II. РАБОЧАЯ ЗАКАЛКА
II. РАБОЧАЯ ЗАКАЛКА
1
Завод носил длинное наименование: «Акционерное общество франко–русских заводов (бывший Д. Ф. Берда)», но звали его кратко — Франко–русский. Правление общества находилось в Париже, на улице Виктории, 82, а в Петербурге — на Пряжке, 17, где все дела вел главный уполномоченный горный инженер действительный статский советник Фридрих Леопольдович Радлов. Стремясь быть вполне русским патриотом, он рекомендовал служащим конторы называть его Федором Львовичем. В Петербургском обществе заводчиков и фабрикантов Фридриха Леопольдовича Радлова чтили как весьма образованного, прекрасно знающего свое дело и умеющего навести должный порядок и дисциплину. В январские дни 1905 года Радлов сломил забастовку, прибегнув к самой крайней мере воздействия — закрыл завод и рассчитал всех рабочих. Вновь принимали на Франко–русский после тщательной проверки благонадежности, и многие активные участники забастовки остались за воротами.
В этот затянувшийся до апреля набор попал на незавидную должность подростка Василий Блюхер. Помог устроиться старый друг деда — квалифицированный слесарь Алексей Петрович Киселев. После получки он пригласил мастера сборочной мастерской Галкина в трактир, и там, за рюмкой водки, решилась Васькина судьба.
Первое время завод казался угрюмым, страшным. Шипение, лязг, завывание сливались в непрерывный ошеломляющий гул. Прикрепленный к конторе сбороч–ной мастерской Вася Блюхер выполнял несложные команды: «Принеси» и «Отнеси». Кроме мастеров Галкина и Кузьмина на него старательно распространяли свою власть и неприязнь счетоводы братья Введенские и отметчики Корнилов и Савелов. И так же, как у купца Клочкова, все торопили и грозили, высмеивали и придумывали обидные прозвища и клички. Тот же мальчик на побегушках, только круг хождения замкнут забором и люди совсем, совсем другие.
И, бродя по заводу, Вася с восхищением любовался мастеровыми, которые создают сложные судовые машины и механизмы, паровые котлы и различные станки, отливают изделия из чугуна, стали и бронзы, прокатывают медные, мельхиоровые и латунные листы, изготовляют разносортные трубы и проволоку. Любовался и завидовал. Хотелось поскорее пристроиться подручным к знающему хорошее ремесло мастеровому и научиться работать самостоятельно. Иметь свой номер, свое место, свою расчетную книжку. И получать не 30 копеек в день, а в шесть–семь раз больше. Ведь есть и такие чародеи, которые стоят у станка или верстака третий десяток, и все знают, и все могут. И на работу они ходят в праздничных костюмах, и не только товарищи, но и сами мастера зовут их по имени и отчеству. Только таких тузов совсем немного, куда больше чернорабочих да подсобных, получающих 60— 70 копеек в день. А день длинный — двенадцать часов. Да еще штрафы постоянно удерживают.
В мастерских завода Вася Блюхер был свидетелем многих несчастных случаев. Замечал, что пострадавшие рабочие неохотно идут в заводскую лечебницу, стремятся попасть в казенную Максимилиановскую больницу. И было непонятно, почему они так делают. Все объяснил один случай. Вася сидел в конторке и смотрел, как быстро и ловко счетовод Введенский гоняет на счетах рубли и копейки. Вбежал мастер Галкин, сердито приказал:
— Васька, лети в сборку. Там Иван Волков колено зашиб. Помоги ему доковылять до нашей больницы. Да поживей, поживей. А то устроили там… цирковое представление.
Волков сидел на полу и тихо стонал. Штанина на правой ноге была располосована и залита кровью. Ря–дом с ним стояли слесари и, должно быть, подбадривали, успокаивали товарища.
Вася наклонился над Волковым, робко попросил:
— Вставайте, ради бога, Николай Андреевич, велели вам идти в лечебницу. Я помогу.
Волков поднял голову, с трудом произнес:
— К Нелюдиму… Не пойду…
— Ступай, Митрич, ступай, — посоветовал староста мастерской Алексей Никаноров. — Дохтур ёдом зальет. Как бы оно хуже не было. Ногу можно потерять, — и подал руку.
Волков поднялся и, опираясь на плечо Васи, поковылял к выходу. Ладонь была широкая, тяжелая, гнула к земле.
В приемном покое Волков сразу же опустился на топчан, прикрытый окровавленной простыней.
Вася подошел к столу, сказал врачу Нелидову:
— Это со сборки. Иван Волков. Его мастер Николай Андреевич сюда прислали.
— Не тарахти, парень. Сам разберусь, — оборвал Нелидов и повернулся к сидевшему рядом с ним полицейскому надзирателю Мартинайтису: —Сегодня у нас ужасно невезучий день. Пишите новый актик, Яков Астафьевич.
Нелидов встал, взял бутыль с йодом, палочку, обмотанную темно–коричневой ватой, и не спеша подошел к Волкову.
— Ну что ж, пишите, Яков Астафьевич, — ссадина правого колена. А каковы причины ее появления, милостивый государь?
Волков покосился на бутыль, поморщился:
— Да так. Вынимали из колодца чугунный колпак. И как?то не удержали. А в нем пятнадцать пудов. Вот и повредил ногу.
— Не повредил. Ничего страшного. Сейчас смажем, перевяжем — и завтра плясать будете. Да что с вами? Мужчина, а трепещете, как невинная барышня. Возьмите себя в руки.
Нелидов распахнул штанину. Вася увидел синеватую, рваную, кровоточащую рану и отвернулся — больно было смотреть, как мучается обожженный йодом Иван Волков.
Так же не спеша доктор вернулся к столу, выждал, когда успокоится пациент, и продиктовал Маргинайтису:
— Случай сей произошел нечаянно, и он в этом никого не обвиняет.
Вася не выдержал:
— Как же это… нечаянно?
— А ты что, видел? Не твое это дело. Понял? Беги в сборку и скажи Николаю Андреевичу, чтобы прислал сюда свидетеля. Желательно грамотного, надо расписаться в акте. Ну, что стоишь? Марш рысью!
Вася взглянул на бледное, покрытое потом лицо Волкова и торопливо вышел на улицу.
Вечером дождался Алексея Петровича и по дороге к дому рассказал о том, что видел и слышал в приемном покое.
— Все это я испытал, — сказал Алексей Петрович. — Потому?то и зовут Нелидова Нелюдимом, что он только о хозяйских барышах думает, а нашу кровь дешевле воды ценит. На всякую травму у Нелюдима один рецепт: «Нечаянно. Сам виноват. Зажило без всяких вредных и внешних последствий для потерпевшего». И платить ничего не надо. Знаешь, мы в январе требовали уволить врача, но директор Радлов отказал. Оно и понятно: Нелидов — верный пес, сторожит доходы.
— А кого еще требовали уволить?
— Инженера Валентиновича, инструментального мастера Войциновича, расценщика Дмитриева, кассиршу Беляеву.
— А мастера Галкина почему пропустили? Это самый вреднейший на всем заводе.
— Вот жаль тебя не было. Не спросили. О мастерах был особый пункт: за грубое обращение с мастеровыми сделать строжайшее предупреждение. Радлов на это так ответил: мастерам вменяется в обязанность обращаться с мастеровыми на «вы».
— И никого не уволили? Ничего не вышло?
— Кое–чего добились. Чернорабочим гривенник прибавили. Сверхурочный час стали отмечать как полтора часа. А за остальное еще надо воевать. Сегодня старосты цехов ходили к директору, просили сократить рабочий день до девяти часов. Радлов сказал: «Разберусь, отвечу». Ты, наверное, раньше меня увидишь эту бумагу— сразу же сообщи.
— Это я мигом…
…Бумагу принесли в контору утром. Крупным красивым почерком было написано:
«Вследствие переданной мне старостами цехов просьбы рабочих о сокращении рабочего дня до 9 часов, сим объявляю, что сокращение существующего рабочего времени не может быть сделано.
17 мая 1905 года. Директор Общества франкорусских заводов Ф. Радлов»[1].
Вася торопливо переписал объявление и отнес бумажку Алексею Петровичу. Тот быстро прочел, усмехнулся:
— Другого ответа мы и не ждали. Надо не просить, а требовать. И готовить людей к общей забастовке. Ты часто бываешь в конторе завода — смотри и слушай. Все запоминай и передавай мне.
Это было очень интересно и заманчиво: смотреть, слушать, запоминать и все передавать самому близкому человеку. Вася понимал: собирать новости нужно незаметно, чтобы не вызвать подозрений у служащих заводской конторы, инженеров и мастеров цехов. Если догадаются — выгонят. А место терять нельзя. И Вася решил разыгрывать роль тупого деревенского парня. Несложная штука — чаще разевай рот да глазей по сторонам, пока не скажут: «Ты чего здесь торчишь, ступай по делу».
Многое из того, что удавалось узнать, совершенно не заинтересовало Киселева и его товарищей. Но были и такие вести, за которые Алексей Петрович душевно благодарил своего юного друга. Когда Вася сообщил о том, что директор Радлов, разговаривая с инженерами Бельским и Лыковым, ругал старост и грозился их переизбрать, Киселев сказал улыбаясь:
— А нас эти старосты пока устраивают. Потолкуем с народом и выберем их снова.
О совещании инженеров и служащих, на котором Радлов требовал привести в порядок завод в санитарном отношении, Алексей Петрович отозвался с глубокой горечью:
— Это не Радлова, а наше старое требование. Они боятся лишний рубль потратить, а рабочие болеют, грузчики на узкоколейке ноги калечат. Мы им еще не раз напомним. Своего добьемся.
Совершенно неожиданно для Васи всегда спокойный и уравновешенный Алексей Петрович вдруг изменился в лице, испугался, когда узнал, что рабочий медно–литейной мастерской Николай Петрушин очень часто ходит в контору и в минувшую среду принес какой?то список.
— Ты сам видел? — строго спросил Петрович.
— Мастер послал отнести акты о несчастных случаях. Я, как всегда, задержался. И смотрю — елозит…
— А о чем говорил Петрушин, не слышал?
— Перегородка мешала. Ничего не разобрать. Вот только фамилия запомнилась. Три раза повторил: Вологдин да Вологдин.
— Вон на кого целится прохвост! На Сергея Петровича Вологдина. Все понимаю…
— А я ничего…
— Пока и не надо. Я поговорю с Сергеем Петровичем. А вот Петрушина опасайся. Это самый подлый, самый страшный мерзавец. Многих из наших ребят предал, вернее, продал. Их выгнали. Петрушин — главный в черной сотне. Какую?то новую пакость затевает. Что узнаешь, сразу скажи…
О Петрушине ничего нового узнать не удалось. Развернувшиеся бурные и тревожные события на заводе вскрыли предательскую роль Николая Петрушина него дружков земляков из Калужской губернии.
7 октября 1905 года рабочие железнодорожного Московского узла объявили стачку. Их поддержала вся трудовая Москва. Пламя политической стачки перекинулось в Петербург. На заводах столицы Появились листовки, в которых большевики обращались с призывом:
«Бастуйте, товарищи!
Товарищи! Железные дороги уже забастовали по всей России, и к ним присоединяются все новые производства… Необходимо всем нам, рабочим, забастовать дружно, как один человек, для протеста против царских насилий, для выражения нашего единодушия в борьбе за демократическую республику, этот первый этап на пути к социализму.
…Бастуйте — это будет смотр нашей революционной армии!»[2]
И в мастерских Франко–русского большевики проводили летучие сходки и в знак протеста против военно–полевого суда над восставшими кронштадтскими матросами и введения военного положения в Царстве Польском призывали товарищей к забастовке. Ораторов не перебивали, слушали внимательно и довольно дружно хлопали в ладоши, но оборвать работу не решались. Боялись, что директор Радлов снова закроет завод и всех рассчитает. На митингах выступали не только большевики, но также эсеры, меньшевики и черносотенцы.
Победили сторонники Петербургского Совета рабочих депутатов. В понедельник 31 октября 1905 года Франко–русский остановился. Мастеровые явились на завод и собрались в самую просторную, сборочную, мастерскую.
Среди огромной гулко и гневно рокочущей толпы был пятнадцатилетний Василий Блюхер. Он пришел в цех, как всегда, за полчаса до свистка. Все казалось необычным, все волновало его в этот мятежный день. Завод не дышит, завод онемел. Присмирели, притаились в углу конторки мастера Галкин и Кузьмин. Их никто не боится, как будто их и нет в цеху. И даже не верится, что мастера могут так долго стоять на одном месте и молчать.
Вот она какая, первая забастовка! Сегодня говорят рабочие. Голоса сливаются, ничего не разберешь. Но вот на верстак, стоящий посредине, поднимается грузный широкоплечий староста сборочной мастерской Алексей Никаноров и сердито машет длинными сильными руками, требуя тишины. И медлительная тревожная тишина приходит в цех. Никаноров поднимает над головой лист бумаги и громко, чтобы услышали все собравшиеся, кричит:
— Говорю от имени совета старост. Вот это ваши требования на восьмичасовой день. Видели? Сейчас мы пойдем в контору и вручим Федору Львовичу Радлову. Как только он решит это дело, сразу вернемся сюда и передадим, как оно есть, вам. Прошу зря не шуметь, а ждать как полагается.
Никаноров слез с верстака. Толпа уплотнилась, образовался проход, и по нему гуськом неторопливо прошли старосты мастерских.
Ждали их возвращения довольно долго. Вася заметил, что все часто посматривают на дверь и говорят кругом о Радлове и главном инженере Бельском.
Старосты пришли в двенадцатом часу, потные, красные, угрюмые. Грузный сердитый Алексей Никаноров с трудом вскарабкался на верстак, осмотрел враз притихших товарищей, сказал виновато:
— Плохо, братцы, дело?то поворачивается. Совсем худо.
Его поторопили:
— Не тяни за душу. Выкладывай напрямик.
— Так вот и говорю про это самое. Отклонил Радлов наше решение про восемь?то часов. И еще добавил: соседи тоже бастуют и зря — все останется, как и было. И пригрозил, если мы не подчинимся старому распорядку и начнем самовольничать, тогда завод закроют и всех рассчитают…
— Запугивает немец–перец! Боится убытка. Надо требовать свое, — раздались голоса.
На верстак вскочил строгальщик Андрей Кругликов, заговорил торопливо, задыхаясь:
— Крутой поворот получается, вот что. Если под расчет подведут, лучше домой не ходи. Сплошной рев. Жрать?то нечего. А с другой стороны — и отступать нельзя. Ведь мы не только восемь часов отстаиваем. Можно сказать прямо — кронштадтцев от погибели спасаем. И за тридевять земель тянем руку полякам. В глаза не видали, а чуем — свои. И еще про самое главное. Ежели мы Радлова испугаемся, значит, продадим товарищей. Ведь все заводы бастуют. В этом?то и главный наш козырь. А врозь они нас, как цыплят, передавят.
Кругликов хотел еще что?то сказать, но заметил в дверях рослого худощавого Николая Петрушина и пугливо нырнул в толпу.
На верстак неторопливо поднялся слесарь Алексей Киселев. Ладонью отогнал едкое махорочное облако, сказал спокойно и твердо:
— Товарищи! Мы будем бастовать до полной победы. Господа радловы нас не запугают. Сегодня мы требуем— долой военно–полевые суды! Долой смертную казнь! Долой военное положение в Польше и во всей России! К чертовой бабушке палача генерала Трепова, который приказал: «Холостых залпов не давать и патронов не жалеть». Нам грозят новой бойней. Мы должны защищаться. Сами будем делать оружие.
— Замолчи, проходимец! — рвущимся от ярости голосом выкрикнул Петрушин. — Первым в Сибирь пойдешь, допрыгаешься…
— Вон холуя! На тачку мерзавца! В Пряжку Петрушина! — зашумели вокруг.
Петрушин метнулся к двери:
— Казаков вызовем! Наденем на вас узду, окаянные!
Алексей Киселев улыбнулся:
— Старается, иуда! Родного отца продаст, глазом не моргнет. К счастью, таких подлецов у нас немного. Мы сильны дружбой, товариществом. Приедут казаки — вышибем. Это наш завод. Да, да. Рано или поздно, будет нашим. А сейчас расходитесь по мастерским, и пусть каждый подумает, чем будет защищаться от Петрушиных, радловых, треповых и прочих царских прислужников. Завтра соберемся на этом месте.
И люди ушли на свои рабочие места.
Вася Блюхер выждал, когда Алексей Киселев остался один у тисков, и тихонько спросил:
— Алексей Петрович, дайте и мне что?нибудь. Саблю или револьвер какой?нибудь старенький.
— А может быть, пулемет возьмешь или пушку? Чудак человек. Как будто у меня оружейный склад. Подожди — настреляешься. Сходи?ка в контору, посмотри, что там делается.
Вася вышел во двор. На дверях заметил объявление. Прочел:
«Вследствие заявления господ старост о том, что собрание мастеровых и рабочих постановило ввести на заводе 8–часовой рабочий день, сим объявляю, что на сокращение рабочего времени Общество согласиться не может.
Директор Ф. Радлов»[3]
Огляделся по сторонам, торопливо содрал объявление, сунул в карман и побежал в цех.
Киселев разгладил бумагу, нахмурился:
— Первый выстрел. Посмотрим, какой фокус выкинут завтра.
Следующий день существенных изменений не принес. Администрация завода устанавливала связь с Парижем. Был послан запрос: что делать, какие меры предпринять для прекращения забастовки.
В среду, 2 ноября, получив ответ, Радлов вызвал старост мастерских и объявил, что через две недели завод будет закрыт и все рассчитаны. Старосты посовещались и попросили директора не вывешивать объявления. Озлятся, хуже будет.
Радлов пообещал приказ не вывешивать, если мастеровые станут работать, как прежде, — десять часов.
Узнав об этом, к забастовке примкнули служащие конторы завода.
Эту новость Вася Блюхер услышал от счетовода Введенского, у которого не приняли в конторе какие?то отчетные документы.
— Когда рабочие бастуют, это можно как?то объяснить, понять, — жаловался Введенский мастеру Клочкову, — а вот волынка служащих — это какой?то непостижимый кошмар. Ведь им доверены огромные ценности. Рушится основа основ.
— Через два–три денька все утихомирятся. И многие пожалеют, — ухмыльнулся Клочкоз. — И особливо говоруны…
Вася слушал и радовался. Ему нравилось, что ненавистные Клочков и Введенский говорят шепотком, боятся, что вывезут из цеха на тачке. Завтра снова соберутся сюда со всего завода. Может, и служащие придут.
И верно — служащие пришли к мастеровым. И с улицы явились. В толпе Вася различил форменные куртки студентов университета и скромно одетых курсисток. Выступали многие, но запомнился один — высоколобый ясноглазый остроумный студент. Впервые Вася слышал такого смелого, яростно ненавидящего самодержавие оратора. Не удержался, тихонько спросил Киселева:
— Кто это такой?
— Товарищ Абрам[4].
-— Видать, большевик…
— Начинаешь разбираться. Молодец!
…Утром Вася встал раньше деда, сунул в карман кусок хлеба и поспешил на завод. В девять часов начнется митинг.
На знакомом Бердовом мосту через речку Пряжку юноша увидел конных казаков. Сурово поблескивали стволы винтовок. Подошел поближе, прикидывая, как незаметно проскользнуть к проходной. С моста спустился староста литейной мастерской Сергей Мальцев и предупредил:
— Ступай домой. Директор приказал никого не пропускать. Охрану выставили — двадцать пять штук, и при одном офицере.
Вася не спеша перешел на противоположную сторону набережной и стал посматривать, не подоспеют ли товарищи из сборочного цеха. И как?то они встретят казачью засаду?
Рабочие подходили к мосту, разговаривали с угрюмым Сергеем Мальцевым и нехотя брели к Мясной улице. Задерживались на углу. Домой никто не уходил. К девяти часам собралась большая толпа.
«Человек двести, пожалуй, будет, — на глаз определил Вася. — А казаки, видать, трусят. Винтовки сняли».
В десять часов утра от толпы отделилась небольшая группа рабочих и направилась в контору завода. Возглавили делегацию Алексей Киселев и Сергей Мальцев.
Казаки пропустили делегатов.
Прошло несколько тягостных минут.
Вася Блюхер подошел к знакомому парню Василию Соколову, не скрывая тревоги, спросил:
— Слушай, тезка, а может, они наших там сцапали?
Сутулый одноглазый Соколов ответил, не задумываясь:
— Ничего, обойдется. А если они по глупости схватят ребят, отобьем. На такой случай у каждого что?нибудь припасено. Вон на углу мостовую расковыряли. Булыжником коня можно оглушить, а казачка — оно еще проще…
Ворота распахнулись, и на Бердов мост выехал офицер. Он отдал какое?то приказание, казаки вскочили в седла и поехали к Псковской улице.
И сразу же в ворота хлынула толпа.
Вася первым прибежал в свой цех. Заглянул в конторку и обрадовался: мастеров нет, можно делать, что тебе хочется.
У верстака, протянувшегося вдоль всей стены, увидел Алексея Киселева. Не скрывая ликования, он рассказывал товарищам:
— Директор выслушал нас, побарабанил по столу пальцами, кивнул головой на пристава и говорит: «Я казаков не приглашал. На этот счет есть приказ градоначальника — запретить публичные выступления на предприятиях. Вот господин пристав может подтвердить». Мы обступили пристава и дали ему понять — «выводи охрану, а не то плохо будет». Пристав — за трубку и звонит самому градоначальнику. Долго раскланивался перед телефоном, пока не упросил снять охрану и разрешить митинг. Причем заметьте, два раза признался: «С двадцатью шестью казаками оказать достойное сопротивление разъяренной толпе никак невозможно». Кликнули офицера. А тот рад–радешенек, что без синяков и шишек можно, удрать.
И все захохотали. Смеялись от души. И вместе со всеми радовался бескровной победе юноша без должности и звания Василий Блюхер. И гордость, совсем еще мальчишеская гордость овладела им — вот мы какие, заводские люди, как пошли стенкой и нагнали страху на самого градоначальника и прогнали казачий отряд.
…Забастовка продолжалась до 7 ноября и была прекращена по решению Исполнительного Комитета Совета рабочих депутатов.
Не прошло и месяца, как по заводам и фабрикам столицы вновь прогремело набатом:
— Бастуем! Товарищи, бастуем!
И вместе со всеми петербургскими пролетариями остановили завод металлисты Франко–русского.
Напуганный и обозленный, директор завода предпринял решительные меры по наведению «должного порядка». По списку, составленному черносотенцем Николаем Петрушиным и его приятелями, были уволены и арестованы вожаки забастовки.
Первым взяли Алексея Киселева.
Затем Вася узнал, что схвачены строгальщик Андрей Кругликов, токарь Михаил Егоров, кузнец Егор Анисимов. Уволены дружки — подростки Иоган Тере, Василий Некрасов, Алексей Семенов.
12 февраля 1906 года был арестован заведующий медно–прокатной мастерской инженер–технолог Сергей Петрович Вологдин[5].
Литейщики написали письмо директору Радлову. Просили «принять все возможные меры для освобождения из?под ареста всеми уважаемого заведующего С. П. Вологдина».
Радлов сказал старосте цеха Ивану Борисенкову:
— Вологдин — политический преступник. Так что обращайтесь по другому адресу — в жандармское управление.
Вологдина любили, о нем говорил весь завод, о его аресте писали в газетах.
И, собираясь в тесной комнатенке Василия Медведева, его дружки часто вспоминали арестованных.
Вася слушал молча. Не положено мальчишке перебивать старших. И все?таки не вытерпел, влез в разговор:
— А я вот знаю, кто донес на них начальству.
Дед круто повернулся:
— А ты что, видел?
— Видел! Николай Петрушин из литейной. Я слышал, как он наговаривал директору про Вологдина. И Алексею Петровичу угрожал: «Первым в Сибирь пойдешь».
— А ведь он дело говорит, — сказал токарь Александр Фирсов. — Пора Петрушина проучить. Растрясти его банду.
Это было в воскресенье. А во вторник, в обеденный перерыв, на Петрушина надернули рогожный мешок, швырнули в тачку и под свист вывезли за ворота.
В тот же день Петрушин уехал в свое село Рудник, что в Мещерских лесах. Вместе с ним подались в Калужскую губернию его приятели — Александр Петров, Иван Костылев и Петр Тишков.
2
На Франко–русском заводе Василий Блюхер продержался до конца 1907 года. Накануне рождественских праздников его уволили «за ненадобностью». Вот так же был рассчитан Алексей Шубин, проработавший девятнадцать лет на заводе и разбитый параличом. Его?то «ненадобность» понятна, но Василий Блюхер был здоров и силен и хотя числился подручным слесаря, но мог работать самостоятельно. И за двоих.
Прежде чем получить расчет, Василий не спеша обошел мастерские и попрощался с товарищами. Заглянул и в заводскую библиотеку, понаблюдал, как староста Мальцев выдает книги, грустно сказал:
— Спасибо, Сергей Афанасьевич, за науку. У вас очень поучительная литература. Здесь без малого гимназию прошел.
— Чего там, самый жадный на книгу. Обидно, что увольняют. Вот что, Вася, если трудно будет, зайди ко мне на квартиру. Потолкуем, что?нибудь сообразим, поможем…
— Ничего! Как?нибудь устроюсь.
— Ну что ж! Счастливого пути!
Устроиться оказалось куда труднее, чем рассчитывал Василий Блюхер. Он вставал в шесть часов, пил горячий чай с черным хлебом и отправлялся искать свободное место. Крупные заводы обходил — там слишком много толпилось безработных. А на маленьких предприятиях чиновники лениво вертели заляпанную руками бумажку конторы Франко–русского и раздраженно говорили:
— Подручный… Не требуются.
И только на заводе военно–врачебных заготовлений нашелся честный человек. Прочел документ, поманил поближе, торопливо заговорил:
— Эту цидульку спрячь подальше. Увольняют по ненадобности инвалидов да неблагонадежных. Судя по облику, совершенно здоров, значит, был замешан в политических беспорядках. Остается одно — проситься в чернорабочие. А там мастера подмажешь и в слесаря попадешь.
— Так я же настоящий слесарь. Понимаете?
— А про это в бумаженции не сказано. Подручный — это еще не мастеровой. Я?то получше наши порядки знаю.
Василий спрятал «цидульку» в карман и побрел на улицу. Что же делать? Ходить по дворам и просить, не нужно ли дровец распилить или помойку почистить? На такие дела много охотников. Может, поклониться какому?нибудь купцу — возьмите в мальчики? Но из мальчиков давно вышел — усы и борода растут.
Невеселые думы оборвались на углу Мясной и Псковской улиц. Наткнулся на человека, сидящего на панели. Перед ним, заскорузлым дном вверх, лежала шапка, В ней сиротливо прикорнули две почтовые марки и медный пятак. Потемневшее от стужи лицо показалось знакомым. Вздрогнул:
— Вася Соколов! Ты чего это?
— Был Соколов, а теперь Слепцев. Вот сижу и ною: «Подайте слепому копеечку малым детишкам на пропитание». Считай, с сентября шестого года. Женка приводит. На работу бежит — посадит, обратно идет — поднимет. Да что?то замечать перестали. Видать, здорово сменился народ на Франко–русском.
— Все время меняется. Как забастовка — так за ворота. А ты за пособием обращался?
— Как же, писала женка. Отказали. Почему, дескать, не сразу заявился в заводскую больницу к Нелидову. Может, где в другом месте последний глаз потерял. Ну, подождала и снова написала. Радлов наложил ручку: «Без последствий». В третий раз подала. И знаешь, отвалили—два рубля пятьдесят копеек.
Василий Блюхер сунул руку в карман, выудил последний рубль и, положив на темную ладонь, сказал виновато:
— Прости, Вася. Больше нет. Уволили меня под рождество. И рад бы…
— Да что ты! Обалдел совсем. За целковый я, бывало, два дня работал. Знаешь, я сам могу тебе дать. Скажем, гривенник. Поскольку ты безработный…
Василий Блюхер порывисто потряс левую руку слепому и торопливо зашагал к набережной Пряжки. Не вытерпел, оглянулся. Увидел — крупные пальцы нерешительно сжимаются в кулак. Соколов, Соколов… Как ты смеялся, как ты песни пел! Что они сделали с тобой?! И не только с тобой. Может быть, на соседнем углу вот так же сидит ослепший в литейной Франко–русского Яков Сафонов. Первое время он пробирался к Бердову мосту. Да в недобрый час чуть было не попал под рысаков директора. Радлов вскипел, приказал сторожам: «Отведите этого самого.., подальше. Какая возмутитель–ная демонстрация!» И сторожа отвели Якова Сафонова и внушили. Больше он на Бердов мост не приходил. А ведь понимал человек литейное дело, был любимцем Вологдина. И слесарь сборочной мастерской Максим Романов тоже был мастеровым высшего разряда. Сгорел на крейсере «Олег» при чистке правого холодильника. Вдове, оставшейся с пятью малышами, Радлов выдал единовременное пособие — 20 рублей.
Злой, синий от стужи, вошел Василий в теплую комнатенку деда. Старик глянул на внука и сразу догадался: опять ничего не выходил. Показал на стол:
— Садись, подкрепись. Замаялся, миляга…
— Да я по пути перехватил немножко.
— А вот зачем врешь? Не терплю. Глаза?то голодные, сердитые. Ты меня не обижай. Я тебя куском хлеба никогда не попрекну. У меня еще силенка есть — прокормлю. Ну, а если, не дай бог, приболею, напишем в Курганове, старуха нарядит какие?нибудь харчи.
— Ну, ладно, ладно! Расшумелся, богатей. Можно и поужинать. А в Курганове не пиши. Харчи там жидкие. Твоим помогать надо. И маме я давно ничего не посылал. Вот только бы за место уцепиться.
— Место — не то что невеста: потерять легко, а найти, ой, как трудно, Васенька.
— Буду ходить и ходить.
Совершенно случайно удалось поступить в большой мануфактурный магазин акционерного общества Воронина, Лютиш и Чешер. Проработал полтора года приказчиком. Сократили.
После долгих и бесплодных поисков работы Василий Блюхер перекочевал в Москву. И там долго не мог устроиться. Кормился случайными заработками. Только в мае 1909 года удалось поступить на Мытищинский вагоностроительный завод.
Завод принадлежал Московскому вагоностроительному акционерному обществу, обосновавшемуся в особняке Осоргина на Мясницкой улице. А в Мытищах управлял всеми делами инженер — акционер Лабунский. Он запомнился сразу и надолго. «Хозяин, хозяин», — пронеслось по цеху. Василий оглянулся и увидел высокого худощавого рыжебородого человека. Он шел медленно и важно, опираясь на сучковатую палку. С ним здоровались, ему кланялись, а он не поворачивал голову, лишь косил красными трахомными глазами. Прошествовав по цеху, направился в курилку. Не прошло и двух минут, как в цех вбежали курильщики, подгоняемые басом:
— Хамы! Песья кровь! Выгоню бездельников.
Изрядно напуганному мастеру Лабунский пригрозил:
— А вы для чего здесь торчите? Распустили хамов. Извольте использовать свою власть, или я найду другого. Достойного…
Сосед по тискам Семен Васильев шепнул угрюмо:
— Вот черт дубовый! Только и лается: «Хамы, песья кровь!»
Василий улыбнулся: метко сказано — «дубовый». У этого характер куда жестче, чем у Радлова. Надо быть очень осторожным, а не то потеряешь место. Страшно остаться без куска хлеба.
Первая получка принесла не радость, а озлобление. Удержали половину причитающейся к выдаче суммы. Поинтересовался:
— А почему так мало?
— Спроси у мастера, — сказал кассир. — Штрафы там разные и сборы.
«Какие там могут быть штрафы, — прикидывал Василий, — если я ни в чем не провинился? Прихожу в цех первым и ухожу последним. Мастер, кажется, доволен, ни одного замечания от него не получил. Какие?то сборы придумали…»
Пока Василий пробирался к выходу, выяснил, что сборы проведены на иконы Николы Чудотворца и лампадное масло.
За воротами стояла толпа женщин. Пытливо всматривались в лица выходящих, боялись просмотреть кормильцев. Удерут в кабак купца Абрамова и пропьют получку. Василий заметил, что степенные тихонько шагают в чайную Вербуна. И пошел с ними «побаловаться» чайком. Сел в угол и стал наблюдать за посетителями. Вот они сдвинули столики, устроились плотно, как спаянные, заказали самоварчик и о чем?то зашептались. Василий послушал, послушал, ничего не понять. Пересесть поближе не решился: подумают, парень подслушивает.
Накануне второй получки соседи по верстаку подговаривали пойти к Абрамову, но Василий сослался на головную боль и направился в чайную. Увидел тех же тихо разговаривающих рабочих. Со временем Василий узнал, как их зовут и зачем они собираются в уютной, вкусно пахнушей чайной Вербуна. И даже познакомился с Федотом Титовым и Михаилом Шурыгиным, но в группу подпольщиков так и не успел войти.
За вторую половину февраля 1910 года Василий Блюхер не получил и половины заработанных денег. Пересчитал, спросил:
— Вы, случайно, не ошиблись?
— Что заслужил, то и получил, — усмехнулся кассир. — Прокурил, проболтал получку. Ступай, не отвлекай от дела.
С трудом сдерживая ярость, Василий Блюхер отошел от окошка. Надо найти мастера и спросить, за что так много удержали. Мастера поблизости не оказалось. Василий слышал, как ворчат, ругают начальство товарищи. Все недовольны, а заявить об этом боятся. Сколько времени можно терпеть такое издевательство?! Жулики и воры наглеют, пора их осадить. И нужно об этом сказать честно и прямо. Василий Блюхер пересек двор. Залез на забор. Увидел огромную шумную толпу. Глубоко вздохнул и, напрягая голос, крикнул:
— Товарищи! Прошу, послушайте, товарищи!
Стоящие у забора притихли. Василий увидел сотни удивленных глаз и оробел: а что, если скажу не так, как хочу, и тогда осмеют, освищут. И все?таки говорить надо.
— Товарищи! Сегодня нас снова обманули. Залезли в наш карман. Украли кровью и потом заработанные гроши. Тянут штрафы и сборы с каждой получки. Ведь это же грабеж! А мы молчим. Почему мы молчим?
Кто?то злорадно подзадорил:
— Выскажи! Пропой поминальную.
Кто?то восхищенно удивился:
— Ну и отчаянный парень! Кроет напролом!
— Скажу, все скажу, — пообещал Василий Блюхер. — Нас по каждому пустяку штрафуют, придумывают всякие сборы–поборы, заставляют работать двенадцать часов без оплаты сверхурочных. Пришло время заявить: хватит, господа, кончилось наше терпение. Пусть акционеры— Лабунский, Бышевский, Абрамсон и Гучков на своей шкуре почуют нашу силу. Надо бастовать, товарищи!
— Василий почувствовал: кто?то колотит кулаком по сапогу. Услышал испуганный голос Семена Васильева:
— Прыгай, Вася. Городовой Лошкарев полицию вызвал. Удирай скорее!
«Поздно, — с горечью подумал Блюхер. — Слишком много свидетелей. Сам Лабунский на крыльцо выскочил». И, опасаясь, что не успеет сказать главного, заговорил быстро и сбивчиво:
— Только надо дружно бастовать. А врозь — разобьют. Как в пятом году. Завтра завод остановим.
— А ну, слезай, — раздался за спиной Василия свирепый голос. — Слезай, а не то пулей сниму.
Блюхер заговорил еще громче:
— Соберемся утром во дворе. Выставим требования. Не робейте. Мы крепче их. Мы должны…
Чьи?то сильные руки схватили за ноги, резко рванули. Василий полетел на землю. На спину навалился городовой Лошкарев. Привычно, быстро стянул руки ремнем. Тяжело дыша, гаркнул:
— Готов, ваше благородие. Куда его?
— В Бутырки. Да поживей, поживей, вороны! Слышите, как шумят. Сомнут.
Четыре руки подняли Блюхера. И он увидел бледное лицо пристава Преображенского. Улыбнулся:
— Что, струсил, холуй? Спрячь пугач?то, не бойся — не побегу.
Лошкарев махнул рукой полицейским:
— Ведите за мной. Никого не подпускайте. — Торопливо пошел к станции.
Полицейские крепко подхватили Блюхера под руки и поволокли за Лошкаревым…
3
Два года и восемь месяцев провел в тюрьме Василий Блюхер. Несколько раз получал передачи и не знал, кто это помнит о нем и проявляет такую трогательную заботу. Радовался книгам, и особенно учебникам. Они помогли пополнить знания и скоротать медленно текущие дни.
В начале февраля 1913 года Блюхера выпустили на волю. После короткого раздумья решил поехать в Барщинку. Мать поворчит, поворчит, а потом пожалеет, поможет. Она все поймет, она добрая.
Анна Васильевна заплакала, увидев сына, но упрекать не стала, быстро накрыла на стол:
— Присаживайся, Васенька. Дорога?то была длиннющая— в три года. Вижу, умаялся.
И пока сын ел, молча, пытливо всматривалась в его похудевшее, бледное, по–прежнему красивое лицо.
Василий встал, улыбнулся:
— Вот и разговелся. Спасибо, мама.
— Скажи богу спасибо. Без молитвы за стол сел. Видать, отвык.
— Отвык! — охотно согласился сын. — В тюрьме переднего угла нет. Все одинаковы… Что тебе сделать надо?
— Ничего не надо. Отдыхай, поправляйся на деревенских харчах. Вечерком на посиделки сходи. Может, невесту выглядишь.
— Не пойду. Мои ровесницы уже вышли замуж. Лучше вот почитаю.
Мать поняла, почему сын не хочет идти на вечеринку, и сразу же подумала о том, что не останется он в Барщинке, здесь все будут называть его «арестантской мордой», «крамольником». Тесно ему здесь, уйдет в город. И она оказалась права в своих предположениях. Василий погостил две недельки и уехал в Рыбинск. Долго не мог найти работу. Перебрался в Москву, но и здесь не было для него места. Всюду слышал:
— Приема нет и не предвидится.
В солнечный апрельский день Василий Блюхер встретил на Тверской земляка Григория Шишилова. Вместе в Середневскую школу ходили.
— По такому случаю завернем в трактир, — предложил Григорий.
Выпили, разговорились. Выслушав товарища, Григорий сказал:
— Не тужи, Вася, помогу. Вечерком сходим к Всеволоду Петровичу Львову. Это наш, середневский. Ты знаешь его?
— Всеволодка! Припоминаю: такой маленький, вертлявый. Торгаш.
— Он самый. Возьмем магарыч. Всеволодка за чужой счет любит выпить. Разговор поведу я, а ты поддакивай. А сейчас надо тебе постричься, побриться, надушиться. Одежка на тебе паршивая — наденешь мой костюм.
Красивый, модно одетый, Василий Блюхер понравился купцу Всеволоду Львову. А когда Григорий Шишилов выложил свой главный козырь — Василий Константинович службу начинал в Петербурге у купца первой гильдии Клочкова, — Львов звонко стукнул ладонью по столу:
— Ну как же, знаю, знаю Якова Герасьевича. Такой туз! Магазин шик–блеск. А у нас с Гавриилом Семеновичем, конечно, поскромнее. Однако и мы среди московского?то купечества на хорошем счету. Так что есть где развернуться. И папашу вашего видывал. Не глуп, весьма не глуп, но с изъяном — привержен к казенке. А как вы насчет выпить, закусить и прочее?
— С порядочными людьми могу поддержать компанию. Однако пьяным меня никто никогда не видел.
— Похвально, оченно похвально. Приходите утром к восьми часикам. Недельку поработаете, а там установим окладик.
С обязанностями продавца мануфактурного отдела ознакомил Блюхера компаньон Львова — умный, хорошо знающий дело Гавриил Семенович Смирнов.
Испытательный срок Василий Блюхер выдержал успешно и остался служить в мануфактурно–галантерейном магазине Львова и Смирнова, что на углу Большой Никитской и Леонтьевского переулка. Рабочий день был длинным: с девяти часов утра до семи вечера. И только в воскресенье можно было отдохнуть, заняться своими заботами.
Мелочной, жадный, злой, Всеволод Львов был очень похож на купца Якова Клочкова. И у него были «мальчики на побегушках» из Ярославской губернии — Васька Брагин и Колька Щеголев, и он бил их за малейшие провинности и просто так, чтобы «помнили, чей хлеб едят и кто их в люди выводит». И так же, как Клочков, всеми презираемый Всеволодка постоянно скулил, что дневная выручка маловата, не умеют приказчики привлечь покупательниц к товару, стоят день–деньской как «истуканы вифлеемские».
Василий Блюхер не обращал внимания на брюзжание хозяина. Платят прилично. Можно подготовиться и осенью записаться в университет имени Шанявского. Там всяких принимают…
До осени Блюхер не дослужил — в августе 1914 года мобилизовали в армию. Немудреный, ускоренный курс обучения новобранца прошел в 93–м запасном батальоне и через две недели с маршевой ротой был отправлен в действующую армию на Юго–Западный фронт. Попал в 5–ю пехотную дивизию и был зачислен в 19–й Костромской полк, в третью роту.
И началась суровая фронтовая жизнь. Непрерывные бои. Три атаки — и полка нет. Короткая передышка, пока подойдут новобранцы, и снова в наступление. И снова надо пробиваться сквозь столбы разрывов, по трупам товарищей к оплетенным колючей проволокой вражеским траншеям.
Рядовой Василий Блюхер отличился в затяжных упорных боях под городом Величко и был награжден Георгиевской медалью, а затем и Георгиевским крестом четвертой степени. На его погонах появилась первая лычка. А через две недели за храбрость и мужество, проявленные в рукопашной схватке на реке Стродомке, командир полка вручил Василию Блюхеру Георгиевский крест третьей степени.
Вечером земляк Семен Петров горько пошутил:
— Везет тебе, Василий. Видать, кто?то за тебя шибко молится, коль косая ни разу не притронулась.
— Дойдет и до меня черед. Не сегодня — так завтра, не завтра — так послезавтра. Как в газетах пишут: «У нас в атаке острый штык да доблестное «ура» — и ни слова о том, как неприятель долбит нас из пулеметов и орудий. Дорого обойдется народу эта окаянная война.
— Ты счастливый. Через полгодика, смотришь, полным Георгиевским кавалером будешь. Получишь фельдфебеля, а может, и прапорщика приляпают. У тебя это самое подходяще выходит. В атаке взводного заменил. И покрикивал, как настоящий офицер.
— Не ту песню затянул, Сеня. Нам всем надо думать, как с войной покончить. А вернее, как покончить с теми, кто эту окаянную войну затеял.
Петров торопливо оглянулся, тихо сказал:
— Про это думать можно, а кричать нельзя. В момент подведут под полевой суд. Свои продадут. За понюшку табака.
— А я говорю с глазу на глаз. Без свидетелей. И понимают и вроде бы соглашаются.
— Хватит. Фельдфебель идет. Давай закурим. Что тебе из дому пишут? Я так по своим соскучился! Хоть бы ранило несильно… Отпустили бы на побывку.
Семена Петрова не ранили — убили. Он умер на руках у Василия Блюхера. А было это под Терновом в ночь на 8 января 1915 года. Унтер–офицер Блюхер получил задание — прорезать три прохода в проволочном заборе противника. В команде было двенадцать человек. Перед выходом Блюхер предупредил товарищей:
— Главное, ребята, полнейшая тишина. Услышит шорох немец — пришьет к земле. А мы за весь полк отвечаем. Не сделаем проходы — повиснут наши на проволоке. Ножницы добрые — сам проверял и точил. Напоминаю: нитку надо надкусывать, переламывать руками и отводить в стороны. Если с маху откусить, получится щелчок. А три щелчка на морозе — это уже пальба. Работать, как условились, попарно. Двое режут, двое наблюдают. Все ясно?
Солдаты молча жадно курили.
Блюхер добавил:
— Если сделаем скрытно проходы, получим по Георгию. Командир обещал. Ну, докуривайте и поползли…
Два прохода прорезали успешно, а на третьем не повезло. Ярким высоким костром вспыхнул осветительный фугас.
Быстро, отрывисто залаяли пулеметы.
Блюхер крикнул:
— Назад, поползли назад!
Но его никто не услышал. И слева и справа взметнулись черные столбы разрывов. Мерзлые комья земли забарабанили по спине. Блюхер прополз несколько шагов. Услышал стон. Повернул назад. Подумал: «Хоть Семена вытащу». Снаряды выдирали столбы, рвали проволоку.
Рядовой 3–й роты 19–го Костромского полка В. К. Блюхер
«Вот лупят! Решили, что началось наступление», — догадался Блюхер. На Семена Петрова наткнулся у прохода. Тряхнул за воротник.
— Поползли, Сеня.
— Мне кишки вырвало, — прохрипел Семен. — Отпиши: сразу помер. А ты беги, Вася. По воронкам…
Голова Семена уткнулась в снег.
Блюхер вскочил: «По воронкам. Два снаряда в одно гнездо не попадают».
Пробежал три шага. Нырнул в черную яму. Удачно. Поднялся снова. Тяжелый удар в спину опрокинул на землю.
…Очнулся на операционном столе. Услышал наполненный состраданием голос:
— Такой молоденький, такой хорошенький и столько крови потерял. В чем только душа держится…
— Ничего, выкарабкается. У него сердце в две лошадиные силы. Займитесь им лично, Машенька. И незамедлительно…
«Доктор. И говорит с трудом, видно, очень устал, — подумал Блюхер. — Не успевает пули и осколки вырезать…»
Страшная боль оборвала мысли. Скорее догадался, чем понял, — несут. Когда клали на койку, потерял сознание.
Пришел в себя на носилках. Словно сквозь сон, услышал:
— Я так и думала —не выживет. Восемь осколков профессор извлек. Всего насмотрелась, но такую вот страсть впервые видела.
Носилки закачались.
«Куда это они меня? — испугался раненый. — Живого могут похоронить. Какая чугунная немощь, ни сказать, ни двинуть рукой. Сейчас бросят на повозку, отвезут на кладбище, зароют в братской могиле. Как же им дать знать, что я еще не умер?»
Блюхер с трудом приоткрыл тяжелые, непослушные веки. Увидел белый халат, бородатое отупевшее от усталости лицо.
Санитары по отлогой лестнице спустились вниз.
«В подвал. В морг несут, — догадался Блюхер, — Должно быть, подбирают партию покойников. Утром хоронить будут. А что они сейчас сделают? Бросят или положат? А чего им мертвеца?то укладывать? Швырнут! Разобьют голову…»
Санитары поставили носилки. При слабом свете Блюхер увидел склонившееся над ним бородатое лицо. Широко открыл глаза.
— А ведь он вроде бы глядит, — усомнился бородач. — Может, немножко оживел?
— Куда там. Сестра Карташева сказала, пульса потерялась. Не шевелится и не стонет. Значит, полный мертвец. Они ведь тоже глядят, да ничего не видят.
Вали, с богом, на боковую.
И носилки перевернули.
Блюхер стукнулся о цементный пол. Свирепая боль захлестнула сознание…
И очнулся от такой же неумолимой боли в левом бедре и в предплечьях. Те же носилки, неторопливые, мерные шаги, бородач, чем?то напоминающий деда Василия. Отлогая лестница. Вот сейчас вынесут на улицу, свалят на санитарную двуколку, задернут брезентом и отвезут на кладбище. Братская могила готова. Хоронят каждый день. Вот и последняя ступенька. Сейчас повернут налево, к двери…
Санитары пошли прямо. В палату. Положили на койку. К Блюхеру подошел профессор Пивованский. Долго щупал костлявую бескровную руку. Сказал строго:
— Я так и чувствовал — пульс с трудом, но прощупывается. Поспешили вынести в морг. Поймите, это редкий случай в моей практике. Требуется особое внимание.
Уделить особое внимание одному раненому было невозможно. В госпиталь непрерывно поступали покалеченные солдаты и офицеры. Ночью, измученная стонущими и умирающими, дежурная сестра не обнаружила признаков жизни у Василия Блюхера и отправила его в подвал.
Блюхер очнулся от холода. Сквозь маленькие оконца робко пробивался розоватый рассвет. С потолка срывались и разбивались о пол крупные капли. Скосил глаза направо, увидел острый нос и желтые скулы. Глянул влево — забинтованная рыжей марлей голова и крупные оскаленные зубы. Кругом мертвецы. На братскую могилу хватит. Теперь?то, наверное, похоронят… А может быть, это только дурной сон. Проснусь на койке… Шаги.
Тащут нового покойника или будут уносить, освобож–дать помещение? Как же привлечь их внимание? И рта не раскрыть.
Подошли санитары. Поставили носилки. Один из них уперся сапогом в бок Блюхера и, вплотную отодвинув к забинтованному, как бы пригасил мысли.
…На утреннем обходе главный хирург профессор Пивованский не нашел Блюхера. Спросил сердито:
— А где же наш редкий случай? Где Блюхер?
— Там внизу. Ночью умер.
— Поторопились. Не могли дождаться меня!..
Данный текст является ознакомительным фрагментом.