Жуков пытается возводить плотины

Жуков пытается возводить плотины

Жуков приземлился на московском аэродроме поздним вечером 26 июня. Прежде чем отправиться в Кремль к Сталину, он ознакомился с ситуацией на фронте, еще неясной в деталях, но не оставляющей сомнений в страшном поражении, которое потерпели в пограничном сражении Северо-Западный и Западный фронты: шесть армий разгромлены, все контратаки механизированных корпусов либо пресечены, не успев начаться, либо отражены с чудовищными потерями. Захвачены Каунас, Вильнюс, Дубна, Даугавпилис, Финляндия объявила СССР войну. Немцы на всех направлениях прорвали фронт и углубились на советскую территорию, продвинувшись за пять дней на разных участках на 100–200 км. В Даугавпилсе танки Манштейна захватили неповрежденными два моста: линия Двины – вторая линия стратегической обороны – уже прорвана. Жуков бросил в этот пункт 21-й механизированный корпус[376], но соединение, понеся огромные потери от «Штук», рассыпалось прежде, чем успело сосредоточиться. Перед Минском немцы уже почти замкнули в гигантский котел 3, 4 и 10-ю армии – почти весь Западный фронт генерала Павлова: это была первый из Kessel, знаменитых котлов – фирменного приема немцев.

В своих «Воспоминаниях» Жуков признаёт ошибки в размещении войск, а также придает слишком большое значение растерянности, вызванной внезапностью, силой и масштабом германского вторжения. Он не только напоминает, что ошибки были допущены его предшественниками Шапошниковым и Мерецковым, но и честно признаёт, что сам он за пять месяцев руководства Генеральным штабом мало что сумел исправить. Несмотря на пространные рассуждения о собственных действиях в первые дни войны, похвалу в адрес того или иного соединения, критику в адрес командующего армией за отказ от перехода в контрнаступление, как это предусматривалось директивой № 3, никакие слова и поступки Жукова не могут изменить приговор Истории: он – один из главных виновных в разгроме лета 1941 года. Разумеется, вина его многократно меньше, чем Сталина, и, конечно, значительно меньше, чем вина Тимошенко и Ворошилова, но она равна вине Шапошникова и Мерецкова. Эта оценка относится не только к деятельности Жукова перед германским вторжением, но и, как мы увидим, к тем его действиям, которые он будет предпринимать после своего возвращения в Москву 26 июня.

Жуков приехал в Кремль после полуночи, то есть уже 27 июня.

«В кабинете И.В. Сталина стояли навытяжку нарком С.К. Тимошенко и мой первый заместитель генерал-лейтенант Н.Ф. Ватутин. Оба бледные, осунувшиеся, с покрасневшими от бессонницы глазами. И.В. Сталин был не в лучшем состоянии.

Поздоровавшись кивком, И.В. Сталин сказал:

 –  Подумайте вместе и скажите, что можно сделать в сложившейся обстановке?  – и бросил на стол карту Западного фронта»[377].

Жуков утверждает, что с помощью Ватутина наметил «создать на путях к Москве глубоко эшелонированную оборону, измотать противника и, остановив его на одном из оборонительных рубежей, организовать контрнаступление, собрав для этого необходимые силы частично за счет Дальнего Востока и главным образом новых формирований»[378]. Здесь мы имеем дело с планом, придуманным задним числом, спустя много лет. В тот момент Жуков не мог рассчитывать на использование в европейской части страны войск с Дальнего Востока, поскольку Сталин ожидал вступления в войну против СССР Японии. Но Жуков добился разрешения создать на московском направлении две параллельные линии обороны, которые должны были сыграть роль волнорезов. Первая линия, длиной в 300 км, проходила по Двине и Днепру от Полоцка до Мозыря через Витебск, Оршу и Могилев. Вторая, параллельная ей, в 80 км восточнее, проходила по линии Невель – Смоленск – Рославль – Гомель. Занять две эти линии должны были шесть армий стратегического резерва, начавшие выдвижение к западным границам с 15 мая. Сталин согласился со всеми их предложениями, понимая, что ситуация такова, что может возникнуть угроза захвата противником Москвы. Похоже, он не обратил внимания на то, что этот проект предполагал прикрытие только столицы, совершенно забывая про ленинградское и киевское направления. Жуков понимал это, но ничего не сказал, потому что, в отличие от немцев, безусловно понимал особую важность Москвы. Редкий случай: его воля определила выбор вождя.

Анализируя приказы и директивы, отдаваемые Жуковым в качестве начальника Генштаба и/или члена Ставки в первые десять дней войны, можно выделить три типа предлагаемых мер: краткосрочные – локальные контрудары и восстановление связи с фронтом; среднесрочные – выставление второго и третьего стратегических эшелонов из армий, сформированных во внутренних районах страны; и педагогические – переучить Красную армию, чтобы она могла успешно противостоять противнику.

Сомнению подвергается только польза локальных контрударов. Что, как ни парадоксально об этом говорить в обстановке всеобщего крушения и краха, позволяет положительно оценить деятельность Жукова в качестве начальника Генштаба. Чтобы не нарушать ход повествования, предоставляем читателю самому определить, к какой категории относятся события, о которых сейчас пойдет речь. Первая реакция Жукова – это реакция человека, который опирается на теоретические построения, не зная реального положения на фронте. 27 июня, в 10:05, он посылает телеграмму Климовских, начальнику штаба Западного фронта. Этому окруженному, дезорганизованному, подвергающемуся ударам со всех сторон фронту он от имени Ставки приказывает «указать, где остались наши базы горючего, огнеприпасов и продфуража», в точности указать линию фронта и нанести удар по танковым соединениям немцев, ставшим уязвимыми, потому что ушли далеко вперед от своей пехоты. «Такое смелое действие принесло бы славу войскам Западного округа»,  – простодушно добавляет он. В тот же день, в 20:25, Жуков послал Павлову директиву: «С целью разгрома подвижной группы противника в районе Радошковиче [северо-западнее Минска], опираясь на Минский укрепленный район… нанести удар… и, не допустив отхода ее на запад, уничтожить. Наступательные действия не прекращать и ночью. Для изоляции и уничтожения подвижных частей противника, прорвавшихся от Слуцка на Бобруйск. 214-ю авиадесантную бригаду. выбросить сегодня же ночью для действия в направлениях на Глушу, Глуск и Старые дороги»[379]. Павлов не знает, где его корпуса, и лишен всякой связи. Его подчиненные тысячами сдаются в плен, а от него требуют уничтожить противника комбинированным ударом, который к тому же ему предстоит организовать за несколько часов… Мы могли бы процитировать десятки подобных приказов и директив, показывающих, до какой степени начальник Генштаба не владел реальной обстановкой, был оторван от действительного положения на фронте. В «Воспоминаниях» Жуков приводит долгий телефонный разговор с Климовских в тот же день, 28 июня. Доклад Климовских, одновременно неопределенный и оптимистичный – в то самое время, когда Западный фронт буквально агонизировал,  – показывает, что он врал, умышленно искажая реальное положение или же сам его не зная. Такого рода доклады, часто продиктованные страхом, скрывали от Москвы подлинную ситуацию на фронте, что, в свою очередь, искажало представление о ней Жукова.

Через несколько часов после этого разговора немцы взяли Минск и Ригу. На следующий день, 29 июня, пишет Жуков, «И.В. Сталин дважды приезжал в Наркомат обороны, в Ставку Главного Командования, и оба раза он крайне резко реагировал на сложившуюся обстановку на западном стратегическом направлении»[380]. Микоян в подробностях рассказывает о событиях 29 июня. Он, вместе с Молотовым и Берией, находился в кабинете Сталина. Утром пришло неподтвержденное известие о сдаче Минска. Сталин пришел в бешенство. Разве не послал он туда Кулика, Ворошилова и Шапошникова? Он позвонил Тимошенко и спросил:

 –  Что под Минском? Как там дела?

 –  Я не могу сейчас доложить, товарищ Сталин…

 –  А вы обязаны постоянно знать все детали, товарищ Тимошенко, и держать нас в курсе событий.

Сталин положил трубку. Его раздражение не проходило. «Встревоженный таким ходом дела, Сталин предложил всем нам поехать в Наркомат обороны и на месте разобраться в обстановке»,  – написал Микоян.

Поехали Сталин, Молотов, Маленков, Микоян и Берия, то есть группа, реально правившая Советским Союзом.

«В Наркомате были Тимошенко, Жуков, Ватутин. Сталин держался спокойно, спрашивал, где командование Белорусским военным округом, какая имеется связь. Жуков докладывал, что связь потеряна и за весь день восстановить ее не могли. Потом Сталин и другие вопросы задавал: почему допустили прорыв немцев, какие меры приняты к налаживанию связи и т. д. Жуков ответил, какие меры приняты, сказал, что послали людей, но сколько времени потребуется для установления связи, никто не знает. Около получаса поговорили, довольно спокойно. Потом Сталин взорвался: „Что за Генеральный штаб, что за начальник штаба, который так растерялся, не имеет связи с войсками, никого не представляет и никем не командует?“

Жуков, конечно, не меньше Сталина переживал состояние дел, и такой окрик Сталина был для него оскорбительным. И этот мужественный человек буквально разрыдался и выбежал в другую комнату. Молотов пошел за ним. Мы все были в удрученном состоянии. Минут через 5 – 10 Молотов привел внешне спокойного Жукова, но глаза у него были мокрые»[381].

Можно ли верить этому свидетельству Микояна? Оно было записано в то время, когда Хрущев, чьим союзником был Микоян, всеми способами старался дискредитировать Жукова. И все же такое поведение будущего маршала объясняется его сильной эмоциональностью и чувством растерянности и собственного бессилия, которое наверняка мучило его тогда. Возможно, если бы Георгий Константинович считал, что влияет на ход событий, при его сангвиническом темпераменте он бы отреагировал на упреки вождя грубо и резко, чего бы это ему впоследствии ни стоило. По сути, Сталин был прав: на данном этапе войны Генштаб ничего не мог сделать с оперативной точки зрения. Для того чтобы узнать о местонахождении и состоянии соединений, Жуков вынужден был посылать в качестве посыльных штабных офицеров в довольно высоких званиях. А 28-го он приказал разведывательной авиации установить местонахождение двух стрелковых корпусов (30 000 человек), которые должны были находиться где-то около Пинска, но от которых не было никаких известий[382].

Еще одной срочной задачей Жукова было сохранение и восстановление связи с войсками. 7 июля он отчитывал все армейские штабы: «Штаб 22-й армии 2.7.1941 г., меняя место своего КП, не доложил [об этом] ни штабу фронта, ни Генеральному штабу, с которыми у него была связь. В результате связь с ними была потеряна на 2 часа. Штаб фронта узнал о перемещении штаба [22-й] армии только от радистов. За грубое нарушение элементарных правил организации управления начальнику штаба 22-й армии генерал-майору Захарову и начальнику связи армии полковнику Панину объявляю выговор»[383]. Красной армии приходилось учиться всему, в том числе элементарным правилам предоставления отчетности вышестоящим инстанциям. Так, приказ от 12 июля напоминал: «До сего времени войсковые части не выполняют приказ НКО № 138 – 1941 г. и не представляют списки персональных потерь личного состава. Обяжите части точно выполнять приказ НКО № 138 – 1941 г. и немедленно представить списки персональных потерь личного состава с начала боевых действий»[384]. Этот приказ так плохо выполнялся, что 21 июля пришлось отдать его снова.