Начало пятидесятых годов
Начало пятидесятых годов
Опубликованные архивные документы атомной отрасли страны Советов заканчиваются 1949 годом. О том, что происходило в атомной отрасли СССР потом, можно судить лишь по отрывочным фактам и по воспоминаниям современников тех давних событий.
Как для физиков-ядерщиков начинался год 1950-ый, рассказал один из сотрудников Лаборатории № 2 Борис Дубовский:
«Я вспоминаю ночь на 1 января 1950 года. Игорь Васильевич в 3 часа ночи отпустил меня и главного инженера В.И. Меркина. Перед этим он потребовал у меня логарифмическую линейку, справочник по физике и два тома книги Гудмена.
В 10 часов утра я приехал на работу. Игорь Васильевич всё ещё находился там, утомлённый от бессонной ночи. Он сказал, что пока некоторые веселятся, он решил вопрос, как справиться с «козлами», и высказал мне свои соображения. Как известно, «козлом» называют закупорку технологических каналов и спекание урана и графита. Дальнейший опыт и эксплуатация подтвердили правильность и важность принятого Курчатовым решения».
К этому времени участник Манхэттенского проекта и тайный советский информатор Клаус Фукс успел покинуть США и, приехав в Великобританию, стал работать над созданием английской атомной бомбы.
Но тайное, как ни скрывай его, в один прекрасный день всё равно становится явным. Британской разведке повезло — она довольно быстро сумела выйти на Фукса и «расколоть» его. Физик сознался в том, что передавал сведения секретного характера «агентам советского правительства». Иными словами, учёный-антифашист сознался в передаче Советскому Союзу тайны атомного оружия.
1 марта 1950 года Клаус Фукс предстал перед судом. Процесс продолжался недолго — чуть более часа. Подсудимый был приговорён к 14 годам тюремного заключения. Столь мягкий вердикт объяснялся тем, что атомные секреты физик передавал не врагам, а союзникам Великобритании.
Не отреагировать на этот процесс страна Советов, конечно же, не могла, и в центральных газетах появилось официальное заявление:
«ТАСС уполномочен сообщить, что… Фукс неизвестен советскому правительству и никакие „агенты“ советского правительства не имели к Фуксу никакого отношения».
Так Кремль отнёсся к человеку, который из чисто гуманистических соображений помог ему создать атомную бомбу. Вожди Советского Союза отказались от «агента», который попал за решётку.
Зато к «агентам», которые находились на свободе, отношение было самое доброжелательное. Например, к немцу Николаусу Рилю.
В 1950 году производство чистого металлического урана на заводе № 12 города Ногинска достигло одной тонны в день. Дело, можно было считать, наладилось. И Героя Социалистического труда Николая Васильевича Риля отправили на Урал в Лабораторию «Б», которой руководил тогда бывший заключённый Карагандинского лагеря Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский.
Местные жители, встречаясь с начальником лаборатории, смотрели на него с удивлением:
— Зек, а в какой особняк въехал!
— Пятикомнатный!
— А какой паёк получает! Килограмм мяса, полкило рыбы!
— 125 граммов масла, пол-литра сметаны! Сливки, шоколад, крупы!
— В день!
Статус Тимофеева-Ресовского, в самом деле, удивлял многих. Ведь на Урале в ту пору ежедневная норма хлеба на работающего составляла всего 450 граммов!
Николай Риль тоже удивил уральцев. Размерами своей зарплаты. В те годы работники промышленных предприятий получали в среднем 700 рублей в месяц. Инженеры, занимавшие руководящие должности, — от 1,5 до 2,5 тысяч рублей. А у Риля ежемесячный «оклад жалования» был просто немыслимым — 14 тысяч рублей! Придя в первый раз за получкой, Николай Васильевич не мог унести её от кассы. С тех пор приходилось прихватывать с собой объёмистый портфель.
Вот так жил в те времена человек, лично известный Иосифу Сталину.
Столица в те годы тоже не очень шиковала. Доктор физико-математических наук Юрий Адамчук впоследствии воспоминал:
«Однажды Игорь Васильевич встретил нас, студентов, у проходной около шести часов вечера, когда мы дружной стайкой направлялись домой.
— Уже уходите? — обратился он к нам, и вдруг не то с горечью, не то с сожалением произнёс. — Неужели вам в лабораториях неинтересно? Неужели не захватило то, чем занимаетесь?
— Игорь Васильевич, — ответил я, — всё просто: мы хотим есть…
Тогда в стране ещё действовала карточная система. Свои продуктовые карточки мы отдавали отоваривать в семьи, завтраки были не такие плотные и калорийные, как сейчас, и краюха хлеба с чаем, съеденная в час дня, не могла предотвратить вечерний голод. Поэтому мы часов в шесть-семь вечера галопом бежали домой обедать.
Через неделю Курчатов вызвал меня в свой кабинет. В руке он держал какие-то узкие белые полоски бумаги.
— Знаешь, — сказал он, улыбаясь, — я комбинаты построил, так это было сделать легче, чем вырвать для вас, студентов, талоны на молоко у наших хозяйственников. Но я стоял насмерть. И вот ощутимый результат: раздай-ка эти карточки ребятам…».
В те времена никаких проблем не было, пожалуй, только у одного Игоря Курчатова. Борис Брохович рассказывал:
«Он — культурный, умный интеллигент, большой учёный, тонкий эстет, никогда не переходивший невидимой грани дозволенного в отношениях с людьми, где бы они ни стояли на служебной лестнице.
В присутствии Курчатова, как правило, не ругался матом да. же такой виртуоз, как Славский — сдерживался и не кричал, не разносил подчинённых. Крикливые споры стихали, и всё приходило в мирное русло. Он был человеком, присутствие которого облагораживало окружающих.
Я был свидетелем, когда Игорю Васильевичу приходилось давать поручения или требовать ускорения выполнения работ и от маститых академиков, имевших свои школы и большой круг учеников, и от докторов наук, имевших большой «вес», но по тем или другим причинам не выполнявших или своевременно не выполнявших поручение, которое действительно нужно было сделать. Это были А.И. Алиханов, А.П. Виноградов».
Владимир Комельков:
«Игорь Васильевич нёс на себе чрезвычайную ответственность. В случае неудачи — он первый ответчик. Он обладал обширными полномочия-ми. Он „озадачивал“ поручениями и заботами других, но так, что это не вызывало протеста. С ним работалось весело, без драм, с уверенностью в необходимости и значительности дела».
Николай Власов:
«Его отношение к людям складывалось в зависимости, прежде всего, от деловой характеристики. К добросовестным работникам он относился добродушно доверчиво, не скрывая расположения. Над любителями рекламы подсмеивался, часто присваивая меткие прозвища. Ложь и фальшь встречал с острой враждебностью, слегка замаскированной под внешней сухой вежливостью.
Живая, страстная натура его легко просвечивала сквозь внешнюю сдержанность да. же тогда, когда он старался скрыть неприязнь. Нетрудно было видеть, когда он недоволен, огорчён или даже с трудом сдерживает внутренний гнев. А радостное настроение он и не скрывал, и оно выражалось фонтаном шуток, прибауток, отрывками стихов или песен, озорным подзадориванием собеседника Обычно таким весёлым, задорным, жизнерадостным мы видели его и за работой и на отдыхе.
Даже деловые разговоры по телефону он вёл с каким-то мальчишеским задором, всегда готовый вставить шутку и посмеяться над встречной шуткой».
Впрочем, бывали телефонные разговоры и совсем иного рода. Об одном из них — инженер-химик Дебора Михайловна Самойлович:
«Попросила я как-то Игоря Васильевича прийти ко мне: лаборатория моя была в другом здании. Он пришёл, хотя не совсем хорошо себя чувствовал и был очень занят. Вдруг раздался телефонный звонок. Игорь Васильевич взял трубку и сказал кому-то:
— Соедините!
И тут я увидела перед собой совсем не того милого и простого человека, товарища, которого знала уже несколько лет. Рядом стоял строгий, важный академик, каждое слово которого было значимым, весомым.
Я, может быть, только тогда впервые поняла, что слово Игоря Васильевича — закон для очень, очень многих, что требования его выполняются сразу и беспрекословно.
Телефонный разговор закончился. Игорь Васильевич улыбнулся, стал вновь привычным и извиняющимися голосом сказал:
— С чужими иначе нельзя, уважать не будут».
Это — с чужими… А со своими Курчатов шутил и подтрунивал чуть ли не ежеминутно.
Впрочем, может возникнуть вопрос: а кого именно Игорь Васильевич считал «своими»? Физик Дмитрий Блохинцев как-то вспомнил про отношения Курчатова с Авраамием Павловичем Завенягиным, грозным генералом МВД, заместителем самого Берии:
«При составлении важного документа (а эти документы нередко адресовались Сталину) Игорь Васильевич и Авраамий Павлович любили поддёрнуть друг друга критическими замечаниями:
— Товарищ генерал! Позвольте заметить, поставленная вами запятая здесь противоречит грамматике!».
Кирилл Щёлкин:
«Игорь Васильевич очень любил выражение „Поработать над собой“. При утренней встрече часто, смеясь, спрашивал: „Ну, как.? Хорошо поработал над собой?“ При прощании: „Не забудь поработать над собой!“ Или: „Ну, теперь надо поработать над собой!“ Это означало, что надо идти спать».
А вот свидетельство доктора медицинских наук Ангелины Гуськовой:
«Любил шутки и розыгрыши и сам веселился, вовлекая в них своих учёных коллег и помощников. Переоденет, бывало, необычно академика Воробьёва А.П. и говорит с ним по дороге только по-английски, заверяя окружающих, что это такой экстравагантный иностранец.
Весело подшучивал Игорь Васильевич над попытками учёных коллег «починить электроосвещение» в коттедже, а когда они «огрызались», что «лучше бы он — физик — это сделал», отшутился, что «физики, по крайней мере, критически оценивают свои способности». Шутил весело, по-доброму, не обижая людей.
Очень редко говорил о ком-то иронически, без теплоты. Но были и такие известные персонажи с меткими определениями, как «армянский философ» и другие, которые тоже запомнились.
В руководимом им учреждении — и это отнюдь не в «демократическое время» — был создан своеобразный негласный устав, нравственный кодекс, безотказно действовавший, но лишь потом оценённый людьми в своей принципиальной основе как совершенно необходимый и сыгравший огромную роль в повседневной жизни научного коллектива».
Мнение Кирилла Щёлкина:
«В шутках, прозвищах, каламбурах Игоря Васильевича всегда был виден ум, находчивость, уважение к людям. Но где-то совсем рядом проходила чёткая граница между юмором, весёлостью и суровой строгостью. Неприятно чувствовал себя тот, кто вынуждал Игоря Васильевича перейти эту границу!».
Один курчатовский розыгрыш запомнился Павлу Немировскому:
«Однажды разыграли меня. Теоретикам было известно, что вскоре в институте должен начать работать переезжающий из Тбилиси Полиевктов-Николадзе. Никто, кроме А.Б. Мигдала, с ним лично знаком не был.
И вот однажды меня срочно вызывают в кабинет Игоря Васильевича Я мчусь на предельной скорости, вхожу в кабинет, и тут Игорь Васильевич представляет мне стоявшего рядом товарища,
— Наш новый сотрудник Полиевктов-Николадзе.
Тот говорит:
— Рад познакомиться, Павел Эммануилович.
И в этот момент Татьяна Селивёрстовна Александрова, стоявшая тут же в кабинете, начинает смеяться. И только тогда я, наконец, соображаю, что Аркадий Бенедиктович [А.Б. Мигдал — Э.Ф.] подвязал нос ниткой, и это до неузнаваемости изменило его лицо.
Так они с Игорем Васильевичем и «купили» меня».
Так, шутя и разыгрывая друг друга, физики готовились к испытанию второй атомной бомбы.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.