Глава 27 Было и такое…

Глава 27

Было и такое…

Через несколько дней после моего приезда в Москву дома появился усатый и бородатый полковник Рыбкин, которого я доселе не видела в армейской форме ни с усами, ни с бородой. Я до слез обрадовалась, что он живой, невредимый, но никак не представляла в таком облике. Спросила, удалось ли ему побывать в местечке Ясно-Витебск, что на Днепропетровщине, повидаться с родными. Борис махнул рукой, отвернулся и убежал в другую комнату. Я услышала заглушенные рыдания. Справившись с отчаянием, он рассказал, что старший брат погиб в бою на фронте, а всех остальных гитлеровцы загнали в гетто. «И моих престарелых родителей тоже, — выдавил из себя он. — В живых остался младший брат Исаак, участник войны, фронтовик. Родители в гетто заболели сыпным тифом, но выжили. После гитлеровцы их повесили, по другим сведениям, — расстреляли. Расстреляли за то, что их сын — «важный комиссар в Москве». Заодно со стариками гитлеровские изверги казнили и двоих внуков, моих племянников…» Обо всем этом Борису сказала соседка — здешняя колхозница. На столе у нее в комнате Борис увидел скатерть, на плечах шаль, вещи знакомые, мы с Борисом купили их в Финляндии для родителей. Хата, где жили старики, была сожжена…

Борис Аркадьевич сбрил усы и бороду, переоделся в штатское, и мы позвонили в секретариат управления с намерением на следующий день объявиться на Лубянке и включиться в работу.

Война еще не кончилась. Шел март 1944 года. Прибалтика, Белоруссия, Крым, часть Украины все еще были заняты врагом, но близилось время, когда бои перейдут за пределы наших государственных границ.

По телефону доложили о своем прибытии и просили выписать пропуска, но нам ответили, чтобы ждали вызова. Ждали несколько дней, неделю, две, все без толку. Мы не понимали, почему в такое горячее время должны бездействовать. В чем дело? Борис Аркадьевич позвонил начальнику управления, вновь просил нас принять и вновь получил все тот же ответ: «Ждите…»

Наконец нас вызвали аж к наркому Абакумову. В другие времена докладывать наркому всегда ходили в сопровождении начальника управления, а здесь отделались настораживающим: «Идите сами».

Нарком Абакумов поздоровался, спросил о самочувствии, здоровье и затем, пожав плечами, произнес:

— Не знаю, что мне с вами делать.

Мы недоумевали. Нарком пояснил:

— Дело в том, что не распутана ваша связь, характер вашей дружбы, — он указал на Рыбкина, — с резидентом английской разведки.

Я была потрясена.

— Я вас не понимаю, товарищ нарком, — протестующе сказал Рыбкин.

Абакумов нажал кнопку, вызвал секретаря и велел ему пригласить заместителя наркома по кадрам Свинелупова с личным делом полковника Рыбкина.

Абакумов принялся нас расспрашивать, кто мы, в каких странах работали, состав семьи. Свинелупов пришел с довольно объемистым личным делом Кина.

— Так какая там дружба была у Рыбкина с английским разведчиком? — спросил Абакумов у своего зама.

Свинелупов полистал дело и зачитал:

— Вот выписка из показаний резидента английской разведки: «Моим ближайшим другом был полковник Рыбкин, с которым мы постоянно общались, играли в теннис, увлекались бильярдом…»

— О ком идет речь? — спросил Борис Аркадьевич. — Кто этот резидент?

— Петр Петрович О., — ответил Свинелупов.

— Полковник О.? — переспросил Рыбкин.

Замнаркома замешкался.

— Да, да, вроде он.

Рыбкин резко повернулся к наркому и с негодованием отрапортовал:

— Мы оба, — указал он на меня, — товарищ нарком, находимся в резерве у начальника управления внешней разведки полковника А., который года два назад был арестован по клеветническому обвинению в принадлежности к английской разведке. Год просидел в тюрьме, был освобожден за отсутствием состава преступления, полностью реабилитирован. До ареста был начальником отдела, после освобождения назначен Начальником управления, и мы находимся у него в резерве.

Абакумов стал краснее помидора. С гневом захлопнул папку.

— Вам понятно? — спросил он своего зама. — Следственный материал поспешили подшить к делу. Двух разведчиков держим на консервации, могли бы, чего доброго, и уволить… Это черт знает что у вас происходит.

— Это не у меня, — попытался оправдаться Свинелупов. — Я все это получил в наследство.

— Наведите порядок, — уже рассерженно прорычал Абакумов. — Будьте здравы…

Мы получили назначение. Я — в одно управление заместителем начальника отдела, Рыбкин — в другое управление начальником отдела.

Я снова занялась германскими делами.

В наш отдел поступали архивы гестапо, абвера, захваченные Красной Армией. Мы их разбирали, составляли описи, занимались переводами и, конечно, добывали информацию о положении в самой Германии. Определяли, какими еще человеческими ресурсами обладает в этот момент фашистская Германия. Подсчитывали по переписи 1939 года фольксдойче — немцев иностранного гражданства, проживавших в Румынии, Венгрии, Югославии, Австрии, Норвегии и в других странах и подлежащих призыву как в действующую армию, так и на трудовой фронт.

Именно в это время и наш Генеральный штаб занимался подсчетом ресурсов Германии в живой силе и технике. На одно из совещаний по этому вопросу начальник управления направил меня.

Непривычно было мне, женщине в штатском, оказаться среди генералов и маршалов. Впрочем, «сугубо штатской» я не была, мне присвоили воинское звание полковника, и совсем недавно мы с моим товарищем по прежней работе Дмитрием Георгиевичем Федичкиным [24]вспоминали, как он, будучи заместителем начальника управления, принес мне домой приказ наркома, полковничьи погоны с тремя звездочками, папаху и в ней бутылку шампанского…

Так вот, возвращаясь к совещанию в Генеральном штабе, могу с удовлетворением констатировать, что данные нашей разведки и наши подсчеты по фольксдойче высокими военачальниками были признаны ценными, приняты и учтены в соответствующих расчетах.

Никогда мне не забыть ночь на 9 мая 1945 года. Никто не ушел домой. Мы сидели и ждали объявления о подписании Акта о капитуляции фашистской Германии. Были включены все радиоприемники. Желанная весть пришла в два часа ночи. Какое счастье! Радость, слезы, боль утрат…

Итак, свершилось то, чего с верой и надеждой добивались и добились люди Земли!

Мы с мужем шли домой по улице Горького, видели, как москвичи срывали с окон затемнение и загорался свет. Вспыхнули уличные фонари. На площади Пушкина двое пожилых людей, очевидно, муж и жена, принесли горшочек с цветущей геранью и поставили к памятнику Пушкина. Мы подошли к ним.

В огромном доме, в котором мы жили, были распахнуты двери во все квартиры. На лестничные площадки выносили столы, покрывали скатертями, выставляли вино, припасенное с первых дней войны ко Дню Победы, в которой не сомневались.

Это было ликование, великое братство, великое единение!