытанный боец будет наилучшим канцлером в том случае, если глава государства не руководит политикой. Иными словами, мы вовсе не хотим сказать, что знание военного дела должно быть главным качеством государственного человека. Широкий, выдающийся ум, сильный характер – вот те качества, которыми он по преимуществу должен обладать; понимание же военного дела всегда возможно так или иначе восполнить. Никогда во Франции политические и военные дела не руководились хуже, чем при братьях Белиль и герцоге Шуазель[59], которые все трое были хорошими солдатами.
Война должна вполне соответствовать замыслам политики, а политика должна соразмерять их в соответствии с имеющимися для войны средствами. Если политик и солдат не совмещаются в одном лице, то для достижения этого имеется лишь одно хорошее средство – сделать главнокомандующего членом правительства, дабы он в важнейшие моменты принимал участие в его совещаниях и решениях. Но опять-таки это возможно лишь в том случае, если само правительство находится вблизи театра военных действий, чтобы можно было без особого промедления решать все вопросы.
Австрийский император в 1809 г. и союзные государи в 1813, 1814 и 1815 гг. поступили таким образом, и этот метод вполне оправдался на практике.
Крайне опасно влияние в кабинете другого военного помимо главнокомандующего; это редко приведет к здоровой и энергичной работе. Пример Франции, когда Карно в 1793, 1794 и 1795 гг. руководил военными действиями из Парижа, безусловно, не заслуживает подражания[60], ибо приемы террора доступны лишь революционным правительствам.
Закончим теперь рассуждение историческим обзором. В 90-х годах прошлого[61] столетия произошел замечательный переворот в европейском военном искусстве; из-за него часть достижений лучших армий утратила всякое значение[62]. Начали достигаться такие военные успехи, о размерах которых раньше не имелось вовсе представления, казалось, что вся ответственность за происшедшие катастрофы ложится на ошибочные расчеты военного искусства. Конечно, привычки и традиции ограничивали военное искусство узким кругом идей, и оно было захвачено врасплох лавиной новых обстоятельств, которые хотя и выходили за пределы старого круга представлений, но не противоречили существу дела.
Наблюдатели[63], обладавшие наибольшей широтой взгляда, приписывали это явление тому общему воздействию, какое политика в течение столетий оказывала на военное искусство, и притом к вящему вреду последнего, вследствие чего это искусство стало межеумочным и опустилось до игры в солдатики. Факт был верно подмечен, но было ошибочно видеть в нем нечто случайно возникшее, чего легко можно было избежать.
Другие пытались все объяснить расхождениями в политике Австрии, Пруссии, Англии и других стран.
Разум чувствовал себя захваченным врасплох; но правда ли, что подлинная внезапность имела место в области ведения войны, а не самой политики? Мы поставим вопрос на нашем языке: проистекло ли бедствие из влияния политики на войну или же из ложного направления политики?
Огромное влияние Французской революции на зарубежные страны заключается, очевидно, не столько в новых средствах войны и новых взглядах на ее ведение, сколько в совершенно изменившихся методах государственного и административного управления, в характере правительства, положении народа и т. д. Что правительства других стран на эти вещи смотрели неправильно, что они обычными средствами хотели создать противовес новым и неудержимым силам, все это – ошибки политики.
Разве эти ошибки можно было предвидеть и исправить, стоя на почве чисто военного понимания явлений? Конечно, нет. Ибо если бы и появился в то время подлинный стратег-философ, который из одной лишь природы враждебного начала предвосхитил бы все последствия и, как пророк, возвестил бы об отдаленных грядущих возможностях, то такое откровенно осталось бы гласом вопиющего в пустыне.
Лишь при том условии, что политике удалось бы подняться до правильной оценки пробудившихся во Франции сил и новых политических отношений, возникших в Европе, политика могла бы предвидеть, как отсюда сложатся общие очертания войны, а последнее привело бы ее к установлению нужного объема средств, к выбору лучших путей.
Следовательно, можно сказать: двадцатилетние победы революции являются главным образом следствием ошибочной политики противостоявших ей правительств.
Правда, ошибки эти обнаружились лишь во время войны, а события последней оказались в полном противоречии с теми ожиданиями, которые на них возлагались политикой. Но это произошло не от того, что политика не удосужилась посоветоваться с военным искусством. То военное искусство, которому политика могла верить, т. е. военное искусство того же времени, того же порядка, того же старого мира, к которому относилась и политика, представляло хорошо знакомый инструмент, которым она и раньше пользовалась; но оно, конечно, утверждаем мы, разделяло заблуждения политики, поэтому не могло ей открыть глаза. Правда, сама война в своей сущности, в своих формах также претерпела значительные изменения, приблизившие ее к абсолютному облику; но эти изменения возникли не из того, что французское правительство в известной мере эмансипировало войну, спустило ее, так сказать, с привязи политики; эти изменения возникли из новой политики, которая вышла из недр Французской революции, притом не только для Франции, но и для всей Европы. Эта политика выдвинула другие средства и другие силы и поэтому сделала возможным ведение войны с такой энергией, о которой вне этих условий нечего было бы думать.
Итак, действительные изменения в военном искусстве являются следствием изменившейся политики. Они отнюдь не служат доказательством возможности отделения одного от другого, а наоборот, являются решительным доказательством их тесного единства.
Итак, еще раз: война есть орудие политики; она неизбежно должна носить характер последней; ее следует мерить политической мерой. Поэтому ведение войны в своих главных очертаниях есть сама политика, сменившая перо на меч, но от этого не переставшая мыслить по своим собственным законам.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.