19 марта 1993 года, пятница, утро

19 марта 1993 года, пятница, утро

Москва. Старая площадь. Администрация Президента.

6-й подъезд, седьмой этаж, кабинет 763

Зайдя в свой кабинет, Андрей тут же набрал номер Вахромцева по телефону оперативной связи. Тот снял трубку сразу, как будто только и ждал, как позвонит Орлов.

— Вахромцев.

— Александр Васильевич, здравствуйте. Это — Орлов.

— Привет тебе. Ну что? Говорил?

— Да, и с тем и с другим.

— С другим — это с кем?

— С начальником шавка.

— А это зачем?

— Так решил Филатов. Сказал, что нельзя все это делать «за спиной уважаемого человека» и «проявлять к нему недоверие».

— Вот как! А ты ему сказал, что заказ на изготовление санкционирован самим?

— Да. Но Сергей Александрович не посчитал это существенным.

— Он так и сказал?

— Нет, это говорю я.

— Попятно. Ну и что же теперь?

— Александр Васильевич, если сегодня же пе изымем все, я думаю, мы опоздаем. Может быть, уже опоздали.

— Я погашаю это. Но как без санкции? Ты же знаешь… — Да.

Они помолчали немного, оба раздумывая о том, как стоило бы поступить. Возникла, но сути дела, парадоксальная ситуация: группа авантюристов, если не сказать больше, затеяла крупную аферу под крышей государственного учреждения, а противодействующая ей структура безопасности не могла ничего предпринять. потому что не было высочайшего соизволения на этот счет. Такая фантасмагория могла возникнуть только в ходе всеобщего развала и катастрофической потери управляемости всей системы власти. Впрочем, и в советские времена вышестоящие инстанции нередко выступали в качестве непреодолимого препятствия на пути правосудия, и лишь немногим удавалось разорвать порочный круг взаимозависимости всех элементов государственного механизма. Беда в том, что перестроечные и следующие за ними годы не только не изменили такого положения дел, но и усугубили недееспособность многих государственных органов, которые должны стоять на страже закона, доведя до абсурда понятие демократии и свободы личности.

— Ладно, Андрей Нетрович, что-нибудь придумаем. Придется брать ответственность на себя.

— Согласен, — тихо проговорил Орлов, сознавая, что никто у него этого согласия не спрашивает. Более того, Вахромцев, решив, видимо, действовать самостоятельно, подвергал себя несоизмеримо большему риску, чем Андрей. Несанкционированное высоким начальством вторжение в «коридоры власти», пусть даже в таком ничтожно малом варианте, чревато было по меньшей мере серьезным взысканием, а то и потерей должности. Тем более, что обо всех этих обстоятельствах министр безопасности, один из самых близких к Ельцину человек, знал лишь в самых общих чертах — ровно столько, сколько доложил ему в коротком докладе начальник управления.

После телефонного разговора с Вахромцевым Орлов долго молча сидел за столом, раздумывая о том, есть ли все-таки какой-нибудь мало-мальски разумный выход из создавшегося положения. Он машинально водил шариковой ручкой по листку бумаги, разрисовывая его замысловатыми узорами, страшными рожами, диковинными цветами. Еще со школьных времен у него вошло в привычку использовать любую свободную минуту для того, чтобы что-то «намалевать» на бумаге, будь то вырванный из тетрадки лист, промокашка, последние странички записной книжки или даже учебник. Его творческим упражнениям в области рисования способствовали комсомольские, а затем партийные собрания, вечерние лекции в университетских аудиториях и на курсах КГБ, многочасовые заседания комитетов комсомола и партбюро, нудные совещания пропагандистов и политинформаторов. Со временем постоянно изображать что-то на всем, что попадется под руку, стало привычкой. Рисуя, он даже не замечал этого, подчас удивляясь, откуда у пего появился тот или иной рисунок.

Вот и сейчас, взглянув на лист бумаги перед собой, Орлов с удивлением увидел среди витиеватых узоров странные изображения людей и животных. Какой-то субъект в темных очках и натянутой на глаза шляпе тянул волосатую руку в приоткрытую дверцу сейфа, из замочной скважины которой торчала связка ключей.

«Это, наверное, Рыбин», — подумал Орлов и усмехнулся, настолько комичной и одновременно отталкивающе противной выглядела рожа злоумышленника.

Справа от «субъекта» была нарисована собака с высунутым языком, держащая на весу свою мохнатую лапу, а рядом с ней темноволосая женщина с раскосыми глазами, в платке и длинном платье.

«А это к чему? — удивился Орлов. — Вот уж точно, никаких собак, а уж тем более восточных женщин встречать за последние дни не приходилось. Может быть, я по телевизору видел что-то такое, пока вчера ужинал на кухне? Или… Секретарша? Нет, не похожа! А эта дрессированная собака? Нет, нигде я не мог видеть такое! Вот уж точно — в таких случаях говорят: крыша поехала. Мерещится неведомо что! Уж слишком я впечатлительный!»

Он оторвал взгляд от рисунка, набрал номер домашнего телефона. Через мгновение на том конце провода откликнулся тихий Олин голос:

— Андрюша, ты?

— Я, — ответил он и тотчас понял, кто изображен на рисунке. Прозрение пришло к нему настолько неожиданно, что он, нисколько не заботясь о том, как это воспримет жена, прокричал в трубку: — И еще Шаганэ и Джим!

— Что-о? — удивленным голосом переспросила Оля.

— Шаганэ, ты моя, Шаганэ! И Джим, который веем подаст лапу!

Оля молчала в ответ, видно, совершенно не понимая, о чем это вдруг так странно заговорил сс муж. Наконец робко спросила:

— Андрюша, ты чего? Заработался?

— Да нет, Оль! Просто я вспомнил Есенина.

— У тебя так много времени, что ты читаешь стихи! Раньше в Комитете на это времени у тебя не было!

— Да, тут обстановка располагает, знаешь как!

— Вот здорово! Шутишь, да?

— А как ты думаешь?

— Я думаю, шутишь.