XIV. ЗИМА В КАРАБАГЕ (Последние действия Мадатова)

XIV. ЗИМА В КАРАБАГЕ

(Последние действия Мадатова)

Смутно началась в Карабаге зима 1826/27 года. Волнения, вызванные вторжением персиян и разбудившие в своевольном народе дремавшие хищнические инстинкты, не сразу могли улечься. Войска, зимовавшие там, конечно, удерживали наружное спокойствие; но, в сущности, никакого спокойствия не было. Извне происходили разбои и грабежи со стороны кочевых народов, живших на границах России; внутри – ходили прокламации карабагского хана, сулившие всем под персидским владычеством золотые горы и поддерживавшие в беках дух мятежа и необузданной жажды старинного своеволия. Мадатов зорко следил за всем, что происходило в крае, и принимал свои меры. Рассчитывая на свое личное влияние, один, часто без русского конвоя, он продолжал объезжать те местности, где можно было ожидать вспышек бунта, и его отважная личность и спокойная речь образумливали население.

Но против разбойничьих набегов пограничных кочевников требовались более действенные средства. Уже вскоре после расформирования отряда Паскевича дела приняли такой оборот, что Ермолов признал необходимым допустить военную экспедицию за границы Карабагского ханства. Он свиделся с Мадатовым в первых числах декабря, в Нухе, и поручил ему, соединившись с отрядом полковника Мищенко, пройти за Аракс и дать хороший урок кочевым племенам, беспокоившим Карабагское ханство. Ермолов рассчитывал, что племена эти, вытесненные с Муганской степи внутрь Персии, внесут туда необузданность и своеволие и неминуемо произведут большие беспорядки в Карабаге, а быть может, и около самого Тавриза.

Паскевич донес государю об этом обстоятельстве в том смысле, что тут произошла простая замена его, неугодного Ермолову, Мадатовым и что не стоило расформировывать и вновь сформировывать отряд для похода, так как отряд Мадатова если и был меньше, то на каких-нибудь тысячу человек. Но в такой постановке вопроса лежало недоразумение. Для действий против разбойничьих племен не нужна была армия с расчетом на борьбу с правильно организованными силами неприятеля, а подвижной отряд, с начальником, близко знакомым со всеми мелочными обстоятельствами в крае и с характером местного населения, – отряд, по произволу дробящийся и собирающийся, действующий без заранее определенных планов и распоряжений. Такой случайный отряд и формировался теперь, причем Ермолов, распустив раньше отряд Паскевича, совершенно избегал на целый месяц затруднений, связанных с продовольствием в Карабаге сильного корпуса. И он поступил так, хотя и предвидел, что его распоряжения могут отозваться неудовольствиями со стороны Паскевича. Вызывая к себе Мадатова в Нуху, он писал ему от 20 ноября из Шемахи: «Повидайтесь с Паскевичем перед отъездом, чтобы не навлечь на себя неудовольствий, к которым он, кажется, готов. Не раздражайте могущественного».

Так или иначе, но экспедиция была решена. Ермолов отдавал ее судьбу в надежные руки. «Желаю вам успеха и не сомневаюсь в нем, – писал он Мадатову из Джар. – Не теперь знакомлюсь я с вашей храбростью, и потому советую вам быть осторожным. Если что случится с начальником, не всегда между подчиненными сохраняется порядок. Дай вам Бог счастья, любезный князь».

Мадатов собрал свой отряд при Ах-Углане и выступил к Араксу. Одному батальону сорок второго егерского полка, подкрепленному карабагским ополчением, приказано было расположиться выше Худоперинского моста и стараться переправить на русский берег некоторые кочевья, между которыми было много увлеченных из русских пределов, или отдалить их от границы оружием.

28 декабря, в сильный холод, войска Мадатова, соединившись с подошедшим из Джавата отрядом полковника Мищенко[105], перешли через Аракс вброд, по пояс в воде. Всегда решительный и быстрый в своих действиях, Мадатов форсированным маршем через Дарауртское ущелье прошел до речки Самбура и внезапно появился перед кочевавшими здесь шахсеванцами. Татарская конница и армяне бросились на кочевья. Застигнутые врасплох, враги рассеялись, и в руках Мадатова осталось до двадцати тысяч овец, верблюдов и лошадей. Вслед за тем пятьсот семейств карабагцев и ширванцев, уведенных персиянами и теперь, при перемене обстоятельств, ограбленных и брошенных на произвол судьбы, явились к русскому отряду, прося позволения возвратиться на родину.

Князь Мадатов оценил дальнейшую возможность наступательных действий. Он понял, что нужно по крайней мере еще раз сильно поразить кочевников, чтобы распространить страх в персидских пределах, а для этого необходимо заставить всех их сосредоточиться в одно какое-нибудь место, и лучше всего в Мешкинский округ. И вот Мадатов распускает слух, что двигается в Талышинское ханство. Кочевавшие там шахсеванцы невольно поддались дальновидному расчету Мадатова и бросились спасаться – именно в Мешкинский округ, так что там сосредоточилось почти все пограничное кочевое население. Этого только и хотел Мадатов. 1 января он вдруг повернул назад – и с передовыми войсками, состоявшими из двух казачьих полков и татарской конницы, внезапно напал на кочевья. Там никто не ожидал нападения, и, пораженные ужасом, кочевники бросились бежать в разные стороны. Потеря их людьми была не велика, но они оставили на месте десять тысяч рогатого скота, шестьдесят тысяч овец и, наконец, до двух тысяч верблюдов, послуживших, впоследствии, в кампанию 1827 года, для перевозки в действующую армию провианта.

Теперь перед Мадатовым лежал открытый путь внутрь персидских земель. Бегущие шахсеванцы повсюду распространяли ужас и смятение, и занятие русскими Лори (Ларр), главного города Мешкинского округа, произошло даже без попытки к сопротивлению со стороны персиян. 2 января, совершив трудный переход через глубокие снега, покрывавшие огромный горный хребет Сават-Гядич, появился Мадатов у ворот этого города и был встречен начальником округа Ата-ханом и его братом, Шукур-ханом, поспешившими принести покорность.

Под распущенным Георгиевским знаменем Грузинского полка присягнули они на верность русскому государю. В Лори явилась к Мадатову из Ардебиля депутация от шагагинского народа, с просьбой о покровительстве и с известием, что собранные Аббас-Мирзой регулярные войска распущены по домам. Мадатов успокоил их.

Пользуясь благоприятным расположением умов, он оставил в Лори батальон пехоты с казачьим полком, чтобы прикрыть обратное переселение выведенных персиянами множества семейств ширванцев и карабагцев, а с остальными войсками двинулся на Агар, главный город Карабагского ханства.

Быстрая молва предшествовала ему, и страх распространился далеко по соседним городам и селениям. Начальник Агара со всем семейством заранее бежал в Тавриз; гарнизон, состоявший из полутора тысяч сарбазов, рассеялся.

5 января русский отряд занял селение Насир-Абат. Здесь к Мадатову явилась депутация от Карадагского ханства с изъявлением покорности. Жители сами жгли персидские магазины с провиантом и фуражом, войска разбегались.

6-го числа малочисленный русский отряд отпраздновал на чужой земле, вдали от родины, день Богоявления. Совершен был священный обряд православной церкви, и Крест Спасителя, при громе пушечных выстрелов, погрузился в воды Агар-чая.

На следующий день, не доходя семнадцати верст до Агара, Мадатов остановился. Кавалерийская партия в двести человек была отправлена вперед, для обозрения города. Но предосторожность оказалась излишней. Народная депутация сама явилась в русский лагерь, прося пощады городу. Мадатов именем императора обещал ее.

Войска стояли на этом пункте до 9-го числа, пока не были собраны все русские подданные, рассеянные в Карабагском ханстве. По всей Персии между тем шла тревога. Были достоверные известия, что в самом Тавризе уже ожидали появления русских, и Аббас-Мирза высылал по ночам свою казну и сокровища, готовясь и сам выехать из Тавриза со всем своим двором при первом известии об опасности.

Мадатов не имел, однако, намерения продолжать экспедицию и доносил Ермолову, что выступит в обратный путь 9-го числа. Но в то именно время, когда он готовился к этому, получено было известие, что сын талышинского хана и с ним шахсеванцы, в тылу у него, напали на карабагские семьи, возвращавшиеся на родину. В справедливом негодовании и в пример другим, Мадатов разорил жилища шахсеванцев от реки Агар-чая до большой Ардебильской дороги и истребил все запасы их хлеба и фуража.

Медленными маршами и небольшими переходами, чтобы не утомлять усталые войска, двигался Мадатов к пределам России. Он прошел через Муганскую степь к Араксу и 17 января, переправившись на русский берег при Эдибулуке, вступил в Карабаг. Полковник Мищенко берегом Аракса прошел на свою прежнюю стоянку, в селение Джават. Мадатов поехал в Тифлис, чтобы увидеться с Ермоловым.

Экспедиция принесла весьма важные плоды. Она была предпринята в суровое время года, когда только знакомство с краем, умение водить войска и деятельная заботливость князя Мадатова предохранили отряд от значительных потерь, которые все исчерпывались только четырьмя рядовыми и двумя казаками; имея во всем довольство, солдаты охотно преодолевали неимоверные трудности по дорогам, почти непроходимым. Но это-то именно обстоятельство и покоряло персидских подданных, показывая им русскую силу. Особенно изумлялись они трудному переходу через гору Салват, где снег был глубиной в аршин и мороз при резком ветре доходил до девятнадцати градусов. И одного появления русских войск было достаточно, чтобы все жители той местности смирились. Результаты этого были блестящие. Шахсеванский народ, гордый и славившийся своей конницей, поплатился за свои набеги чувствительными потерями, а присяга его русскому царю должна была научить персидское правительство не полагаться на народ, видя, как легко и охотно он переходил на сторону России. Пощаженное Карабагское ханство, где городу Агару и жителям не было сделано ни малейшего вреда, могло служить ручательством для всех племен, что власть России не будет так тяжка, как власть персиян, если бы некоторым из этих племен довелось стать под русское подданство. До трех тысяч семейств, ушедших с персиянами и теперь возвращенных на родину, горьким опытом узнали, как мало могли они надеяться на защиту Персии, не предохранившую их от ограбления ее же подданными. Во всей стране распространен был страх, ставший основанием смут и неповиновения жителей Аббас-Мирзе. Истребление же заготовленного персиянами провианта уничтожало возможность скорых наступательных действий Персии против русских владений со стороны Карабага. И все эти обстоятельства были созданы почти без потерь.

Паскевич, систематически осуждавший действия Ермолова, правда, писал государю о своих опасениях, что экспедиция будет иметь весьма невыгодные следствия. Он полагал, что раздраженные персияне будут мстить грабежом армян за нашествие русских; что удержаться в Карабаге войскам невозможно; что пехота должна будет весьма терпеть без теплой одежды, кавалерия тем более, – и обе к весне не в состоянии будут действовать; что, наконец, это движение за Аракс заблаговременно заставит неприятеля быть осторожным и собрать свои силы. Но действительность не оправдала всех этих предсказаний, русские войска не думали оставаться в Карабаге долго и воротились почти без потерь; устрашенные персияне не вымещали на армянах свои неудачи, а неприятельские войска и вовсе не могли собраться в значительных силах на границах России, так как все продовольственные средства их здесь были уничтожены. Экспедиция Мадатова привела поэтому к результатам как раз противоположным тем, которые предсказывал Паскевич.

Рассчитывать, однако, на прочную покорность кочевников, на совершенное прекращение ими разбоев по карабагской границе, конечно, было бы ошибочно. В своевольных и буйных племенах, населявших эти места, всегда могли найтись предприимчивые люди, готовые рискнуть своей головой в дерзком предприятии. Правда, ошеломленные нашествием Мадатова, они на время притихли. Но настал февраль месяц, и разбои возобновились. И время, и обстоятельства для этого должны были казаться персидским кочевникам удобными, да и самая цель их была весьма определенная: в Карабаге шла заготовка провианта, формировались транспорты для будущих действий русского отряда, – и неприятелю естественно было позаботиться мешать этому своими нападениями. Безопасности в Карабаге действительно не было. Там уже не только женщина с блюдом золота на голове, как это было до персидской войны, но даже и вооруженные команды, если они были недостаточны, могли ходить только с большой осторожностью. До чего дороги сделались опасными даже внутри самой страны, могут свидетельствовать следующие случаи.

Однажды, в феврале, из Шушинской крепости отправлена была, под прикрытием небольшой команды, партия транспортных волов в окрестную деревню, где были изобильные подножные корма. По дороге один из волов пристал, и команда, оставив при нем двух рядовых, пошла дальше. На следующий день оба солдата найдены были в ста саженях от дороги – с отрезанными головами.

В другой раз жители одной из покинутых армянами деревень, Горовлы, собравшись в числе семнадцати человек, вздумали съездить на старое пепелище, лежавшее поблизости Аракса, чтобы забрать припрятанные там пшеницу и ячмень. В деревне они застали персиян и одного из них схватили. Пленный показал, что шайка принадлежит к отряду Багир-хана, который с четырехтысячной конницей стоит за Араксом, выжидая только случая, чтобы ворваться в Карабаг. Пока армяне забирали пшеницу, прискакала новая толпа персиян, и горовловские жители в свою очередь вынуждены были обратиться в бегство, бросив и пленного, и все свои вьюки. Персияне преследовали их ружейным огнем и трех из них ранили.

Спустя несколько дней после того сильная партия действительно перешла Аракс и бросилась на две деревни, Гарив и Горанзур. Армяне отстояли деревни, но потеряли человек десять убитыми и свои стада. По собранным сведениям оказывалось, что персидское правительство нарочно держит в сборе кочевые племена с тем, чтобы делать большими партиями набеги в русские границы и наносить возможный вред карабагским жителям. И кочевники действовали с необыкновенной дерзостью. В течение нескольких дней в окрестностях одного Ах-Углана убито было трое армян, несколько ранено и одиннадцать захвачено в плен; сверх того, угнано более двухсот голов скота, что сильно подрывало в крае русские перевозочные средства. Подполковник Миклашевский, с батальоном егерей, по тревоге ходил преследовать партию, но настигнуть ее не мог. Дерзость персиян возросла до того, что они подъезжали даже к тем местам, где стояла пехота, будучи уверены, что она их не догонит; обывательских же караулов они вовсе не боялись, зная, насколько те беспечны и вялы.

Только один раз удалось настигнуть разбойничью партию, да и то благодаря лишь необычайно энергичному преследованию со стороны русского офицера. Дело было 15 марта. Зааракские хищники напали на куртинское селение Агнус, и пока они его грабили, один из куртин, вырвавшийся из рук разбойников, успел добежать до деревни Каладараси, где квартировала рота егерей. Оттуда немедленно вышел прапорщик Хвостников с тридцатью егерями и пятидесятью конными армянами. Когда он прибыл в Агнус, деревня уже была разграблена и неприятель удалился к Араксу. Хвостников бросил пехоту и пустился в погоню с одними армянами. На пути настойчивым, энергичным требованием заставил он присоединиться к себе татарский караул поручика Сафар-Али-бека, поднял всех жителей попутных деревень, – и хищники были настигнуты. Малейшая попытка с их стороны к сопротивлению – и партия была бы истреблена совершенно; но персияне поняли это и бросились бежать в разные стороны. Тем не менее разнокалиберная русская милиция положила девять человек на месте, двух взяла в плен, а главное – отбила назад стада и добычу.

В таком положении застал Карабаг Мадатов, вернувшийся из Тифлиса в начале апреля. С приездом его жители тотчас стали бдительнее отправлять свою службу, и набеги со стороны Асландуза уменьшились. Но зато значительный отряд неприятельской конницы появился в окрестностях Мигри и стал грабить селения по реке Бургушату. В той стороне совсем не было русских войск, и князь Мадатов должен был оборонять границы одной карабагской конницей. Он сумел, однако, внушить татарам доверие к себе и заставил их исполнять свою волю.

Так наступила весна, а с ней вместе и возможность открыть военные действия против персиян. В предстоявшей кампании, по принятому плану, Мадатову отведена была крупная роль и предстояли действия вполне самостоятельные. В то время как главные русские силы, под личным начальством Паскевича, готовились вступить в Эриванское ханство, он со своим карабагским отрядом должен был прикрывать левый фланг действующего корпуса, охранять Карабаг и, наконец, смотря по обстоятельствам, способствовать главным силам овладеть Нахичеванью. Достигнуть этих целей можно было или пассивной обороной берегов Аракса, или же внезапным и сильным вторжением в персидские пределы к стороне Агара и Ардебиля.

5 апреля карабагский отряд сосредоточился у Ах-Углана и отсюда подвинулся еще вперед, на речку Черекени. Наличные силы Мадатова состояли в то время из трех пехотных и трех казачьих полков, при двадцати четырех орудиях, да ожидался еще сорок первый егерский полк, находившийся уже на марше из Грузии.

Неприятель также собирал свои силы. Было известно, что у Худоперинского моста стоял Багра-хан с двухтысячным отрядом сарбазов и с конницей, при двух орудиях; далее, в Хан-Баге, напротив Маральяна, ширванский, шахсеванский и другие ханы собрали свои иррегулярные полчища; в Асландузе стояла тысяча человек ардебильской конницы. По достоверным известиям, пятнадцать орудий, под прикрытием пехоты, двигались из Ардебиля к Араксу. Говорили также, что Аллаяр-хан с тридцатитысячной армией находится в одном переходе по ту сторону Тавриза, но куда он возьмет направление, к Эривани или к Карабагу, было еще неизвестно.

При таких условиях Мадатов предпочел идти за Аракс, чтобы не дать времени неприятелю усилиться, – идти немедленно, не ожидая ни егерей, ни транспорта. 16 апреля войска двинулись уже от Черекени. На походе получено было известие, что сильная неприятельская партия появилась в тылу отряда, около Герюс, и после двадцатичетырехчасового боя с армянами разграбила селение Вундерли и угнала весь скот. Мадатов не обратил на это внимания, зная неизбежность подобных происшествий, которые прекратятся сами собой, как только русские знамена появятся на правом берегу Аракса, – и торопился захватить переправу.

18 апреля, не доходя двенадцати верст до Худоперинского моста, Мадатов отправился вперед с тремя казачьими полками и занял высоту, командовавшую над всей окрестностью; здесь расположилась донская батарея и метким огнем через речку заставила стоявший там батальон сарбазов отодвинуться в горы. Между тем подошла русская пехота и стала лагерем почти в виду неприятеля.

Переправы через Аракс, однако же, не было. Река была в разливе, а Худоперинский мост был разломан персиянами так, что от него остались лишь ближайшие к берегам полуразвалившиеся своды, да и те прикрыты были с левого берега каменной башней, стоявшей здесь в виде предмостного укрепления. Тем не менее Мадатов предпринимает целый ряд действий, окончившихся завладением переправы для русских войск.

На следующий день, 19-го числа, рота егерей, предводимая подполковником Миклашевским, пошла вперед и под огнем неприятеля заняла позицию, шагах в восьмидесяти от моста, на возвышении, обнесенном каменной оградой. Неприятель зашевелился. Два батальона сарбазов и сильная конница придвинулись также к реке и стали в ста саженях, по ту сторону моста. Армяне говорили, что за этими двумя батальонами со стороны Тавриза тянутся значительные силы. Но им мало времени. В бездейственном созерцании друг друга простояли противники весь этот день, а ночью рота егерей, с капитаном Калачевским, скрытно вышла из лагеря и, в двух верстах выше по Араксу, принялась устраивать плоты из леса, заготовленного там для починки моста. Шум топоров привлек внимание персиян, и работу пришлось производить уже под учащенным огнем неприятеля. Тем не менее к утру плоты были готовы. Правда, они никуда не годились, потому что, сделанные из тяжелого дубового леса, едва держались на поверхности воды; но дело было не в плотах. Неприятель, ожидая в том месте переправы, сдвинул туда большую часть своих сил, а подполковник Миклашевский, воспользовавшись этим, кинулся из своего окопа и внезапно овладел стоявшей перед мостом укрепленной башней. Гарнизон ее был истреблен, а с русской стороны ранены поручик Макаров да шесть егерей, – и это была вся потеря, которую понес Мадатов в трехдневной перестрелке с неприятелем.

С особенным уважением говорит Мадатов в своем донесении, что семь человек, разжалованных в рядовые: Окулов, Веденяпин, Зубов, Рудницкий, Ляшковский, Титов и Фитиолин, желая кровью загладить свои проступки, стали впереди охотников, штурмовавших башню, и своей грудью проложили дорогу к победе. Из них Фитиолин тяжело был ранен пулей навылет. Здесь же получили первое боевое крещение и полки, пришедшие из России, Козловский и Нашебургский.

Пока егеря, овладевшие башней, расположились по самой реке, в ложементах, секретно приготовленных ими еще ночью, козловские и нашебургские стрелки в лодке переправились на ту сторону Аракса и, подкрепленные метким картечным огнем казачьих орудий, действовавших под командой есаула-линейца Зубкова, вынудили неприятеля отойти от берега. Весь пятитысячный персидский отряд удалился.

Так, с неимоверными трудностями открыта была, наконец, переправа через Аракс, и Мадатов готовился к движению вперед. Но здесь внезапно были прерваны его действия. В тот же день, среди его боевых распоряжений, ему доложили о приезде из главного штаба курьера с депешами. Это было приказание Паскевича сдать отряд генералу Панкратьеву и ехать в Грузию… Через полчаса в лагерь приехал и сам генерал-майор Панкратьев.

Прощание князя с отрядом было трогательно, – велика была привязанность к нему солдат и офицеров. Не останавливаясь в своем имении, он, на пути, в последний раз взглянул на родные места и поехал в Тифлис.

Блестящая жизнь князя Мадатова, знаменитого не одной только деятельностью в Кавказской войне, в славе которой ему принадлежит немалая часть, а и вообще в летописях всей русской кавалерии, – весьма любопытна и поучительна. В ней только и можно найти объяснение необыкновенного нравственного обаяния этого человека на всех, кто имел честь становиться под его знамена и делить с ним боевые труды и заботы.

Князь Валериан Григорьевич Мадатов родился в Карабаге – стране искони воинственной, – и впечатления юных лет, конечно, не могли не отразиться на всем складе его умственной и физической жизни. Храбрость была качеством ему прирожденным, и все свои награды, все почести он взял с острия сабли и запечатлел их своей кровью. Сирота с детства, он был обязан своим возвышением единственно себе, и протекция не играла в его жизни ни малейшей роли по той простой причине, что ее у Мадатова не было. Только тот, говорит один из его современников, кто видел князя Мадатова в пылу сражения, под градом пуль и картечи, может судить, до какой степени храбрость может быть увлекательна и как одно появление перед войсками таких вождей, как Мадатов, служит вернейшим залогом победы.

В царствование императора Павла Петровича Мадатов приехал в Петербург с одним из своих соотечественников, Меликом Джемшидом. Юноша пленился блестящей гвардией; но пока он хлопотал, чтобы его приняли в русскую службу, Джемшид должен был вернуться в Карабаг; вместе с ним уехал и Мадатов, не имевший средств остаться в столице без Джемшида. Так он и заглох бы в Карабаге, в своей прародительской чохе[106]. Но судьба уже успела отметить будущего героя: император как-то вспомнил о молодом горце, которого видел раз на разводе, и узнал, что тот вернулся в Карабаг, не успев определиться в гвардию, приказал привезти его назад с фельдъегерем. Мадатов явился, был определен подпрапорщиком в лейб-гвардии Преображенский полк, с титулом князя, а с производством в офицеры переведен подпоручиком в армию.

Так человек, которому судьба отводила в будущем такое блестящее место в немногочисленной плеяде русских кавалерийских вождей, начал свою службу в пехоте, в Менгрельском полку, с которым и выступил в Турецкую кампанию 1808 года. С этих пор начинается его боевая известность. Командуя ротой, Мадатов, менее чем в два года, получил Анну и Владимира с бантами, Анну на шею, золотую шпагу за храбрость и чин капитана. Но уроженцу Карабага, страны отважных наездников, пехотная служба представляла мало простора; он рвался в кавалерию, и в феврале 1810 года ему наконец удалось осуществить свою заветную мечту: он был переведен в Александрийский гусарский полк ротмистром. Не успел он еще доехать до полка, как было получено известие о производстве его в майоры за прежние боевые отличия. В настоящее время такие поздние переводы из пехоты в кавалерию показались бы чем-то совсем необычайным. Но тогда подобные случаи бывали нередко. И не один Мадатов, многие знаменитейшие боевые русские кавалеристы вышли именно из рядов пехоты. Проще были тогда специальные требования от кавалерии, ближе стояла она к действительным боевым потребностям, и развитие духа преобладало в ней над технической стороной дела.

И вот пехотный майор, надев гусарский ментик, явился в Александрийский полк, издавна славившийся в сражениях «яростью ударов», и тотчас получил эскадрон. Полк был в то время на походе к Шумле, и 12 июля, при селении Чаушкиой, произошло первое дело, в котором Мадатову пришлось участвовать с гусарами. Здесь, на глазах своих новых товарищей, врубился он со своим эскадроном в пехотную колонну – и возвратился назад с турецкой пушкой. Первый бой – и уже право на Георгия! Храбрые александрийцы увидели в Мадатове достойного сотоварища, и положение его в полку упрочилось сразу. Нужно сказать, что Александрийским полком командовал в то время полковник Ланской, убитый в 1814 году под Краоном, человек блистательной храбрости, которой завидовал даже сам Мадатов. Однажды, в десятом году, завязалась жаркая битва под Шумлой. Ланской ввел в дело весь Александрийский полк. Гусары шли на рысях; Мадатов видел, как Ланской ехал перед первым эскадроном, окруженный своим конвоем, в числе которого был юнкер Новинский. Полк уже близко подошел к турецкому ретраншементу, когда Ланской скомандовал: «Марш-марш». Он первый вскочил в укрепление, и, вырвав из рук турецкого байрактара знамя, бросил его Новинскому, крикнул: «Юнкер! Вот тебе Георгиевский крест!»

Такая беззаветная отвага воодушевила всех александрийцев, и нелегко было состязаться с ними в храбрости. Но Мадатов жадно искал случая выделиться из среды даже таких сотоварищей, – и случай к этому не замедлил представиться.

Это было 26 августа, в генеральном сражении под Батином, где граф Каменский разбил сорокатысячную турецкую армию. Когда началось дело, Александрийский полк стоял на левом фланге. Офицеры собрались около своего командира, Ланского, и слушали рассказ его про одного майора, получившего при Екатерине небывалую в этом чине награду – Георгия 3-й степени. Мадатову, бывшему при этом, так захотелось Георгия (награды за Чаушкиой еще тогда не вышли), что он обратился к Ланскому с вопросом: что ему сделать, чтобы получить Георгиевский крест? Ланской шутя указал на четырехтысячную колонну турецкой кавалерии, шагом выезжавшую из лагеря, и сказал: «Разбей их!» Мадатов крикнул двум эскадронам: «За мной!» – и бросился на неприятеля. И Ланской, и товарищи Мадатова не успели прийти в себя, как два эскадрона русских гусар столкнулись со всей четырехтысячной массой турецкой кавалерии. Неприятель, однако, дрогнул – так стремительна была атака Мадатова, – и лощина на протяжении нескольких верст покрылась трупами изрубленных турок… Бой окончился поздно; войска вернулись в лагерь ночью, а утром 27 августа курьер из главной квартиры привез Мадатову пакет: это был Георгиевский крест, пожалованный ему за дело под Чаушкиоем. За Батин его произвели в подполковники.

Отечественная война застала Мадатова уже в звании командира Александрийского гусарского полка, входившего тогда в состав третьей западной армии. С этим полком он участвовал в сражениях под Кобрином, под Городечной, в целом ряде кровопролитных битв на Березине, был произведен в полковники и получил алмазные знаки ордена Святой Анны 2-й степени.

Любимой поговоркой Мадатова в то время было: «Берегу полк, как невесту, но придет час, и я не пожалею ни людей, ни лошадей». И час этот пробил в роковой день 11 ноября, под Борисовом, когда русский авангард, разбитый и отброшенный, должен был отступать через Березину по узкому, длинному мосту, загроможденному столпившимися на нем обозами и артиллерией. Положение было критическое. Мадатов решился остановить неприятеля, – это было единственное средство спасти остатки нашей пехоты и дать возможность убрать хоть часть застрявшей на мосту артиллерии. Он выдвинул вперед четыре эскадрона александрийских гусар и, проскакав по их фронту, сказал: «Гусары! Смотрите: я скачу на неприятеля! Если вы отстанете – меня ожидает плен или смерть! Ужели вы в один день захотите погубить всех своих начальников?» И, не ожидая ответа, он круто повернул коня, дал шпоры и помчался на неприятеля. Гусары не отстали от него – и, под огнем двадцати орудий, врубились в пехоту. Французские латники, в свою очередь, обхватили русских гусар с флангов и с тыла… Дорого стоил александрийцам этот кровавый бой, но они восстановили честь русского оружия, спасли артиллерию и дали возможность пехоте отступить без больших потерь. Подвиг Мадатова был оценен историей. Известный военный писатель, граф Бисмарк, в своем сочинении о коннице называет действия Мадатова под Борисовом – образцовыми. Борисов доставил ему в полковничьем чине золотую саблю, осыпанную бриллиантами.

Война за независимость Германии дала Мадатову случаи к новым блестящим отличиям. Первая встреча с французами за рубежом русской земли произошла у него под Калишем 1 февраля 1813 года. Мадатову, с двумя эскадронами гусар, удалось разбить здесь сильную французскую конницу. Но в эту минуту, когда неприятель дал перед ним тыл, показались два саксонских батальона, которые шли, свернувшись в густую колонну. В пылу одушевления, Мадатов тотчас повернул на них; но неприятель был силен и, остановившись, спокойно выжидал атаки. Мадатов понял, что сломить такую пехоту трудно. Но военное счастье редко изменяет истинной отваге. Он стал впереди гусар и сам, во главе дивизиона, кинулся на неприятеля… Залп, ответный крик на него: «Ура!» – и гусары врубились в пехоту. Две пушки и саксонское знамя захвачены были с первого удара. Пехота, разорванная в рядах, дралась, однако, штыками, но, смятая и стоптанная, бросила наконец оружие. Два батальона и командовавший ими генерал граф Ностиц были взяты в плен. Мадатов получил за этот блестящий подвиг орден Святого Георгия 3-й степени и, таким образом, был одним из весьма немногих офицеров в русской армии, имевших в чине полковника и бриллиантовую саблю, и Георгия на шее.

Затем Мадатов с отдельным отрядом блокировал крепость Глогау, сражался под Люценом, участвовал в нескольких отважных партизанских поисках и был в Битве народов под Лейпцигом. Здесь, в пылу одной из атак Александрийского полка, он был жестоко ранен пулей в левую руку, но не сошел с коня и не оставил поля до окончания битвы. Это крайнее напряжение воли дорого стоило Мадатову: сильная потеря крови и несвоевременная перевязка настолько ухудшили состояние раны, что болезнь надолго приковала Мадатова к постели. Это было причиной, что он не мог участвовать в кампании 1814 года. Но Мадатов не был забыт: государь пожаловал ему чин генерал-майора и орден Владимира 3-й степени, а прусский король прислал ему орден.

Посетив Париж уже по заключении мира, Мадатов хлопотал о переводе его в корпус графа Воронцова, оставляемый во Франции. Но в это время уже состоялся приказ о назначении его на службу в отдельный Грузинский корпус. И вот Мадатов, за шестнадцать лет перед тем покинувший родину бедным, никому не нужным сиротой, теперь возвратился в нее правителем трех мусульманских ханств: Ширванского, Шекинского и Карабагского.

С этого момента начинается славная боевая деятельность Мадатова на Кавказе, навеки связавшая имя его с целым рядом выдающихся событий Кавказской войны. Войска, предводимые им, проникали в такие места, в которых еще никогда не бывала нога победителей и где народ не знал, что значит быть побежденным. Его видели в своих стенах неприступные аулы Лаваши и Хозрек; горы Дагестана склоняли перед ним свои непокоренные головы, а Шамхорское поле дало его имени неувядаемый блеск. Ермолов высоко ценил победы Мадатова, но еще выше ставил нравственное влияние, которое он приобретал над побежденными народами и которое было так сильно, что заставляло недавних врагов становиться под знамена Мадатова и идти на бой со своими единоземцами. Так было в Каракайтаге, в Табасарани и Казикумыке, так было и во время персидской войны, в Казахской дистанции. Скупой на награды, Ермолов не жалел их для Мадатова: за Табасарань и Башлы он получил Аннинскую ленту, за Акушу – алмазные знаки Анны 1-й степени, за Казикумык – Владимира 2-й степени, за Шамхор и Елизаветполь – чин генерал-лейтенанта и вторую бриллиантовую саблю.

Не все, конечно, подобно Ермолову, умели ценить эту энергичную и плодотворную деятельность Мадатова. На самую память его брошено несколько жестких обвинений, в которых ему не пришлось найти всеобщего оправдания, хотя, конечно, и были люди, лучше понимавшие его и его положение. Следя за его управлением татарскими провинциями, многие и при жизни его и после находили в его действиях нечто азиатское, произвольное и деспотичное, от чего будто бы он сам, уроженец Азии, воспринявший с детства все политические и общественные понятия ее, не мог отрешиться в течение всей своей жизни. Что в его действиях был этот характер – оспаривать никто не будет; но ему есть другое, более веское и логическое объяснение. Нужно представить себе этот край, в котором ничто не уважается, кроме силы и власти, край, только что перешедший из рук ханского произвола под господство закона и не утративший ни одной черты в понятиях, которыми объяснялась и поддерживалась деспотичная власть, чтобы понять, что Мадатов, коротко его знавший, только приноравливался к его обычаям и нравам. Так, чтобы вызвать необходимое обаяние своей власти, он, как рассказывают, донося о всех предположенных им смертных приговорах, вместе с тем всегда представлял народу дело в таком свете, что он своей властью казнит и имеет на то право; и это было целесообразно с нравами и понятиями мусульман. Не нужно притом забывать и другой стороны деятельности его, той, что знание края давало ему постоянную возможность исправлять ошибки других. «Справедливость, – говорит один из современников Мадатова, бывший вместе с ним позже в Турции, – может быть достигнута только сравнением того, что совершил князь, с тем, чего не сделали или что испортили другие… Грузия была свидетельницей того же, что происходило на моих глазах в Турции. Делались огромные ошибки; князь исправлял их, и в то время, когда им уже были сорваны лавры, являлись распоряжения, мешавшие ему доплести из них венок…»

Падение Ермолова увлекло за собой и его любимого сподвижника. Мадатов сошел со сцены Кавказской войны не обиженным только, но глубоко и несправедливо оскорбленным. Имение в Карабаге, оставленное за ним высочайшей волей не без политических расчетов, послужило для Паскевича главным предлогом к его обвинению и создало нарекания, мрачной тенью отразившиеся не только на нем, но и на самом Ермолове, честность которого уже отмечена историей.

В тягостном и непривычном бездействии пробыл Мадатов в Тифлисе целых пять месяцев. Наконец, через Дибича ему удалось добиться позволения приехать в Петербург. В то время шли уже приготовления к турецкой войне, и Мадатов был прикомандирован к третьему пехотному корпусу, входившему в состав действующей армии. Там, на Дунае, с небольшим отрядом он овладел двумя турецкими крепостями, Исакчей и Гирсовом, и отстоял селение Проводы, расположенное у подошвы Балкан. «Ура! Любезный князь, – писал ему граф Воронцов из-под Варны, – я знал, что герой Дагестана будет героем и в Балканских горах». Четырнадцать знамен и девяносто восемь орудий были трофеями Мадатова в эту кампанию. И, несмотря на все это, неблаговоление Паскевича так сильно отражалось на службе его, что Мадатов за весь этот поход получил только одно «монаршее благоволение». Наконец, уже в начале 1829 года он был назначен начальником третьей гусарской дивизии. И вот на тех самых полях, на которых за двадцать лет перед тем Мадатов получил Георгиевский крест, теперь пришлось ему встретиться опять с александрийцами, уже входившими в состав его дивизии. «Ну, слава богу, – шутил он с гусарами, – мы опять увидим турок. Только вы, братцы, их всех не рубите; за пленных дают по червонцу – сгодится, а лошадей их мы маркитантам за долг отдадим». И гусары восторженно глядели на того, чье имя давно уже тесно связалось с их полковой славой.

В это время имя Мадатова почти не упоминалось в реляциях, но популярность его в армии была велика. Вот как описывает, между прочим, один артиллерийский офицер свою встречу с ним в кампанию 1823 года, около Пазарджика.

«Батарея наша поднялась на небольшое возвышение, свернулась в колонну и остановилась для привала над берегом речки. Офицеры собрались на правый фланг, раскинули бурки, и денщики засуетились у походного завтрака.

– Кто это скачет на вороном коне? – спросил один из офицеров, поглядывая на большую дорогу.

– Господа, это какой-то генерал, – сказал капитан и, застегнув лядунку[107], пошел к первому орудию. Все встали.

Через минуту подскакал к батарее гусарский генерал, высокий и статный, с белым крестом на шее. Он был молодец в полном значении этого слова.

– Здравствуйте, артиллеристы! – сказал он весело, сдержав коня у зарядного ящика, возле которого стояли офицеры. – Поздравляю вас с войной! Мы подеремся славно – я это вам предсказываю. Надобно только выманить этих мусульманских собак в чистое поле, а тогда и нам, гусарам, будет работа… Я знаю турок, я с ними вырос… Я вам пророчу, господа, что через год вы все вернетесь в Россию с георгиевскими крестами.

Капитан заметил, что без особенного случая трудно заслужить этот крест.

– Какой тут случай! – возразил генерал, играя поводьями своего коня, который так и рвался под лихим всадником. – Была бы охота да отвага! Знаете ли вы, как добываются георгиевские кресты?

И он рассказал о сражении под Батином.

– Это было дело знатное, – заключил генерал, покручивая свои длинные усы, – оно утешает меня даже под старость. Дай Бог и вам когда-нибудь поработать таким же манером… А пока прощайте! Увидимся под Варной!..

С последними словами он круто повернул коня и поскакал по дороге в Мангалию. Впоследствии мы узнали, что это был известный по необычайной храбрости генерал-лейтенант князь Мадатов, который так блистательно начал и так печально окончил Турецкую кампанию».

Первое дело, в котором гусары Мадатова приняли серьезное участие, было сражение при Кулевче, открывшее, как известно, русским войскам путь за Балканы. На другой день после этого боя Мадатов был послан прервать сообщения разбитой турецкой армии с Шумлой. Турки, заметив движение, выслали из крепости трехтысячную конницу. Этого только и ждал Мадатов. Гусарские полки, Александрийский, Ахтырский и Белорусский, понеслись в атаку. Командир, из первых врезавшийся в ряды неприятеля, собственноручно вырвал знамя Ахмет-бея, командовавшего конницей в Шумле; другое знамя взяли гусары. После недолгого боя турки, сбитые с поля, бросились в ближайший пехотный лагерь. Гусары в быстрой погоне пронеслись между двумя передовыми редутами, обдавшими их картечью, и на плечах бегущих ворвались в лагерь. Пехота, застигнутая ими врасплох и не успевшая построиться, частью была изрублена, а частью укрылась во рвах и между палатками.

Подвиг гусар этим не ограничился. Быстрым поворотом направо Мадатов успел отрезать другую пехотную колонну, поспешно отступавшую в Шумлу из соседнего лагеря, и на глазах гарнизона истребил ее так, что лишь ничтожные остатки успели укрыться в тех самых редутах, которые охраняли Шумлу и теперь одни возвышались среди опустевшего, покинутого врагами поля. Оба эти редута смотрели, однако же, грозно… Вооруженные полевыми орудиями, они имели солидный профиль и глубокие рвы. Атаковать их одной конницей было делом неслыханным. Но Мадатов давно привык к неслыханным подвигам. По одному слову его Александрийский полк в карьер подскочил ко рвам, спешился и с саблями наголо полез на приступ. Редут был взят, и в руках гусар очутилось два знамени и два орудия. Небольшая часть гарнизона успела, однако же, спастись поспешным бегством и укрылась в другом редуте. Неустрашимые гусары, предводимые Мадатовым, бросились туда. Ахтырцы спешились. Сильный батальный огонь, картечь и целый батальон штыков, стоявших на валу, остановил порыв храбрых. Мадатов один подъехал ко рву и, зная турецкий язык, уговаривал их сдаться. Вместо ответа, турки дали по нему залп, но в это время подоспела пехота – и редут взят был штыками.

Это дело третьей гусарской дивизии было необыкновенным подвигом. В военной истории не много найдется примеров, где бы гусары, с саблями в руках, брали укрепленные лагеря и штурмовали редуты, защищенные пехотой. Если бы множество блистательных дел в прежние войны с турками, французами и, наконец, на Кавказе давно уже не провозгласили Мадатова баловнем военного счастья, то уже одной этой атаки было бы достаточно для увековечения его известности.

Дибич был в восторге от этого дела. «Мадатов, – писал он государю, – отбросил вышедших из Шумлы полторы-две тысячи турецких всадников на их передовые редуты, гусары вели себя тут самым блистательным образом, особенно александрийские, предводимые Муравьевым, который собственноручно взял пашинское знамя. Впереди всех находился сам Мадатов. Его гусары, бросившись на редуты, спешились и, действуя саблями, взяли первый из них; другой редут был взят пехотой. Двенадцать знамен и пять орудий были трофеями этого славного дела».

Вот что отвечал на это письмо государь: «…Что за молодцы эти прекрасные войска, эти дорогие ратные товарищи, и как я сожалею, что более не с ними! Что за геройские полки: двенадцатый егерский и Муромский[108] и храбрые александрийские гусары! Вот подвиги, которые должны быть отмечены в истории нашей армии!» Государь щедро наградил всех участников сражения; командиры Александрийского и Ахтырского полков получили георгиевские кресты; Муравьев – тоже, обоим полкам пожалованы знаки на кивера за отличие, Мадатов был награжден орденом Святого Александра Невского.

Но это был последний подвиг и последняя награда Мадатова. Еще с прошлой зимы князь чувствовал сильную боль в левом боку – следы пережитых им огорчений. Он не обращал на болезнь никакого внимания и после Кулевчинского боя остался под Шумлой в составе блокадного корпуса. Между тем снова и снова сыпались на него нравственные унижения. Интриги, происки, клевета людей, старавшихся, в угоду Паскевичу, чернить сподвижников Ермолова, не оставляли преследование Мадатова и в Европейской Турции. Из-под стен Шумлы он должен был отвечать на разные вопросные пункты, посылаемые ему Паскевичем по невыносимым обвинениям. Доносы на него вызывались путем в высшей степени бесцеремонным. Так, в крепости Шуше барабанным боем на улицах приглашали жителей подавать жалобы на князя Мадатова. Особенно досаждало ему дело о незаконном завладении имением в Карабаге, несмотря на то что у Паскевича в руках были подлинные рескрипты императора Александра, которыми утверждались за ним эти имения. Преследование Мадатова дошло до того, что за небольшие долги, которые он легко мог покрыть собственными средствами, был продан в казну за ничтожную сумму его тифлисский дом, и Мадатов не был даже предупрежден об этом. И все это делалось в то время, когда Мадатов геройски дрался под Шумлой, когда, несмотря на болезнь, в короткое время проявившую опасные симптомы, он беспрерывно делал поиски в тылу неприятеля.

Но чаша оскорблений наконец переполнилась, здоровье князя рухнуло окончательно. В последний раз он выступил из лагеря 28 августа к городу Тырнову. Очевидцы рассказывают, что, томимый грустным предчувствием, Мадатов как бы нехотя выступал из лагеря и во все продолжение похода был, против обыкновения, невесел, даже мрачен. Погода была сырая, туманная; отряд делал переходы чрезвычайные, по восемьдесят верст в сутки, – и эта экспедиция лишила Мадатова последней силы. Случилось, что на возвратном пути, 31 августа, верстах в пяти от русского лагеря, услышаны были ружейные выстрелы. Мадатов остановил отряд и послал узнать о причине. «Если турки сделали вылазку, – сказал он, – мы ударим им в тыл и отрежем от Шумлы». Но тут же он начал жаловаться на нестерпимую боль в левом боку, слез с лошади и лег на разостланной бурке. Между тем ординарец возвратился с донесением, что это русская пехота стреляет в цель. Мадатов с большим трудом сел на лошадь и, уже совершенно больной, возвратился в лагерь. 2 сентября открылось у него внезапно сильное кровотечение из горла, – и через два дня его не стало.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.