Джунгарская трагедия
Джунгарская трагедия
С втягиванием сократившегося наполовину войска вглубь Джунгарского Алатау и его продвижением по разным щелям к границе Анненков значительно утратил управление им. Не потерпевшая поражения, но проигравшая войну армия, тонкими ручейками, медленно текла по узким сумрачным ущельям к китайской границе. Те из офицеров, кто сумел сохранить влияние на остатки своих подразделений, делали всё возможное, чтобы обеспечить главное условие их выживания в каменных мешках — дисциплину. Став ближе к солдатам, они одновременно повысили требовательность к ним, разъяснив, что только при беспрекословном подчинении они дойдут до вожделённых перевалов и спустятся в китайские пределы. Угнетённые оставлением Родины и горными теснинами, томимые неизвестностью, сомневающиеся в правильности своего выбора, почти потерявшие надежду выжить, солдаты сплотились вокруг командиров, полностью положившись на них и вручив им свои судьбы.
Если строевые командиры были озабочены судьбой солдат, то предоставленное себе штабное офицерство ударилось в пьянство. Одно из таких возлияний закончилась трагедией, вину за которую суд целиком возложил на Анненкова. Рассказы о ней до сих пор студят кровь в жилах и вызывают недоумение и негодование: как это могли сотворить люди, да ещё носившие кресты на шеях, в отношении своих соратников по борьбе и их близких.
Ничто не помешало бы мне опустить отвратительный эпизод последних дней существования анненковской армии, если бы я хотел быть необъективным и говорить только о положительных событиях в её истории. Но я не мог этого сделать и занялся его исследованием. Однако отмечу, что выстроить чёткое изложение трагедии мне не удалось, потому что все её участники и жертвы рассказывают о ней по-разному, кроме того, они пользовались и слухами, и вымыслами, к которым настолько привыкли, что стали считать события в них действительно происходившими.
Начну с того, что 19 мая 1920 года Уполномоченный Реввоенсовета Туркестанского фронта в Семиречье Д.А. Фурманов направил в Джаркент Уполномоченному Внешторга Левитасу телеграмму, в которой говорилось:
«В Джаркенте находится тремя детьми жена бывшего полковника Асанова, перешедшего сторону Советской власти и активно способствовавшего переходу Северной армии нашу сторону. Окажите содействие выезду её в Верный, предварительно снестись с даотаем[268], так как она пользуется его покровительством. Фурманов»[269].
Левитас, политический комиссар 27-го полка Плетухин и заведующий Туркестанским особым отделом (завтуркособотдел) Крейвис опросили Асанову З.Е., жену анненковского офицера, Остроумову А.М., бывшего уполномоченного по снабжению продовольствием Семиреченской армии поручика Аристова Д.Н., бывшего начальника агрономического отдела при начальнике штаба Семиреченской армии Замятина и с их слов составили протокол о злодеяниях анненковских офицеров над семьями своих сослуживцев. Протокол написан простым карандашом, размашистым плохо разбираемым почерком. Его строки к настоящему времени почти угасли, и ряд слов мне разобрать не удалось, поэтому в некоторых местах повествования у меня отточия. Но это не мешает представить общую картину преступления, которое опрошенные характеризуют как ужасное. Ниже приводятся рассказы Зои Фёдоровны Асановой и других лиц, зафиксированные в протоколе Левитаса — Плетухина — Крейвиса.
Асанова рассказала:
«По переходу большей части армии к советской власти, Анненков с остатками армии удалились в горы китайские. С отрядом следовало около 35 семей офицеров отряда. 8 мая (1920 года. — В.Г.) Анненков приказал всем семьям офицеров выехать в пределы Китая, для чего собраться походным порядком у аула киргиза Канагата, находившегося в расположении лагеря. Неявившимся угрожали суровыми репрессиями. Быстро собравшись, с детьми и спутницей Остроумовой выехала к указанному месту. На пути нам встретились знакомые офицеры: командир эскадрона есаул Владимир Стародубцев, штабс-капитан Сухобрухов, поручик Сельянин. Стародубцев многозначительно сказал мне:
— Ваши лошади устали! Вы не поедете дальше!
А накануне он мне сказал:
— Если хотите сохранить жизнь и честь, послушайте меня и не ездите туда!
На возражения моей спутницы Стародубцев ответил:
— Если вам…, то поезжайте, но Асанова останется!
Мы остались при этом эскадроне, в котором было всего 9 человек.
Наедине он сказал мне:
— Благодарите Бога, что вы не поехали: там сегодня идёт пьянство, страсти разгорелись, они могут прийти сюда!
Утром Стародубцев сообщил мне, что семьи, исполнившие приказ атамана, погибли. Позже в отряде стало известно, что все женщины подверглись насилию, а потом (были) перебиты. Их мужья были зарублены первыми, а чтобы не поднимать шума, всех рубили шашками…
При моём отъезде в доме Канагата помещался штаб конвоя, часть виновников злодеяния я знаю. Это — командир лагеря полковник Сергеев, помощник командира лейб-атаманского полка Ганага, хорунжий Шульгин и Васильев — всё это приближённые и личный конвой атамана. Других фамилий я не знаю, но погибших знаю достаточно…»
Далее, не говоря об обстоятельствах гибели и насилия, потому что при этом не присутствовала, Асанова называет фамилии погибших. «Это — полковник Луговской, его жена и две дочери, жена подъесаула Мартемьянова (бывшая учительница в Семипалатинске). Жена штабс-капитана Закржевского, молодая, красивая женщина, всю ночь переходила из рук в руки и наутро, по слухам, увезена партизаном-калмыком. Спаслась девочка, 9 лет, дочь офицера Оренбургского казачьего полка, которую в темноте ранили шашкой, она сумела скрыться и убежала.
Наутро начались волнения в этом (Оренбургском. — В.Г.) полку, мы не попали в дом Канагата. Около шести-семи нас выпроводили на китайскую территорию…»[270].
Спутница Асановой Остроумова А.М. всё сказанное Асановой подтвердила, не добавив к её рассказу никаких деталей. Не добавил ничего и поручик Д.Н. Аристов, потому что во время злодеяния, охарактеризованного им как ужасное, его в отряде не было. Однако он высказал мнение, что атаман не мог не знать о готовящемся, но не противодействовал любимцам.
Нельзя без содрогания читать рассказ Замятина:
«Через два дня после ухода в горы я вместе с Залевским был командирован на Юкок (горный перевал. — В.Г.). На посту, в палатке я заметил метавшегося как бы в агонии партизана и женское лицо, которое напоминало жену штабс-капитана Закржевского. Всмотревшись, я и Залевский узнали Евгению Яковлевну. Узнала и она нас и с воплем умоляла о спасении. Казаки были пьяны. Через некоторое время начальник поста есаул Люсилин сделал распоряжение увести Закржескую к калмыку Мухлаю. Её повели партизан и два калмыка. Залевский остался предупредить погоню, а я взял его револьвер и поехал за ними и к вечеру подъехал к последнему посту калмыка Мухлая. Там шло пьянство. При моём входе разговоры умолкли. Поддавшись там их разговорам, я осторожно вывел Закржевскую, и мы укрылись в кустарниках. Через некоторое время по кустам открыли стрельбу, потом пошли цепью, но нас не нашли.
<…>
Придя в себя от приступов, потрясённая, она касалась ужасных деталей той ночи…
Днём около этого места прошёл транспорт во главе с поручиком Ксенофонтовым, решившим перебежать в Советскую Россию. К рассказу Закржевской он добавил, что у Луговского взяли деньги Оренбургского полка, которые были разграблены при его убийстве. Эта история подняла Оренбургский полк. На его требование атаман обещал судить виновников, но, очевидно, предупредил их, ибо они разбежались. Только двух человек поймали оренбуржцы и, по постановлению оренбургских офицеров, зарубили…
Ввиду того, что киргизы смущались трупов и прекратили доставку продуктов, атаман велел зарыть их. Свидетель насчитал 32 трупа, часть до того была зарыта родственниками и знакомыми. Ксенофонтов взялся довести Закржевскую к её родным в Семипалатинск. Я указал ему ближайший путь, а сам направился по следам Асановой…»[271].
11 июля 1920 года рассказы Зои Фёдоровны Асановой и бывшего полковника Генерального штаба Аргунова, также находившегося в рядах отошедшей в Джунгарские горы Семиреченской армии и знавшего о трагедии со слов жены штабс-капитана Закржевского, были опубликованы в семипалатинской газете «Степная правда».
Семипалатинскому суду протокол, выдержки из которого я привёл только что, не был известен, иначе здесь были бы названы и другие фамилии, а исследование этого эпизода проходило бы не так спокойно, как оно проходило на суде.
Первому на Семипалатинском процессе вопрос о разыгравшейся в горах трагедии был задан почему-то уже известному нам Лебонду:
— Скажите, свидетель Лебонд, вы знаете что-либо о семействе, перешедшем на сторону красных, Луговских, что с ним случилось? — спрашивает член суда.
— Ходил слух… но я не знаю! — отвечает тот.
Однако член суда не унимается и даже подсказывает:
— Оно было изрублено, женщины изнасилованы…
— Не могу сказать! — мнется Лебонд.
Он действительно не мог ничего сказать, потому что событие произошло в горах, среди тех, кто уходил в Китай, и недалеко от границы, Лебонд же в Китай не уходил, а остался в России.
— А вы, Анненков, знаете, что семейство, перешедшее на сторону красных[272], Луговских, по распоряжению вашего офицера сперва было изнасиловано, а потом изрублено? Вы это знаете?! — вскипает член суда.
— Да! — спокойно отвечает Анненков. — Это получилось на основе пьяного скандала.
По другим версиям, трагедии и её жутких последствий можно было избежать, если бы не гонор полковника Луговского. По рассказам современников происшествия, группа женщин и детей, в которой была и семья Луговских, шла к месту сбора членов семей без сопровождения. В пути её встретили полковник Луговских и другие офицеры, которые решили провести их в аул Канагата. Но, как докладывал суду государственный обвинитель Павловский, они перепутали щели и вышли в ту, что ведёт на равнину. Здесь они были остановлены караулом. Караул был пьян. Завязался спор. Луговских выстрелил в воздух. Караул открыл огонь и убил самого полковника, его жену, трёх дочерей в возрасте до 14 лет и ещё несколько семей офицеров. Девочку 12 лет изнасиловали всем отрядом. Затем эти пьяные, разнузданные дикари стали издеваться над трупами… Это творили якобы любимцы Анненкова: сотник Васильев — его приближённый на Уч-Аральском фронте, и сослуживец Анненкова с 1909 года — хорунжий Ганаго. Так ли было в действительности, мне неизвестно. Как мы убедились, событие в протоколе Левитаса — Плетухина — Крейвиса освещается по-другому и о зверствах в нём не говорится.
Анненков был протрясён этим происшествием и немедленно, невзирая на личности насильников и сложность обстановки, назначил над ними суд.
Суд проходил в Оренбургском полку, которым командовал Госецкий. Денисов показывает:
— В 7–8 верстах от артиллерии стоял полк Госецкого. Я узнал об уголовном деле, что там была семья Луговских и что сам Луговских погиб в этом деле. Меня председатель суда спрашивал, привёз ли я уголовный кодекс, чтобы суд, назначенный Анненковым над теми лицами, которые произвели расправу с семьей Луговских, состоялся. За это было арестовано 6–8 человек. Это было в конце марта месяца.
Показания Денисова дополняет Вордугин:
— Когда Оренбургский казачий полк узнал об убийстве Луговских и насилии над его семьёй, то потребовал от Анненкова объяснения по этому поводу. Анненков выдал им хорунжего Ганаго, который был судим и казнён.
Васильев сбежал к Горным орлам, но был найден и препровождён в особый отдел. Впоследствии он сидел в Вернинской тюрьме, откуда попал за границу. Там он попал в руки оренбуржцев, которые и расстреляли его.
Существует и другая версия уничтожения насильников. Бывший анненковский офицер Новокрещенов в письме советскому консулу в Кульдже сообщал: «Долго атаман не соглашался и оттягивал время, чтобы дать возможность убежать за границу главному виновнику Васильеву и тем самым замести следы, но, под угрозой револьвера Завершенского, должен был согласиться, и оренбуржцы начали аресты. После арестов вывели Шульгу, Ганагу и 3–4 других человек и были вызваны добровольцы их порубить. Рубка этих людей проходила на глазах всего отряда. Васильев был пойман в Кульдже, закован, погиб голодной смертью в с. Мазар (место размещения Оренбургского полка в Китае. — В.Г.)».
Гибель семьи Луговских дала повод к обвинению Анненкова в том, что он намеренно отдал приказ о сборе офицерских жён для того, чтобы отдать их для ублажения впавшего в уныние воинства.
Нет оправдания ни Шульгину, ни Ганаго, ни Васильеву, ни другим насильникам. Однако в случившемся во многом повинен и Луговских. Как-никак Ганаго и Васильев находились в карауле, выполняли боевую задачу. Луговских знал это и видел, что караул пьян. Вместо того чтобы как-то объясниться, он стал давить погоном и даже открыл стрельбу. Анненковцы не любили дутовцев, считали их виновниками гибели колчаковской армии и нахлебниками своей. Поэтому их ответная реакция была такой острой, а действия такими дикими.
Защитник Анненкова Борецкий, пытаясь отвести от него обвинение в причастности к гибели офицерских семей или смягчить его, вынужден был сказать несколько слов в защиту Ганаго и Васильева. Обращая внимание суда на их душевное состояние в той обстановке, он сказал:
— Насилование и расстрел семьи Луговских — это было произведено Ганаго и Васильевым при переходе в тот момент, когда они прощались с родной землёй. Перед ними стояло неизвестное будущее, а вдобавок они были под влиянием спирта…
Мы понимаем, что эта часть выступления защитника неудачна и не может быть зачтена в пользу потерявших человеческий облик и достоинство людей. Но другая часть этого же выступления снимает с Анненкова всякую вину в случившемся:
— Мог ли знать и видеть Анненков в этих людях палачей? Только тогда, когда они сбросили с себя завесу и показали действительное своё лицо, Анненков принял меры и сдал их под суд!
Гибель офицеров и их семей терзали Анненкова всю жизнь. После Семипалатинского процесса, в предсмертных записках, он, видимо, обращаясь к нам, задаст вопрос: «Но кто же гарантирован от того, что люди-звери не проявят себя? И разве не были наказаны виновные?!»
Данный текст является ознакомительным фрагментом.