Наука отступать

Наука отступать

Середина августа 1941 года, враг рвется к Ленинграду, у Луги идут кровавые бои, городок стал острием штыка защиты второй столицы. 16 августа немцы заняли Кингисепп на севере, 20-го Чудово на юго-востоке от Луги.

Которые сутки копаем, роем, кажется, сделано все, чтобы остановить врага, затем отбросить, так виделось с солдатской колокольни. Наступила тревожная ночь, вокруг творится неописуемое, на переднем крае сплошной гул боя. Идет отступление, в тыл устремились колонны машин, по обочинам дорог, по бездорожью вышли бесконечные колонны стрелковых частей, тракторы ЧТЗ тянут крупнокалиберные орудия, четверки лошадей мчатся с семидесятимиллиметровыми полковыми пушками, гудят танки. Поговаривают, что на ПК остались те, которые только через свои трупы пропустят врага, такова судьба арьергарда.

Многих «диких» останавливают, формируют команды, направляют в окопы, за свою трусость некоторые расплачиваются головой. Что делается, уму непостижимо. Про части, которые отходят, говорят, что направляются на заранее подготовленные рубежи, где они? В окопах суматоха, команды, команды… Многие неуместны, бесполезны, ни складу, ни ряду.

Для меня задача понятна: ни шагу назад, ясна ли для тех, кто уже не говорит, а хрипит от бесконечных распоряжений? Не похоже на организованную оборону, больше лыком шито. Нашелся бы командир, обуздавший эту неразбериху, организовал и повел в бой. Видно, что отступаем, арьергард истекает кровью. Немец вот-вот появится, может случиться похуже, обойдет, окружит. Скорее бы открытый бой, лоб в лоб, побежим – догонит, искромсает в сумятице бегства.

Принесли завтрак, знаю, надо есть, на целый день заправка, но не могу, внутри сжалось, онемело. Немца испугался, смерти боюсь? Нет, плевал на смерть сегодняшнюю, чем она хуже завтрашней, все равно не выжить. Что-то помимо меня цепляется за жизнь, более того, дрожит за нее. Впереди замаячили немцы, в нашу сторону направлен ослепительный свет артиллерийских выстрелов, слышен свист снарядов, визг мин, воздух разорван, земля вздыбилась красно-бурыми фонтанами. Что делается вокруг, ни посмотреть, ни сказать, ни спросить. Мы подавлены бесконечными взрывами. Во взрывах текут минуты, да как долго! Будет ли конец? Когда он, сволочь, подтянул столько артиллерии, снарядов, и жизни не рад, а фриц бьет и бьет. Живы ли товарищи?

Артподготовка наступления смолкла, сейчас немец ринется в атаку. Слышится команда:

– Приготовиться!

Очистил винтовку от земли, протер затвор, провернул раз, другой. В окопах народ ворочается, живы, многие погибли, ранены, не без того, но боеспособность роты сохранилась, комроты по цепочке шлет приказы за приказами. Ждем немца, пусть сунется, живьем в руки не дамся!

Положение изменяется к худшему, фашисты бросили авиацию, над нами повисло несколько десятков пикировщиков и истребителей. В воздухе слышится и нарастает гул. Все вокруг им наполняется, он разливается везде, проникает внутрь, вызывая знобящую тревогу, сжимая какими-то пружинами все то, что есть во мне… Пикирующие бомбардировщики нависли над нашими позициями, чуть выше «мессеры». Самолеты устремляются на траншеи, ревут, рвут воздух, их зловещий полет в падении, визг и свист бомб, фонтаны земли теребят душу, вжимают тело в землю. Меня бросает, кружит в окопе, как пробку в бутылке, тугая волна взрыва ударила в уши, разорванный грунт осел, осыпает с головы до ног. Снова заходит тройка Ю-87, летят черные обрубки, не в нас, подальше к лесу.

Ничего, живой, как стуцырь. Быстро привожу в порядок винтовку, гранаты. Раздается вопль потерявшего волю пехотинца: «Не-емцы!» Наверное, парень контужен, он орет, заикаясь, широко раскрыв рот, выпучив глаза. Винтовкой, поднятой дрожащими руками, указывает на ложбинку, где бегут человеческие существа мышиного цвета. Правду говорят, пуганая ворона куста боится, боец только из окружения, их посадили в окоп для усиления обороны. Через некоторое время кто-то горловым голосом заорал: «Та-анки!» Это красноармеец Голован, завидев четыре бронемашины, свернувших в нашу сторону, поднимает панику. Как лютых зверей, мы боялись этих чудищ, в 1941-м кто их не страшился, в том бою даже бутылок с горючей жидкостью не было.

– Огонь, – доносится команда командира роты.

Застрочили выжившие пулеметы, присоединились резкие хлопки выстрелов винтовок. Напряженно, как не своими руками, ловлю на мушку развернувшегося боком немца, он показывает направление наступления, наверное, фюрер какой-то. Выстрел! Промах, выстрел, снова промах, как заколдованный, бежит, проклятый. Еще, еще стреляю, немец качнулся, согнулся, перехватив живот, упал на бок. Подкошен пулеметной очередью, или мною посланная пуля встретила его на своем пути, разве разберешь. За две-три минуты боя их мало упало, видимо, руки дрожали не только у меня.

– Гранаты к бою! – подает команду старший сержант, теперь он за комвзвода, кричит так, что не поймешь, чего больше в команде, приказа или страха. В гуще атакующих немцев, разрывая их надвое, сплошным столбом встали фонтаны огня, дыма и земли, наша артиллерия ударила по врагу. Передние, что ближе к нам, упали, залегли, немцы деморализованы.

– Вот так, шиш вам, накося выкуси, – торжествую, подбадривая сам себя.

Восторг был недолгим, снова появились пикирующие бомбардировщики, артиллерия врага усилила огонь. Почувствовал, что сзади меня подразделения зашевелились, пришли в движение, оглянулся и вижу: наши драпают в лес. Бегу по траншее, по ходу сообщения, через трупы, метров четыреста преодолел с такой скоростью, любой спортсмен позавидовал бы. Оглянулся на позиции – все поднято дыбом, вот уж доподлинно ушел из могилы.

На проселочной дороге встретил Осадчего.

– Ты когда утекнул?

– Когда, когда. Когда был приказ, – отвечает Петр.

– Разве он был?

– Понимать надо, – нравоучительно ухмыляясь, отвечает Осадчий.