2. Падение Франции

2. Падение Франции

Вечером 9 мая 1940 г. французские войска, стоявшие на Западном фронте, слышали «значительный шум» на немецкой стороне: пронесся слух, что враг наступает. Командиры предпочли счесть этот слух ложной тревогой, ведь такое уже неоднократно случалось. Хотя продвижение немцев на территорию Голландии, Бельгии и Франции началось 10 мая в 04:35, командующего союзными войсками генерала Мориса Гамелена разбудили только в 06:30 – через пять часов после предупреждения, полученного от передовых постов. Откликнувшись на долгожданный призыв брюссельского и гаагского правительства о помощи – их нейтральные государства оказались на пути немецкого смерча, Гамелен приказал продвинуться к реке Диль, осуществив таким образом свой давний план. Девять дивизий Британского экспедиционного корпуса и отборные французские войска – 25 дивизий Первой, Седьмой и Девятой армии – двинулись на северо-восток. Люфтваффе почти не мешало их продвижению: Гитлер сознательно заманивал союзников именно туда. С их уходом устранялась фланговая угроза основным немецким силам, которые рвались дальше на юг.

Оборона Голландии и Бельгии была сразу же взломана. В первые часы 10 мая германские десантники-планеристы захватили ключевой форт Эбен-Эмаэль, прикрывавший канал Альберта. Форт был возведен немецкой строительной компанией, которая любезно передала чертежи гитлеровскому командованию. В тот самый момент, когда в Британии Черчилль вступал в должность премьер-министра, передовые части немцев вклинились в голландскую армию. Тем временем на юго-западе 134 000 человек на 1600 машинах, 1222 из которых составляли танки, начали прокладывать себе путь через Арденны, чтобы нанести решающий удар по слабому центру французской линии обороны. Потом немцы шутили, что создали крупнейшую транспортную пробку за всю историю лесов Люксембурга и южной Бельгии, запрудив тысячами танков, грузовиков и пушек узкие дороги, которые союзники вообще не считали годными для передислокации армии. На этом отрезке пути вражеские колонны нетрудно было бы разгромить с воздуха, если бы французы знали об их присутствии и понимали смысл их маневра, но французы ни о чем не догадывались. С самого начала этой операции и до конца Гамелен и его помощники руководили войсками в тумане полнейшей неопределенности, зачастую не зная, ни докуда успели дойти немцы, ни куда они направляются.

В английской литературе незаслуженно много внимания уделяется действиям небольшого по численности британского контингента и его эвакуации из Дюнкерка. Очевидно, что основной задачей немцев было разгромить французскую армию, которая представляла для них куда более серьезную угрозу. Британцы в этой ситуации играли второстепенную роль, особенно в первые дни, когда Британский экспедиционный корпус сковывал лишь незначительную часть немецких воздушных и наземных сил. Неверно утверждение, будто французы связывали все надежды исключительно с укрепленной линией Мажино: основное назначение этих бункеров и пулеметных гнезд заключалось именно в том, чтобы высвободить как можно больше людей для операций севернее линии Мажино. Воспоминания о чудовищных разрушениях и жертвах, которые принесла им война 1914–1918 гг., побуждали французов перенести сражение куда угодно, лишь бы подальше от родной земли. Гамелен планировал провести решающее сражение в Бельгии, вот только у немцев имелись иные планы. Главной ошибкой французского командования весной 1940 г. стало перемещение Седьмой армии на левый фланг в расчете на дальнейшее продвижение в Бельгию.

Французский авангард пересек границу с Голландией и обнаружил, что голландская армия уже отступила так далеко на северо-восток, что соединиться с ней и развернуться единым фронтом не представлялось возможным, а бельгийская армия и вовсе бежала в беспорядке. Армия Гамелена тем не менее проявила немалую отвагу в последовавших битвах за Бельгию. Зениток и противотанковых орудий французам не хватало, но у них имелись хорошие танки, в частности Somua S35. В затянувшейся схватке под Анню с 12 по 14 мая немцы потеряли 165 танков, а французы – 105. Французский фронт на Диле не был прорван, но защитникам этой линии обороны пришлось отступить, потому что развернулся их правый фланг, немцы же, завладев полем боя под Анню, получили возможность восстановить свои силы и б?льшую часть поврежденной бронетехники.

В первые два дня этой кампании французское командование не вполне сознавало уровень угрозы. Очевидец описывал беспечное поведение Гамелена, прогуливавшегося по коридору форта с довольным и боевитым видом. Другой наблюдатель отмечал «отличную форму и широкую улыбку главнокомандующего»¹². Гамелену исполнилось 67 лет; в 1914 г. он возглавлял штаб армии при Жоффре и считался главным виновником победы Франции при Марне. Главнокомандующий осознавал себя в первую очередь культурным человеком, любил дискутировать об искусстве и философии и всерьез интересовался политикой; он пользовался значительно большей популярностью, чем его предшественник желчный Максим Вейган. Губительной слабостью Гамелена оказалась его страсть к компромиссам: он любой ценой избегал трудных решений. И он сам, и его соратники настроились на «une guerre de longue dur?e»[5] и на затяжную конфронтацию у границ Франции, а события в мае 1940 г. разворачивались с непостижимой для них стремительностью.

Немцы отрядили 17 дивизий угрожать линии Мажино с юга, 29 дивизий – захватить Голландию и северную Бельгию и 45, в том числе 7 танковых, – для атаки по центру, а затем они должны были двинуться на северо-запад к Ла-Маншу, перейти по пути реку Маас и отрезать французские войска в Бельгии от английских. Лишь половина немецких солдат прошла полную подготовку, более четверти составляли резервисты в возрасте за сорок. Основной силой в борьбе против французской армии стали 140 000 танкистов и солдат из механизированных дивизионов – именно они одним броском форсировали Маас. Передовые отряды немцев добрались до реки 12 мая к 14:00, не встретив по пути ни одного французского солдата с тех пор, как выбрались из Арденнского леса, – это была не атака, а скорее, марш по чужой стране. Линию Мааса удерживали резервисты Второй армии под командованием Шарля Хюнтцигера. Утром 13 мая обороняющиеся подверглись массированной атаке с воздуха – более тысячи бомбардировщиков налетали волнами, сменяя друг друга. То был первый для этих людей опыт боевых действий; особых потерь французы не понесли, но духом пали. Один солдат писал: «Страшны даже грохот моторов и этот чудовищный вой пикирующего самолета, раздирающий нервы в клочья. И – град бомб. Снова и снова! Нигде не видать французских, английских самолетов. Куда они на хрен подевались? Рядом со мной плачет мальчишка-солдат»¹³.

Штабной французский офицер, находившийся под Седаном, записывал: «Артиллеристы прекращают огонь и вжимаются в землю, пехота прячется в окопах, напуганная грохотом бомб и воем пикирующих бомбардировщиков. Инстинкт даже не подсказывает им бежать к зениткам, попытаться отстреливаться – нет, им лишь бы голову спрятать. Пять часов такого кошмара – и все они никуда не годятся»¹⁴. Солдаты, как и большинство людей, плохо выносили неожиданности. За долгую зиму 1939 г. никто не додумался подготовить французскую армию к подобным испытаниям.

Воздушные налеты повредили телефонную связь между командованием отдельных частей. Вечером 13-го в 5 км к югу от Седана поднялась «танковая паника». Генерал, командующий тамошним подразделением, вышел из штаб-квартиры разобраться, почему с улицы несутся дикие вопли, и застал кромешный хаос среди своих подчиненных: «По шоссе сплошным потоком бежали артиллеристы и пехотинцы, кто на машинах, кто пешком, многие бросили оружие, но прихватили с собой вещмешки, и все неслись по дороге с криками: “Танки в Бюльсоне”. Некоторые, словно обезумев, стреляли в воздух. Генерал Лафонтен и офицеры штаба бросились наперерез дезертирам, пытались их образумить, построить в ряды, распорядились преградить им путь грузовиками. Офицеры смешались с рядовыми. Массовая истерия»¹⁵. Около 20 000 обратились в бегство во время «Бюльсонской паники» за шесть часов до того, как немцы перешли Маас. По всей вероятности, напуганные солдаты приняли собственные танки за вражеские, и это спровоцировало бегство.

Первые немецкие отряды, пытавшиеся форсировать Маас, понесли большие потери от огня французских пулеметов, но горсточка храбрецов перебралась на западный берег в лодчонках, а затем прошла через болота и атаковала позиции французов. Сержант Вальтер Рурарт возглавил одиннадцать минеров, которые подрывали один бункер за другим гранатами и ранцевыми зарядами. Погибло шесть немцев, но остальным удалось проделать брешь в обороне противника. Мотопехотинцы промчались по старой дамбе, соединявшей остров с обоими берегами Мааса, и закрепились на западной стороне. В 17:30 немецкие инженеры уже наводили мосты, оборудование подвозили на плотах. Часть французских солдат уже отступала, вернее, бежала. В 23:00 по наведенным понтонам заклацали танки: немецкие саперы поработали так же хорошо, как и атакующие части.

Французы реагировали на удивление пассивно и до глупости самодовольно. Генералу Хюнтцингеру намекали, что немецкое вторжение протекает по тому же сценарию, что и в Польше. Он театрально пожал плечами: «Польша – это Польша, а мы находимся во Франции». Его предупредили, что немцы переправляются через Маас. Он ответил: «Тем больше мы возьмем пленных». Ранее в тот же день штаб Гамелена заявлял: «Все еще не представляется возможным определить район, где противник развернет основную атаку». Но ведь еще ночью генерал Жозеф Жорж, командовавший Северо-Восточным фронтом, звонил Гамелену и предупреждал, что под Седаном наблюдается серьезный прорыв, «un pepin»[6]. 14 мая в 03:00 в штаб-квартире Жоржа разворачивалась запечатленная одним из французских офицеров сцена: «Помещение слабо освещено. Майор Наверо тихим голосом повторяет последние известия по мере их поступления. Генерал Ротон, глава штаба, распластался в кресле. Атмосфера – как в семье, где только что кто-то умер. Жорж мгновенно поднялся… Смертельно бледный: “Наш фронт прорвали под Седаном! Катастрофа”. Он бросился на стул и разразился слезами»¹⁶. Другой офицер описывал генерала Жоржа Бланшара, командующего Первой армией, который «застыл в трагической неподвижности, ничего не говоря, ничего не делая – он просто смотрел на развернутую перед нами карту»¹⁷.

Решающий момент этой кампании наступил позднее тем же утром. Сам факт, что немцы форсировали Маас, не означал катастрофу: французы могли отбросить их немедленной контратакой. Но французские войска собирались словно спросонья, затем продвигались нехотя и несогласованно. 152 бомбардировщика французских и британских ВВС под прикрытием 250 истребителей не смогли повредить немецкую переправу, а сами понесли тяжелые потери – из 71 английского бомбардировщика 31 не вернулся на базу. Одномоторный Battle лейтенанта Билла Симпсона загорелся при падении, его полуголого – одежда обгорела – экипаж вытащил из самолета. Сидя на траве, он в ужасе и недоумении смотрел на свои руки: кожа свисала с ладоней длинными сосульками, пальцы согнулись, концы их заострились, руки больше походили на лапы огромной хищной птицы. «Изуродованы, заострены к концу, словно когти, истончены. Что же мне делать? Как жить дальше с парализованными культяпками?»¹⁸

К ночи 14-го три французских подразделения у Седана дрогнули, солдаты бежали с поля боя. В числе опозорившихся была и 71-я дивизия. В легенду вошел примечательный эпизод: один из полковников дивизии пытался остановить дезертиров, и солдаты смели его с дороги, восклицая: «Мы хотим домой, мы будем работать! Здесь больше делать нечего! Все погибло! Нас предали!»¹⁹ Некоторые современные историки сомневаются в достоверности этого рассказа. Пьер Лесор, другой офицер той же дивизии, сохранил иные, более достойные воспоминания о событиях трагического дня: «Слева от себя, примерно в 800–1000 м, я отчетливо видел артиллерийскую батарею, которая не переставала стрелять по пикирующим Stuka, хотя те непрерывно атаковали ее. Я и сейчас вижу небольшие круглые облачка, появлявшиеся от залпов в воздухе вокруг кружащих самолетов, которые рассеивались в стороны и тут же возвращались. И мои артиллеристы тоже не прекращали огонь по самолетам, хотя и безнадежный». Но и Лесор видел, как постепенно падает мораль в его отделении: «Признаться, после того, как немцы два дня безраздельно господствовали в небе, люди начали беспокоиться и возмущаться. Сперва просто ворчали: “Господи, одни только немецкие самолеты, наши-то чем заняты?” Но на исходе второго дня уже ощущалось, как растет беспомощная ярость»²⁰.

В следующие дни французские танки бессистемно атаковали с юга мост через Маас. Гамелен и его офицеры допустили еще одну фатальную ошибку, которую, по-видимому, уже невозможно было исправить: они не сообразили, что передовые группировки фон Рундштедта не станут углубляться на юг, в сердце Франции, а устремятся на север, чтобы отрезать британские и французские соединения в Бельгии. Ширящийся «поток» немцев продвигался стокилометровым фронтом. Французская Девятая армия, на которую возлагалась защита этого региона, практически перестала существовать. Немецкие танковые колонны имели все основания опасаться контратаки союзников с флангов, но французскому командованию не хватало воли или решимости затеять подобную операцию, как не хватало и ресурсов для ее осуществления. Неверно было бы полагать, что французская армия не оказала немцам существенного сопротивления в 1940 г. Некоторые из подчиненных Гамелену соединений проводили энергичные и вполне успешные контратаки на местах и понесли большие потери. Но ни разу французы не сумели организовать атаку достаточно сильную, чтобы остановить стремительное продвижение бронированных машин фон Рундштедта.

Пьер Лесор описывает «состояние всеобщего беспорядка и отчаяния. Каски и оружие куда-то подевались, имущество навьючивали на велосипеды и толкали их перед собой, не армия, а растерянные кочевники. На обочине неподвижно стоял одинокий человек в черном головном уборе и короткой рясе – армейский капеллан. Я увидел, что он плачет»²¹. Другой солдат, Гюстав Фольшер, описал встречу с дезертирами из подразделений, разбитых на севере: «Они рассказывали ужасные вещи, невероятные вещи. Некоторые бежали от самого Альбертова канала. Они просили есть и пить, бедолаги! Текли непрерывным потоком – жалкое это было зрелище! Если бы те любители парадов, кто привык любоваться воинским строем в Париже или в других городах, увидели бы тем утром другую армию, настоящую, они бы постигли страдания рядового солдата»²².

Поначалу французское общество отказывалось воспринимать реальность происходящего. Привычный мир рушился на глазах. Еврейская писательница родом из России Ирен Немировски в автобиографическом романе 1940–1941 гг. описывала реакцию в Париже на ошеломляющую новость о приближении немцев: «Этим ужасным сообщениям никто не верил. Не поверили бы и в известие о победе»²³. Но по мере того как страшная истина проникала в сознание, началась повальная паника. Одно из самых страшных явлений тех дней – массовое бегство гражданских, которое катастрофически сказывалось как на состоянии военных коммуникаций, так и на боевом духе солдат. Жители восточной Франции пережили немецкую оккупацию в 1914 г. и были готовы на все, лишь бы не подвергнуться тому же испытанию вторично. Реймс бежал почти поголовно, из 200 000 жителей Лилля в своих домах оставалась едва десятая часть, а в Шартре, после того как этот город с древним собором подвергся жестокой бомбардировке, из 23 000 человек осталось всего 800. Многие города превращались в призраки. В восточной и центральной Франции военные подразделения с трудом маневрировали и тщетно пытались занять позицию для боевых действий, затертые бесконечными колоннами отчаявшихся гражданских. Гюстав Фольшер писал:

«Люди обезумели, они даже не отвечали на вопросы. Все твердили одно: “Эвакуация, эвакуация!” Особенно грустно было видеть на дороге целые семьи, которые гнали с собой скот, а в итоге вынуждены были оставлять животных в каком-нибудь хлеву. Мы видели повозки, запряженные двумя, тремя или четырьмя красивыми кобылами, и подчас за ними бежал маленький жеребенок, на каждом шагу рискуя попасть под колеса. Иногда лошадей погоняет плачущая женщина, чаще лошадей ведет под уздцы ребенок лет восьми, десяти или двенадцати. На повозку поспешно свалена мебель, чемоданы, постельное белье, самые дорогие или, вернее, самые необходимые вещи. Там же устроились старики с младшим внуком, может, новорожденным. Каждый ребенок окидывает нас взглядом, когда мы нагоняем их, они несут кто собачонку, кто котенка или клетку с канарейками, с которыми не могли расстаться»²⁴.

Восемь миллионов французов покинули свои дома в первый месяц после вторжения немцев. То была крупнейшая массовая миграция в истории Западной Европы. Остававшиеся в Париже то и дело вынуждены были прятаться в убежище от воздушных налетов. «Детей одевали при свете факелов, – писал один из переживших это. – Матери брали на руки маленькие, теплые, тяжелые тела: “Пошли, не бойся, не плачь”. Бомбардировка. Всюду погашен свет, но под ясным золотым июньским светом отчетливо проступает каждая улица, каждый дом. Сена впитывала малейшие проблески света и отражала их в сто раз ярче, как многогранное зеркало. Плохо занавешенные окна, блестящие крыши, металлические детали дверей – все сверкало, отражаясь в воде. Местами почему-то долго не выключался красный свет – почему так, никто не знал, – и Сена вбирала в себя эти огоньки, захватывала их и пускала игриво скакать по волнам»²⁵.

Форсировав Маас, немцы целую неделю неуклонно продвигались вперед, а союзники предпринимали любые действия – очень медленно, – кроме сражения. Британцы полностью возлагали вину за сложившуюся ситуацию на французов, но кое-кто из офицеров Горта более разумно смотрел на вещи и признавал, что и «нашим особо гордиться нечем». Через несколько дней Джон Хорсфолл, офицер ирландских стрелков, писал: «Часть нашей армии уже не способна к скоординированным действиям, как к нападению, так и к защите. И целиком винить в этом политиков мы не можем, эти проблемы были всецело нашими собственными. Вина нашей армии – недостаток ума, и остается лишь удивляться, чем военная академия занималась в предвоенные годы»²⁶. Поразительное превосходство немцев на поле боя над армиями союзников станет одной из главных загадок не только кампании 1940 г., но и всей войны. Томас Манн называл нацизм «мистикой механизации». Майкл Говард писал: «Вооруженные военными технологиями и бюрократическим рационализмом Просвещения, воспламененные воинскими доблестями давнего и преимущественно выдуманного прошлого, немцы – что неудивительно – поражали и пугали мир в обеих мировых войнах»²⁷. Известная доля истины в этих высказываниях есть, и все же они не дают исчерпывающего ответа на вопрос: почему вермахт оказался настолько хорош? Да, старшие офицеры сражались в Первой мировой, но затем более 10 лет германская армия находилась на грани исчезновения. Никакого боевого опыта в период между мировыми войнами у солдат не было, в то время как многие британцы – и офицеры, и рядовые – принимали участие в затяжных конфликтах на северо-западной границе Индии, в Ирландии или в колониальных столкновениях.

Напрашивается неизбежный вывод: присвоенная британской армии роль имперского жандарма помешала ее обучению и подготовке к полномасштабным боевым действиям. Эти местные конфликты требовали участия небольших подразделений, основной боевой единицей считался полк. Для победы требовалось не так уж много усилий, самоотверженности и тактического мышления. Некоторые офицеры стали, по словам Майкла Говарда, «высочайшими профессионалами малых масштабов». В этой войне самым печальным образом сказалось отсутствие единой системы подготовки высшего командования – Британская армия обзавелась такой системой лишь 30 лет спустя. Вермахт, заново набранный в 1930-е гг., с готовностью принимал новые идеи и готовился исключительно к континентальной войне. Офицеры вермахта обладали куда большей энергией, профессионализмом и гибким воображением, чем большинство их противников; рядовые явно получили сильную мотивацию. Поведение немецкой армии на поле боя отличалось строжайшей дисциплиной на всех уровнях – и эта особенность сохранилась до конца войны. Готовность контратаковать в самых неблагополучных ситуациях доходила до степени гениальности. У немцев, в отличие от их британских и французских противников, без затруднения привилась концепция войны на уничтожение, до полного истребления врага. Союзники и на поле боя гордились тем, что ведут себя как разумные люди – это соответствовало культуре, в которой они выросли. Вермахт показал, на что способны люди, отбросившие разум.

В мае 1940 г. Джон Хорсфолл сокрушался об отсутствии у Британского экспедиционного корпуса надежных карт, о том, что отступление не прикрывалось местными контратаками, которые могли бы нанести серьезный ущерб передовым отрядам немцев, о неумении эффективно применять артиллерию, а также готовить к сражению тех, кому предстояло непосредственно в нем участвовать: «Нашим солдатам нужно простыми словами объяснить, с чем им предстоит иметь дело»²⁸. На долгом пути из Бельгии, а затем по северо-востоку Франции Хорсфолл и его товарищи нагляделись на то, как разрушается армия и разваливаются на куски многие командиры. Зрелище удручающее и отвратительное. «Чудовищный поход», – пишет он. Ряды стрелков «разрывали отбившиеся, дезориентированные осколки других отрядов, они выскакивали откуда-то с проселочных дорог. Многое повергало в смущение. Очевидно, где-то в нашей армии что-то разболталось. Люди вскоре догадывались об этом, а офицерам приходится как-то подавлять подобные разговоры или поднимать их на смех… Происходило что-то очень плохое, но наши солдаты были виноваты в этом не более, чем в крымских поражениях. Я не понимал, почему нельзя было должным образом руководить отступлением».

Французское командование и вовсе переселилось в мир грез. Штабные офицеры Гамелена с изумлением смотрели на то, как их глава 19 мая обедает у себя в штаб-квартире, пошучивая, ведя легкую беседу, – и это среди охваченных отчаянием подчиненных. В тот же вечер в 21:00 – первые танки как раз достигли Ла-Манша возле устья Соммы – по приказу Рейно Гамелен был смещен с поста главнокомандующего, и его сменил семидесятитрехлетний генерал Максим Вейган. Новый командующий сразу понял, что у союзников остался последний шанс – контратаковать немецкие танки с юга и севера в районе Арраса, прорвать кольцо, замкнувшее Бельгию и северо-восток Франции. Сэр Эдмунд Айронсайд, глава британского генерального штаба, подоспев из Лондона, сделал тот же вывод. Со встречи в Лансе с двумя французскими генералами, Гастоном Бийотом и Жоржем Бланшаром, Айронсайд вышел преисполненный отвращения к их нерешительности. Они оба пребывали «в глубочайшей депрессии. Ни плана, ни попытки составить план. Готовы идти на бойню. Поражение начинается с головки, без военных потерь». Айронсайд требовал немедленно ударить в направлении на юг, на Амьен, и Бийот обещал в этом участвовать. Затем Айронсайд позвонил Вейгану. Атака двух французских и двух британских дивизий была назначена на следующее утро, 21-го.

Но прав оказался Горт, не веривший, что французы стронутся с места. На следующее утро два недоукомплектованных британских подразделения двинулись вперед и оказались в одиночестве, без поддержки с воздуха. Когда Горт ударил к западу от Арраса, немецкие колонны сперва пришли в расстройство. Завязалось яростное сражение, британцы продвинулись на 16 км и захватили 400 военнопленных, а потом атака выдохлась. Эрвин Роммель, командовавший танковой дивизией, возглавил немецкую оборону и вдохнул отвагу в своих растерявшихся солдат. Танки Matilda нанесли немцам серьезный ущерб, адъютант Роммеля погиб рядом со своим начальником. Но британцы быстро расстреляли все стрелы из своего колчана: их атака была отважной и эффективной, но сил не хватило, и потому она не имела решающего значения.

Утром того же дня, 21-го, пока британцы еще двигались на Аррас, Вейган отправился из Венсена на Северный фронт, в надежде организовать более мощный контрудар. Но поездка главнокомандующего обернулась фарсом: он два часа прождал самолета в Ле-Бурже. Добравшись до Бетюна, он не застал на опустевшем аэродроме никого, кроме одинокого зачуханного солдатика, охранявшего запас бензина. Этот человек направил генерала на почту, и оттуда Вейган дозвонился до командующего армейской группой Бийота, который все утро разыскивал Вейгана под Кале. Откушав омлет в сельской гостинице, главнокомандующий вылетел в порт, оттуда по дорогам, забитым беженцами, кое-как доехал до Ипра, где в здании мэрии у него состоялась встреча с бельгийским королем Леопольдом. Вейган советовал королю поскорее уводить армию на запад, но Леопольд не хотел покидать Бельгию. Бийот сказал, что к атаке готовы только британцы, которые до тех пор не участвовали в боях. Вейган оскорбился отсутствием лорда Горта, ошибочно сочтя его умышленным.

Командующий Британским экспедиционным корпусом прибыл в Ипр позднее и без особой охоты согласился принять участие в очередной контратаке, но предупредил, что все его резервы задействованы в других местах. Горт не верил в осуществимость совместной англо-французской операции. Вейган позднее писал, что британцы задумали предать союзников: со времен Первой мировой войны французы пребывали в убеждении, будто англичане, сражаясь на их территории, одним глазом непременно поглядывают в сторону Ла-Манша и подумывают удрать. А британцев приводили в отчаяние пораженческие настроения французов. В этом смысле Вейган угадал верно: Горт отчаялся дождаться от союзников каких-либо действий и теперь думал главным образом о том, как спасти от катастрофы свой корпус. Позднее той мрачной ночью 21 мая Бийот погиб в аварии, и прошло два дня, прежде чем в Северную армию был назначен другой командующий. Отношения между союзниками стремительно портились. Еще накануне после встречи с Бийотом глава британского штаба сэр Эдмунд Айронсайд писал: «Я вспылил и, ухватив Бийота за пуговицу мундира, потряс его. Этот человек давно сдался»²⁹. Вечером 21-го Горт сказал королю Леопольду: «Дело плохо». В 19:00 Вейган в разгар воздушного налета отбыл в Дюнкерк на торпедоносце и к 10:00 следующего дня добрался до своей штаб-квартиры. Пока он бесплодно блуждал по северной Франции, немецкие танки, пушки и солдаты час за часом продвигались на север и на запад сквозь огромный разрыв в фронте союзников.

Верховный главнокомандующий пребывал в стране счастливых грез. Утром 22 мая он чуть ли не игриво докладывал Рейно: «Мы наделали столько ошибок, что я преисполняюсь уверенности: в будущем мы сделаем меньше». Он заверил премьер-министра Франции, что и Британский экспедиционный корпус, и армия Бланшара пребывают в полной боевой готовности. Вейган сообщил свой план контратаки и заключил несколько двусмысленно: «Либо мы победим, либо спасем свою честь». На встрече с Черчиллем и Рейно в Париже 22 мая Вейган продолжал излучать оптимизм, утверждая, что новая армия без малого из 20 французских дивизий осуществит контратаку с юга, чтобы воссоединиться с Британским экспедиционным корпусом. Но и свежая армия, и контратака существовали только в воображении главнокомандующего.

В ночь на 23-е Горт отвел своих людей с выступа, который они занимали под Аррасом. Французы сделали вывод: британцы, как в 1914 г., ведут себя малодушно и себялюбиво. Горт всего лишь действовал в соответствии с требованиями реальности, но Рейно не предупредил Вейгана о намерении британцев эвакуировать свой корпус. Горт сказал адмиралу Жан-Мари Абриалу, отвечавшему за порт Дюнкерк, что три британские дивизии будут прикрывать отступление французов, но сам Горт отбыл в Англию, а его преемник, генерал-майор Гарольд Александер, не пожелал исполнять это обещание. Абриал заявил ему: «Своим решением вы обесчестили Британию». Вслед за поражением обрушился шквал взаимных обвинений между союзниками. Так, Вейган, услышав 28 мая о капитуляции Бельгии, яростно возопил: «Король! Свинья! Какая же подлая свинья!»

Британцы тем временем начали эвакуацию своего корпуса через порт и пляжи Дюнкерка. Всем уже было очевидно, что надвигается окончательный разгром. Джон Хорсфолл из полка Ирландских стрелков с усталым смирением писал: «Что ж, обратимся к истории и вспомним, что это было вполне ожидаемо и такова обычная участь нашей армии, когда правительство ввергает нас в европейские войны»³⁰. Сержант Л. Пекстон в числе 40 000 с лишним английских солдат попал в плен после арьергардного боя под Камбрэ, где его подразделение было разбито. «Помню приказ: “Прекратить огонь!” Было 12 часов, – писал он впоследствии. – Встал во весь рост и поднял руки. Боже, как мало нас оказалось! Я подумал, пришел мой конец, и закурил бычок»³¹.

Об эвакуации из Дюнкерка британская общественность узнала 29 мая. Частные суденышки гражданских лиц присоединились к боевым кораблям, стараясь вывезти как можно больше людей из порта и с пляжей. То, что британскому флоту удалось совершить за следующую неделю, достойно легенды. Вице-адмирал Бертрам Рэмси руководил операцией из подземного штаба в Дувре. С невероятным спокойствием и мастерством он руководил перемещениями 900 кораблей и лодчонок. Романтический ореол этой эвакуации связан с образом рыбацких баркасов и увеселительных яхт, которые снимали британцев с берега, хотя, конечно, большинство (примерно две трети) вывезли непосредственно из порта причаливавшие в конце мола миноносцы и другие крупные суда. Повезло и с погодой: на всем протяжении операции Dynamo в Ла-Манше на удивление стояла тишь да гладь.

Рядовой Артур Гвинн-Браун в лирических строках изливал свою благодарность за то, что его спасли из дюнкеркского ада и помогли вернуться домой: «Это было чудо. Я попал на корабль, и каждый корабль, да, каждый корабль – это Англия. Каждый корабль, да, каждый корабль, я был на корабле, на пути в Англию. Это было чудо. Я сидел тихо, я дышал океанским бризом, не дымом, не гарью, не огнем и густым серым дымом бензина, а морским бризом. Я глотал его, он был такой чистый и свежий, и я был жив, это было чудо»³².

Многие опасались, какой их ждет прием после одного из крупнейших поражений в истории страны. Старшина роты Уолтер Гилдинг писал: «Когда мы сходили на берег, я боялся, что те, кто ждут на берегу, нас прикончат, ведь мы – регулярная армия и мы бежали. Но люди кричали и хлопали нам, как будто мы герои. Подносили нам кружки с чаем и сэндвичи. Думаю, мы представляли собой жалкое зрелище»³³.

Такой же прием ждал и Джона Хорсфолла: «У Рэмсгейта нам впервые устроили невероятный импровизированный праздник, армия и гражданские службы организовали его совместно. Британия приветствовала нас в мантии феи и с волшебной палочкой в руках, были вкратце представлены какие-то исторические моменты – мы едва разбирали, но были глубоко тронуты и сразу же распознали тот присущий нации неукротимый дух, который низверг Наполеона, покончит и с Гитлером. С каким теплом, как вдохновляюще принимали нас в этом старинном порту. Накрыли подносы, очаровательные дамы предлагали нам чай и всяческое угощение. Только вот мы устали, измучились и, наверное, не слишком-то реагировали на все это»³⁴.

Легенда Дюнкерка, впрочем, как и любое великое историческое событие, подпорчена кое-какими неприятными моментами: многие гражданские моряки, которых попросили помочь при эвакуации, отказались, в том числе рыболовный флот Рая и экипажи некоторых спасательных лодок, а другие, однажды ощутив на своей шкуре бомбежку люфтваффе, во второй раз к французскому побережью уже не подошли. И в то время как большинство подразделений сохранило боевой порядок, во втором эшелоне случались такие беспорядки, что офицерам приходилось грозить оружием и даже пускать его в ход. Первые три дня эвакуации британцы переправляли только своих, а французам предоставляли охранять подступы к гавани – их на борт не приглашали. Был как минимум один случай, когда «лягушатники» устремились к кораблям, а вышедшие из повиновения английские солдаты открыли по ним огонь. Понадобилось личное вмешательство Черчилля, чтобы эвакуировали и французов – 53 000 человек, но лишь после того, как вывезли последнего британского солдата. Большинство французов вскоре запросились обратно, попали в руки немцев и были отправлены в Германию на принудительные работы, но это им казалось лучше, чем английское изгнание.

Английский солдат Дэвид Маккормик, расквартированный в Дувре, в письме домашним от 29 мая описывал собственное участие в эвакуации весьма мрачно: «В 1:45 нас разбудили и повели в доки. Там мы до 8:30 испытывали физические и душевные страдания, таская трупы, после чего остались с праздными руками и умом. Мне так плохо, я готов рыдать. Все это бессмысленно, и мне противна закоснелость большинства наших – они идут в доки главным образом, чтобы уворовать сигареты, мелочь и т. д.»³⁵.

Флот понес под Дюнкерком серьезные потери: затонуло шесть эсминцев, 25 получили значительные повреждения. Хуже всего морякам пришлось 1 июня: бомбардировкой с воздуха были затоплены три эсминца и пассажирское судно, еще на четырех кораблях обнаружились пробоины. Адмиралтейству пришлось отказаться от использования крупных военных судов в процессе эвакуации. Солдаты и моряки поносили свои ВВС, которых-де и не увидишь в небе: не было под Дюнкерком человека, который не страшился бы постоянно возобновлявшихся налетов Stuka. Однако британский воздушный флот очень много сделал как раз для того, чтобы не позволить распоясаться люфтваффе, и заплатил за это высокую цену: за девять дней эвакуации было сбито 177 английских самолетов. Немцы всячески старались сорвать операцию Dynamo, но их пилоты признавались, что впервые после 10 мая англичане не допускают их господства в воздухе. В результате люфтваффе не удалось нанести эвакуирующимся такой урон, на который рассчитывал и которым заранее похвалялся Геринг, – отчасти тут была заслуга британских ВВС, отчасти и сами немцы виноваты. После 1 июня германские самолеты били в основном по французам, и потому англичанам завершающая фаза эвакуация обошлась не так дорого, как первые дни. Но главное – Британский экспедиционный корпус вернулся домой. 338 000 человек добралось до берегов Англии, из них 229 000 британцы, остальные – французы и бельгийцы. Благополучное их возвращение приписывали в основном личным заслугам Горта, однако, хотя британский главнокомандующий и впрямь распоряжался вовремя и с толком, спасти корпус не удалось бы, если б Гитлер не придержал свои танки. По одной версии – менее убедительной, хотя не вовсе невероятной, – то было политическое решение, продиктованное надеждой склонить Великобританию к мирным переговорам. Но скорее Гитлер попросту доверился обещанию Геринга прикончить англичан с воздуха: Британский корпус уже никак не препятствовал осуществлению стратегических планов Германии, а танки требовалось срочно отремонтировать и вновь использовать в сражениях против войск Вейгана. Французская Первая армия оказывала немцам мужественное сопротивление под Лиллем, тем самым удерживая врага подальше от Дюнкерка. И пусть английские солдаты остались недовольны союзниками, надо признать, что армия Черчилля действовала в ту кампанию ничуть не лучше армии Рейно.

Парадоксальным образом британский премьер-министр сумел превратить эвакуацию из-под Дюнкерка в мощнейшую пропагандистскую тему. Жительница Ланкастера Нелла Ласт 5 июня писала: «Я позабыла, что я – домохозяйка средних лет, которая часто устает и жалуется на боль в спине. Эти события помогли мне почувствовать себя частицей чего-то вечного, бессмертного, какого-то огня, который может дать тепло и свет, но может и жечь, и уничтожать мусор. Каким-то образом все обрело смысл, и я порадовалась тому, что принадлежу к тому же народу, что и те, кто спасал, и те, кого спасали»³⁶. Британцам удалось вывезти профессиональные военные кадры, на основе которых были созданы новые формирования, но оружие и снаряжение корпуса были полностью утрачены. Во Франции осталось 64 000 единиц транспорта, 76 000 тонн боеприпасов, 2500 пушек и более 400 000 тонн провианта. Сухопутные силы Британии оказались фактически разоружены, и многим солдатам пришлось ждать годы, прежде чем они получили оружие и обмундирование и смогли вернуться в строй.

Порой высказывается мнение, что с уходом Экспедиционного корпуса закончилась и война, однако это мнение в корне неверно: в период с 10 мая по 3 июня немцы ежедневно теряли около 2500 человек, а в следующие две недели темп потерь удвоился и составил 5000 человек в день. 28 мая рядовой французской 28-й дивизии записывал, не теряя бодрости: «Видимо, немцы захватили Аррас и Лилль. Если так, нации пора вернуть прежний дух 1914 и 1789 гг.». Многие подразделения по-прежнему рвались в бой, иные рядовые отнюдь не поддавались отчаянию, которое овладело их начальством. Один из подчиненных бригадного генерала Шарля де Голля писал: «За пятнадцать дней мы четыре раза ходили в контратаку и всякий раз побеждали. Так подтянемся же и зададим жару этой свинье Гитлеру». Другой солдат 2 июня писал: «Мы сильно устали, но останемся стоять здесь, они не пройдут, мы их поколотим, и я буду гордиться тем, что участвовал в Победе – в ней я не сомневаюсь»³⁷. Даже некоторые иностранные правительства еще не были готовы признать окончательное поражение Франции. 2 июня итальянский министр иностранных дел с присущим режиму Муссолини цинизмом посулил французскому послу в Риме: «Несколько побед – и мы будем на вашей стороне».

На последнем этапе кампании 40 французских пехотных дивизий и остатки трех танковых соединений противостояли 50 немецким пехотным дивизиям и 10 танковым дивизиям. 35 генералов Вейгана были отправлены в отставку и замещены другими людьми. В июне 1940 г. французская армия сражалась намного лучше, чем в мае, но было уже слишком поздно, чтобы изменить ситуацию после первоначальных поражений. Константин Жоффе из Иностранного легиона с удивлением писал о том, как доблестно воевали евреи его полка:

«По большей части это были портные или мелкие торговцы из Белльвиля, рабочего района Парижа, или из гетто на рю де Тампль. В [тренировочном лагере] Баркаре с ними никто не общался. Они говорили только на идиш. Казалось, они боятся пулемета, всего боятся. Но, когда требовались добровольцы, чтобы подтаскивать боеприпасы под сильным обстрелом или перерезать ночью колючую проволоку прямо перед вражескими дулами, эти щуплые человечки вызывались первыми. Они делали свое дело тихо, без помпы, возможно, и без энтузиазма, но делали. Именно они до последней минуты выносили все наше вооружение с позиции, которую мы в очередной раз оставляли»³⁸.

Командиры вермахта выражали свое восхищение отваге, с какой некоторые французские подразделения в начале июня отстаивали новую линию фронта – на Сомме. В дневнике одного немца мы читаем: «Французы обороняли эти разрушенные деревни до последнего человека. Некоторые “ежи” продолжали топорщиться, даже когда наш фронт уходил на 30 км вперед»³⁹. Но 6 июня фронт был окончательно прорван, а 9-го танки Рундштедта подъезжали к Руану. На следующий день они прорвали линию на реке Эне, и правительство бежало из Парижа. Дипломат Жан Шовель сжигал документы в камине своего кабинета на набережной д’Орсе, пока в трубе камина не вспыхнул пожар, – и в скольких таких символических кострах сгорала в те дни надежда нации. Высказывались опасения, что после бегства правительства социалистически настроенные рабочие явятся из пригородов в столицу и в очередной раз провозгласят коммуну, однако после бегства стольких мирных жителей наступило смертельное спокойствие. 12 июня швейцарский журналист наблюдал на парижской улице брошенное стадо мычащих в растерянности коров. Через два дня Париж пал, и австрийский писатель Стефан Цвейг – ему, еврею, давно пришлось эмигрировать как можно дальше от этих событий – писал: «Мало какие личные горести так удручили меня и преисполнили такого отчаяния, как унижение Парижа – города, обладавшего редкой способностью делать счастливым каждого, кто в него приезжал»⁴⁰.

Исход гражданского населения на запад и юг продолжался и днем, и ночью. «Тихо, не включая фар, машины продолжали двигаться рядами, – писала Ирен Немировски, – чуть не лопаясь от пожитков и мебели, колясок и птичьих клеток, чемоданов и корзин с одеждой, и у каждой на крышу был прочно привязан матрас. Словно горы, состоящие из хрупких подпорок, они двигались как бы и не силой мотора, а увлекаемые собственным весом»⁴¹. Описала Немировски и трех мирных жителей, погибших под бомбежкой: «Тела разорвало в клочья, но по какой-то случайности лица остались не задеты. Обычные, угрюмые лица с застывшей гримасой недоумения, как будто люди пытались в последний момент понять, что же с ними происходит: они же не созданы для гибели в бою, господи боже, они же не созданы, чтобы вот так умереть!»⁴²

Британский пилот-истребитель Пол Ричи видел, как немецкая бомба упала на крестьян, трудившихся в поле: «Мы нашли их среди воронок. Старик лежал ничком, тело гротескно искривлено, одна нога оторвана, из огромной раны пониже затылка ручьем текла на землю кровь. Рядом лежал его сын. Ближе к изгороди я нашел останки третьей жертвы – насколько в этом можно было признать останки человека: это были какие-то ошметки тряпок, ботинка и превратившиеся в щепки кости. Рядом с разбитой бороной лежало пять раненых коней – мы их пристрелили. Воняло взрывчаткой и дымом»⁴³.

В эти дни, когда европейцы еще только-только начинали расставаться с иллюзиями, британские пилоты с ужасом видели, как Messerschmitt расстреливают из пулеметов беженцев. В общей мешанине Ричи столкнулся с товарищем-пилотом: «Навидавшийся всякого, Джонни нехотя признал: “Они – засранцы”. На том и кончилась наше представление о рыцарственном противнике»⁴⁴. Рядовой Эрни Фарроу из Второго норфолкского полка Британской армии, также ужасался при виде учиненной воздушными рыцарями Геринга бойни: «На дороге повсюду валялись мертвые, без рук, без головы, валялась и убитая скотина, были там совсем маленькие дети, были и старики. Не один-два, а сотни убитых. Мы не могли останавливаться и расчищать дорогу, мы гнали грузовики прямо по ним, сердце разрывалось»⁴⁵.

Правительство Рейно временно укрылось в Шато де Шиссэ на Луаре. Там любовница премьер-министра Элен де Порт указывала подъезжавшим места на парковке, облачившись в красный халат поверх пижамы. Именно страстный натиск любовницы побудил премьера подписать перемирие. После гибели де Порт в аварии Рейно с сожалением писал: ее «сбило с толку желание быть заодно с молодыми, противопоставить себя евреям и старым политикам. Но она думала, что тем самым помогает мне»⁴⁶. Эти настроения разделяли многие французы. В Сюлли-сюр-Луар багровая от возбуждения и гнева женщина орала перед церковью на французского офицера: «Что вы, вояки, сделали, чтобы положить конец войне? Хотите, чтобы нас всех перерезали вместе с детьми? Почему вы все еще сражаетесь? Уж этот мне Рейно! Доберись я до него – глаза бы вырвала негодяю!»⁴⁷

А в штаб-квартире вермахта царило ликование. Генерал Эдуард Вагнер 15 июня писал: «Пусть будет занесено в историю наших дней и историю мира, как [начальник генштаба вермахта Франц] Хальдер, сидя перед картой с масштабом 1:1 000 000 сантиметром вымеряет расстояния и уже разворачивает войска на том берегу Луары. Сомневаюсь, чтобы сочетание холодного рассудка и горячего энтузиазма [генерала Ханс фон] Зеект когда-либо прежде находило столь блестящее выражение, как в генеральном штабе при нынешней кампании. И вопреки всему следует воздать честь фюреру, ибо только его решимость привела к такому исходу»⁴⁸.

Вечером 12 июня Вейган предложил просить о перемирии. Рейно хотел сформировать вместе со своим кабинетом министров правительство в изгнании, но маршал Филипп Петен отверг эту идею. 16-го Рейно убедился, что большинство министров выступают за капитуляцию, и отказался от своего поста в пользу Петена. Наутро маршал обратился по радио к французскому народу: «С тяжелым сердцем я говорю вам сегодня о необходимости прекратить борьбу». Мало кому из французских солдат хотелось жертвовать своей жизнью на поле боя после такого заявления.

И все же отважные, пусть и тщетные, попытки сопротивления еще случались. Под Шатонефом упорно удерживал свои позиции пехотный батальон. Другой случай стал национальной легендой: когда колонны беженцев и дезертиров переправлялись через Луару, начальнику французского кавалерийского училища в Сомюре, старому боевому ветерану полковнику Даниэлю Мишону было велено прикрывать мосты силами 780 кадетов и инструкторов. Полковник собрал их всех в сомюрском театре и объявил: «Господа, от училища требуется принести себя в жертву. Франция полагается на вас!» Один из кадетов, Жан-Луи Дюнан, бросивший ради военного обучения архитектурную школу в Париже, восторженно писал родителям: «Я с нетерпением жду битвы, как и все мои товарищи. Нам предстоят в сто раз худшие испытания, но я встречу их с улыбкой»⁴⁹.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.