Афганистан. Провинция Кундуз 1981 год от Рождества Христова 1402 год по хиджре – мусульманскому летоисчислению
Афганистан. Провинция Кундуз
1981 год от Рождества Христова
1402 год по хиджре – мусульманскому летоисчислению
В ту ночь в марте 1981 года я был помощником дежурного по штабу[31]. Дежурным по штабу бригады на эти сутки заступил начальник разведки бригады, капитан Мовсар. Здоровенный темноволосый капитан-молдаванин, любимчик бойцов из разведроты. Большая штабная палатка внутри плохо освещена слабым накалом электрической лампочки под бумажным самодельным абажуром. Тусклый свет, а капитан сидит себе за столом на самодельном табурете, бумажечки читает и перебирает, зрение-то у него хорошее. Помощник дежурного по части ушел караулы проверять. Я в уголке палатки у радиоприемника, на пустом снарядном ящике пристроился и радиостанцию «Маяк» слушаю. Тишь да гладь, и симфоническая мелодия звучит, такая далекая, нежная, такая душевная, прекрасная музыка из вселенной, где нет войны. Следующей в эфире должна прозвучать «Полевая почта юности», в ней песни для солдат передавали и пожелания всякие от близких и родных. Я все ждал, когда же «Полевая почта юности» обо мне вспомнит, да так и не дождался.
– Знаешь, сколько твоя башка стоит? – оторвал меня от прослушивания музыкальной заставки капитан.
– Э..? – чуть растерялся я, повернувшись в его сторону. – Не понял? В каком смысле стоит?
– В денежном, – усмехнулся дежурный и протянул мне листок бумаги: – Вот полюбуйся, тут все расценки.
Подхожу к капитану, беру мятый, засаленный листок. Разглядываю. Типографский шрифт. Арабская вязь букв и цифр. Перед текстом рисунок: раскрытая книга, под ней два скрещенных клинка. Герб моджахедов – Коран и оружие, ну цифры-то понятны, а вот текст…
Насмешливо рассматривая, как я таращусь в лист бумаги, начальник бригадной разведки, не вставая из-за стола, поясняет:
– Уничтоженный вертолет с экипажем – два миллиона афганей[32]. Единица наземной боевой техники – миллион. Старший офицер – двести тысяч, офицер в звании до майора – сто. Десантник – пятьдесят тысяч, мотострелок – двадцать, меньше всего за афганских солдат платят – всего-то по сотне с пяти голов[33].
– Как же это несправедливо, – тяжело вздохнул я и положил лист на стол, – им, значит, за нас платят, а нам за них нет, а вот бы…
– Губы-то скатай, – желчно рассмеялся капитан, – вам, обормотам, только волю дай… Да и нет у СССР столько денег.
– А у них, значит, есть? – слегка обиделся я за нашу великую могучую, но вечно безденежную державу. – Откуда? Тут же нищета голимая да голь перекатная.
– Наркотой вовсю торгуют – это раз. – Отвечая, капитан стал загибать пальцы. – Всех местных торгашей данью обложили – два. Американцы им деньжата постоянно подкидывают – это три. Есть у них чем за твою башку заплатить.
– Башка – у сазана, у меня голова, – резко возразил я, – и свою голову я подороже ценю!
– Сазанью башку да в котелок, – мечтательно протянул капитан и причмокнул губами, – такая наваристая уха получится, а под нее ледяной водочки, милое дело.
– Тройная уха намного лучше, – с нотками превосходства потомственного волжанина протянул я, – и вареная осетринка, во всем мире нет лучшей закуски, вот, помню, бывало…
Все мои земляки любят приврать про рыбалку в низовьях Волги, я не исключение, вот и пошел заливать. Осетров руками ловил, черную икру из таза столовой ложкой жрал, на браконьерской лодке все низовья реки исходил.
– Значит, беру огромадного осетра за жабры, – вдохновенно вру я, – и потом…
– Вот и бери его, суку, за жабры! – крикнул мне ввалившийся в палатку боец из разведроты и швырнул в палатку немолодого афганца в разорванном халате. Тот на пол упал, за ним еще разведчики вошли, трое.
Капитан Мовсар сразу к ним подошел, ему что-то тихо доложили, я не слушал, да и не прислушивался, честно-то говоря, все Волгу свою любимую вспоминал, по ней в мыслях плыл, а тут:
– Разогрей его! – небрежно кивнув в сторону пленного, приказал мне капитан, продолжая слушать, что ему докладывают бойцы бригадной разведроты.
Это обычная практика при ведении допросов была. Разогрев или разминка – это избить и сломать человека психологически и физически, а уж только потом вопросы задавать.
«Дух» на земле все крутился и изворачивался, да и мне не хотелось избивать лежащего и связанного человека.
– Ты чего? Первый раз, что ли?! Да не держи ты его, бей в дыхалку – он и успокоится! – рассерженно приказывает мне капитан и с негодованием смотрит, как долго я вожусь с пленным «духом».
– А ну… быстро отошел, – распорядился капитан, я сделал шаг в сторону.
– Ну-ка, ребятки, – приказал он разведчикам, – покажите этому сраному браконьеру и гуманисту херову, как такие дела делать надо.
Стоявшие в палатке разведчики сноровисто за заломленные руки подняли с пола афганца и стали его разминать. Бац! Хряк! Шмяк! Рвут, ломают человеческую плоть жесткие удары, рукой, ногой, по болевым точкам. Разбито у пленного лицо, кровью и криком заливается душман, аж завывает от боли… Хорошо его разогрели, только это еще не все…
– Бегом в роту связи, – приказывает мне капитан. – Полевой телефон возьми и сюда тащи.
Пока бегал, пока взял, немного время прошло, прибегаю в штабную палатку, а там уже офицеры, в форму афганскую одетые, наши советники, вокруг пленного сгрудились. Волками на него смотрят.
– Давай телефон, – говорит один из них, – будем связь с «духами» налаживать.
Один оголенный провод к небу прикрепили, второй – к самой нежной части мужского детородного органа. Я знать-то знал, что это такое, но видел первый раз. Стоял рот разинув. А советник ручку полевого телефона крутанул – и электрический разряд в теплое человеческое тело пошел. Гнется уже избитый и привязанный к стулу пленный, мычит, а кричать не может, разбитый рот кляпом забит. Глаза у него от кровоподтеков заплыли, нос раздроблен, кровью исходит. Боль, ужас, ненависть, как порывы ветра, в палатке хлестали. Плохо мне стало, вот я и вышел. Знакомые ребята из разведроты, двоих я еще по учебке знал, стоят у входа в палатку, покуривают.
– Ты чего? – один спрашивает. – Чего сопли распустил? Знаешь, кого мы взяли по наводке? Помнишь, какими тела пацанов из дивизионного автобата нашли? – с клокочущей ненавистью в голосе добавляет: – Помнишь, что с ними сделали?
Помню! Да разве забудешь такое? Попали наши ребята-водители в плен, вот их и пытали, а потом над мертвыми надругались. Тела к нашим постам подкинули. Чтобы, значит, затрепетали мы от ужаса. Злобы это нам добавило, а не трепета, а пленных тогда почти брать перестали. Когда тела наших мальчишек в морг дивизии принесли, то даже патологоанатома стошнило.
– Вот этот, которого сейчас обрабатывают, тем отрядом, что наших ребят изувечил, и командовал, – сплюнув на землю, пояснил разведчик.
– Откуда знаешь? – угрюмо спросил я, вот только тошнота от увиденного допроса прошла.
– Наши советники, что царандоев[34] учат, место, где он прячется, установили, а чтобы не предупредили его стукачи душманские, попросили нас его взять, желательно живым. Вот мы его и взяли. А банду его всю положили. Дом, где его взяли, из пушек БМД раздолбали. Так что сопли-то подбери, гуманист хренов…
Жарко, даже ночью, хоть и привык, а все равно потом омываешься, пить хочется. Стоим, покуриваем. О делах бригадных неспешно болтаем, а из палатки возбужденный, громкий выкрик:
– Эй, дежурный! Воды принеси.
Заношу в палатку термос с водой, смотрю, а «дух» готов уже, в крови и блевотине лежит, вроде и не дышит. А офицеры у стола стоят и водку жрут без закуски. Потом запили спецы по допросам выпитый алкоголь принесенной водой – жадно, полными кружками хлебали. Посмотрел на меня начальник разведки, подумал и набулькал из бутылки полкружки. Пей! Огнем водка обожгла. Поставил помятую алюминиевую кружку на дощатый стол, машинально глянул на его поверхность, а там поверх служебных бумаг толстенный том лежит, на обложке название книги и автор: «Война и Мир» Л. Н. Толстой. Середина книги бумажкой заложена.
От выпитой водки так грустно мне стало, тяжело: «Господи! Это что же с нами такое происходит? Мы же не такие совсем… Мы же нормальные люди… солдаты».
А офицеры все о своем переговариваются, голоса все ожесточенно-возбужденные:
– Нет, ты только посмотри: тварь какая, как его за жопу взяли, так всех сдал… одно слово… сучара… даже умереть толком не смог… визжал… пощады просил… Ну, капитан, давай рапорт готовь о реализации разведданных…
Разведданные реализовывал четвертый батальон, если верить их рассказам, покрошили они «духов» немало.
Больше я начальника бригадной разведки капитана Мовсара не видел.
Выписка из боевого формуляра в/ч 44585
В конце марта ушли наши десантно-штурмовые батальоны на усиление Кандагарской мотострелковой бригады, капитан с ними. В июне от батальонов только половина вернулась. А капитан Мовсар…
По БМД, на которой он ехал, шмальнули из гранатомета. Загорелась машина, экипаж выпрыгивать, а по ним из засады «духи» из винтовок и автоматов бьют. Капитан ребят-разведчиков огнем из автомата прикрывал, вот и поцеловался со своей судьбой и смертью. Тело его десантники вынесли, не отдали «духам» на поругание.
А у нас… у нас служба продолжается, место убитых займут другие, народа хватает. Пока хватает…
Служба солдата, она приказами министра обороны меряется. Приказ – вот ты и в армии. Приказ – полгода службы прошло. Приказ – вот и год исполнился, как ты форму надел. Перематывай приказы, как портянку, солдат, вот и легче тебе будет идти, может, и дойдешь до дембеля.
Весной 1981 года уходили на дембель мои земляки, из нашего города я один в бригаде остался. Я за них рад был, привык я к службе, да и друзья у меня были, так что одиночество мне не грозило. Даю свой домашний адрес, прошу ребят зайти к матери успокоить ее, письмо ей передать… и счастливо вам доехать до дома, братцы, мы еще увидимся.
***
Дорогой сыночек!
Получила твое письмо, рада, что у тебя все хорошо; и у меня все хорошо. Вчера заходили твои друзья по службе и передали твое письмо. Много про тебя рассказывали, хвалили тебя. Я им очень рада была, стол накрыла, стала их угощать. Кушали они с большим аппетитом, а вот выпивать отказались. Говорят, что в десанте не пьют. Вот только худые какие-то твои друзья. Я им говорю: «Какие же вы худенькие, мальчики! Вас что, так плохо кормят?» А они объясняют, что это от постоянных занятий спортом они такими стройными стали, а кормят вас очень хорошо, всего вдоволь. Еще они подтвердили, что никакой войны в Афганистане нет, а ваша часть только гарнизоном стоит и за ее пределы вас командиры не отпускают. Я очень рада, что ты в своих письмах меня не обманывал. Я показала им твои школьные фотографии, а они говорят, что ты в армии сильно загорел, вырос и поправился.
Сыночек, миленький, раз они живые и здоровые вернулись, то и ты вернешься, я ведь тебя так жду.
Коля случайно обмолвился, что у вас бывают случаи желудочных заболеваний. Сыночек, не забывай мыть руки перед едой. Береги себя.
Твоя мама
Не волнуйся, мама, я мою руки перед едой и стараюсь беречь себя, я всегда помню, что ты меня ждешь.
А ты, Колька, и ты, Цукер, ну какие же вы молодцы, ребята! Огромное вам спасибо, что зашли, успокоили и за то, что так врали, ну это ж надо такое выдать: «В десанте не пьют».
Весной 1981 года двенадцать месяцев исполнилось, как я в армии мыкался. Стал я к тому времени настоящим «волчарой», дочерна загорелый, наголо остриженный, худой, жилистый, злой, выносливый, хороший стрелок. Знал, как на войне выжить, ну и… крови не боялся. Только не думайте, что я себя нахваливаю, у нас в роте почти все такие были, а были ребята и получше, и намного лучше.
А вот с обмундированием плохо было, пообносились мы, по горам ползая, оборвались. А армии ведь есть срок ношения формы: х/б – шесть месяцев, сапоги – восемь, шинель, бушлат – два года. Белье нижнее, в том числе и прославленные тельники, по сезону. А то, что изорвалось все, так надо аккуратнее быть, товарищи солдаты, новую форму никто вам не выдаст, не положено. Что могли – латали, зашивали, что могли – воровали или обменивали. У меня ботинки на вторую неделю после выдачи «каши запросили», подошва почти оторвалась. Так я кроссовки себе достал и ходил в них преспокойненько, и даже штабные говнюки мне замечаний не делали. Вид, конечно, в разномастном, рвано-латаном обмундировании у нас был аховый, но тут строевые смотры никто не проводил, воюют, и ладно.
Питание? Так я уже не раз говорил: помои. Нашу бригаду в то время со складов ТуркВО снабжали. Вот и старались окружные снабженцы все залежалое и просроченное нам сбагрить. Дескать, сожрут – никуда не денутся. А деваться нам действительно было некуда, разве что на операции… вот и добывали там жратву, как могли.
Все бы ничего, привыкли мы ко всему, обстрелялись, вот только таяла наша рота, не пулеметы – желтуха роту косила.
К весне 1981 года от штатного состава роты только тридцать бойцов осталось, и это еще после всех пополнений, а в трех ротах батальона – сотня. И боевых потерь хватало.
Выписка из боевого формуляра в/ч 44585
– Фаик, ты чего такой смурной? Болеешь?
Фаик – это прозвище моего замкомвзвода, хороший он был парень, татарин из Бугульмы.
– Да хреново мне что-то, мать во сне видел, плачет она, – отвечает мне Фаик, собирая РД: патроны, сухпай, плащ-накидка. В ночь мы уходим, в засаду.
– Да брось ты! Скоро тебе домой. – Я толкаю его в плечо, стараюсь отвлечь, думал, он мне скажет: «А ну! Сколько дней до приказа?»
– Да, скоро… Вот только хреново мне. – Фаик отворачивается, прячет лицо, не хочет разговор продолжать. А на скольких операциях был… И ничего, всегда нормальный, веселый.
– Строиться, вторая рота! – доносится в палатку голосок дежурного.
– Ну что, Фаик, пошли? – с легким недоумением спрашиваю я, замечая, как он все возится и возится у своей тумбочки.
– Пошли, – встает он и просит: – Если со мной что… то вещи мои матери-то передай.
– Кончай херню пороть, провидец ты хренов, – разозлился я и первый вышел из палатки на построение.
Молча на рассвете цепью мы шли по рисовому полю, вода обувь заливала, с трудом ноги вытаскиваешь из липкой грязи. Впереди небольшой кишлак. Мы там должны в засаду засесть. Я рядом с Фаиком шел, сначала увидел, как он упал, фонтанчики от пуль увидел и только потом звук резко-хлестких выстрелов услышал. Первым делом я «духа», что нас обстрелял, снял очередью из пулемета. Четыреста метров, на рассвете, из положения «стоя», навскидку – да, неплохо я стал стрелять. И только потом к Фаику бросился. А он в грязи лежит, задыхается, руками разводит, сказать что-то силится, да не может. Четыре пули получил Фаик, из них две под сердце – не жилец. Перевязал его, промедол вколол, в поле в воде и грязи не бросишь, вскинул на плечи и понес. А рота со всех стволов по кишлаку бьет и перебежками вперед. Перебежка – ив грязь, в воду падаем, постреляли, перебежка – и снова грязь хлебаешь. Еще двоих из наших бойцов зацепило, одного наповал, второй ранен. Не мы, нас в засаде взяли. Но ничего, воевать-то мы умеем, наших солдат такой херней, как засада, не больно возьмешь. С матом, с боем ворвались в кишлак. Из ручных гранатометов все дома, из которых велся огонь, раздолбали, да еще и ручными гранатами добавили. Горит кишлак, бьем мы из пулеметов и автоматов по всему, что движется… осатанели. Все, закончен бой. У них нет ни живых, ни раненых, ни пленных. Вызвали вертолеты, раненых и убитого погрузили и дальше пошли, нам по приказу еще один населенный пункт надо проверить.
Значит, чует человек свою смерть? Не знаю… Я ничего не чувствовал, так меня и не убили, да и ранения, откровенно говоря, ерундовые были, разок осколок мясо на ноге порвал, один раз пулька кожу с руки стесала. Еще несколько раз приходилось мне с предчувствием сталкиваться: гибли ребята и ранения тяжелые получали и заранее об этом деле знали, а бывало, что и без всяких предчувствий на небеса отправлялись, тоже было. Так что с полной уверенностью ничего сказать не могу.
А Фаик выжил, операцию ему сделали, пули вытащили, молодой, здоровый, вот и выжил. После госпиталя демобилизовался, он свое отвоевал. А у нас война продолжалась…
Выписка из боевого формуляра в/ч 44585
27 августа вторая рота высадились на вертолетах в горах под городом Мазари-Шариф. Перевал держали. На равнине наши мотострелки и царандой кишлаки чесали и на нас «духов» гнали.
– Горло ему перехватывай! Да режь ты его, мудак!
– Вот гад! Крутится еще!
– Может, не будем скотину мучить?
– Точно! Стрельнем, а потом шкуру снимем и на куски распластаем.
Вдвоем мы мучаем несчастную скотину, взятого в качестве трофея живого барана. Как людей резать, знаем, как барана забить – нет. Мальчики все городские, вот и сами мучаемся, и барана всего измучили. Сегодня 29 августа 1981 года, мне исполнилось двадцать лет. Этот баран, трофейный длиннозернистый рис и кувшин с растительным маслом должны, соединившись, превратиться в чудный плов. Но баран не хочет быть украшением празднично-полевого стола, мекает и брыкается.
– Ну его на х…! – измучившись и весь вспотев, кричу я и отпускаю барана. – У меня тушенка есть, ею рис заправим.
– Нет, сволочь, ты от меня не уйдешь! – азартно кричит наголо стриженный, рослый и весь в истерзанном обмундировании Филон и, перехватывая отпущенного барана, вяжет своим ремнем ему ноги.
Заваленный на бок и повязанный за ноги солдатскими ремнями, баран жалобно мекает. Барана зарезал и освежевал мой дружок Леха, смуглый, белозубый, всегда веселый узбек, он же в захваченном у «духов» казане и отличный плов приготовил.
«Леха! Да ты, небось, с гор за солью спустился, вот тебя поймали и в армию забрили», – так любили его подначивать в начале службы. А он не обижался на шутки, легкий у него был характер. И готовил он отлично. Парень весь такой ухватистый, на все руки мастер, одно слово – крестьянин-дехканин, не то что мы, мозгляки городские.
Сваренный плов вечером слопали, за уши меня потрепали, пачку папирос подарили, от несения караульной службы на сутки освободили, вот тебе и весь юбилей.
– Ну я на пост пошел, – поднялся от костерка, у которого мы сидели, довольный, сытый Леха и ушел, волоча за ремень автомат, на оборудованную позицию, в отрытом окопчике службу тащить.
Ночью «духи» прорваться через перевал попытались, но служба наблюдения у нас отлично была поставлена, засекли их.
После жирного плова мучает понос Баллона, его к нам из автороты перевели, отсюда и прозвище Баллон. Первая это у него боевая операция была. Снимает Баллон рваные штаны и спускает воздух. Поудобнее устраивается, чтобы, значит, и постоянно возникающую нужду справлять, и воинскую честь не замарать. С того дня, как первый раз, придя к нам в роту, получил Баллон хороших пинков за то, что, обкурившись, задремал на посту дневального, он службу враз понял и больше на посту не кемарил. Со спущенными штанами на боевом посту страдает Баллон и мысленно проклинает и плов, и мой юбилей, и всю свою судьбу, что из автороты занесла его во 2-ю ПДР. Страдает, проклинает, а сам по отведенному участку глазками зырк-зырк, туда-сюда водит. Автомат с уже передернутым затвором Баллон из рук не выпускает, сразу видно: знает солдат службу, могут спокойно спать его обожравшиеся плова товарищи.
Ночка темная была, луна уже ушла, звездочки только мерцают, местность пересеченная, есть где укрыться. Как тени, «духи» ползут к постам, от камешка к камешку переползают, от ложбинке к ложбинке. Нас порезать и перестрелять хотят, прорвать окружение и уйти. Тени, мудени, призраки – это все херня, сказочки это для кинематографа иль для приключенческого романа. При нормально поставленной караульной службе обученный солдат любую тень запросто материализует, а затем всех призраков постреляет.
– Эх, ребята, – со вздохом и чуть виновато улыбаясь, рассказывал нам про свое боевое крещение Баллон, – сижу я, а у меня из жопы, как из дырявого бачка, все льет и льет. Секу: ползут. Я так и обмер, растерялся чуток. В животе как заурчит, да как перну. Громко так получилось, смачно. «Духи» замерли, а я давай стрелять, сразу весь магазин расстрелял, за гранатами полез, пока доставал, они назад, не докинуть гранату, меняю в АКС магазин и опять стрелять, а тут уж вы подбежали.
Неудобное это положение для стрельбы – когда сидя опорожняешься, никого Баллон не зацепил. Но хоть тревогу поднял. На пост к нему подползаю, глянь, а там Баллон залег, голую жопу оттопырил и длинными очередями стреляет из автомата.
– Осторожнее! – Это мне Баллон кричит.
– А что, стреляют? – спрашиваю, тоже спросонья не врубился, что по нашим позициям огонь не ведется.
– Нет, – тихо и виновато шепчет Баллон, – я тут все засрал.
Тут я как захохочу, от смеха аж катался по земле, так заливался, что у самого желудок схватило. Ротный приходит узнать, что да как, а мы с Баллоном на пару сидим и опорожняемся.
– Ну вы и засранцы! – только и сказал, сморщив нос, капитан Акосов и ушел.
Постреляли с постов, попугали «духов», показали, что справно службу несем и хрен нас голыми руками возьмешь, да и не голыми тоже.
До дембеля Баллона дразнили его боевым крещением. Как только не изгалялись, даже ротные офицеры и то нет-нет да и спросят Баллона: «Так вот почему нас враги попрекают применением химического оружия! Как же ты нашу армию подвел, а Баллон?»
Виталька Тишин (Баллон), а об этом ты дома рассказывал? Ты уж извини за похабные шуточки, не со зла, от скуки тебя подкалывали. Был ты тихий, спокойный, безответный парень. Драться не любил, да и не умел. Зато в любой технике хорошо разбирался. И что бы тебе там ни говорили, но свой солдатский долг ты исполнил, хоть и с голой жопой. Да и потом ни разу никого не подвел. Не представляли тебя к орденам и медалям, но если бы не тот случай на посту, были бы у нас потери, а так все только смехом обошлось. Легкой тебе дороги, Баллон, ты, наверно, как планировал, так и стал на гражданке шофером.
Как бы то ни было, а больше «духи» через нашу роту прорываться не пытались. Они растворились среди местного населения. Дальше их царандой выявлял, их батальон и наша рота совместно действовала.
Мы кишлак окружаем и постами блокируем, а царандой кишлак шерстит, все там на уши ставит. Советские части старались на прочесывания в населенные пункты не допускать, уж больно потом много жалоб от местного населения на наших интернационалистов поступало.
Гурьбой, без строя, идет через наш пост группа царандой, человек тридцать, мельком нас оглядывают и дальше. А тут раз! Один другому что-то кричит, и все возле нас тормозят и разглядывают. Даже те, кто вперед ушел, возвращаются. Смотрят, смотрят да как заржут и на Жука грязными пальцами показывают. Жук – это сержант, и. о. командира четвертого взвода. Он после гибели лейтенанта Игоря Ольхина минометный взвод принял. Нормально справлялся. В этот раз я с ним в одну боевую группу попал. Жук – резкий паренек, росту среднего да здоровый как бык, черноволосый, смуглый, скуластый, дерзкий на руку. Пальцем на него показывать, да еще и смеяться при этом – это дело весьма опасное для здоровья.
– Урою! – хмуро обещает Жук смеющемуся царандою и угрожающе ворчит: – Заткнись!
Те все хохочут. Нам обидно, чего это они? А там и злоба подкатила: это над нами смеяться? Над советским десантом смеяться? Ну вашу мать!
Их тридцать, нас четверо, мы переглянулись и без слов решили: «Будем бить!» Быстренько распределяем, кто кого лупить будет. И тут афганцы из своей группы выпихивают солдатика. Мы как глянули на него, так все трое: Филон, Баллон и я – угорели от хохота, а Жук, чего с ним никогда не бывало, покраснел. Афганец-царандой как две капли воды на Жука похож. Не просто похож – копия. Форма другая, лицо погрязнее, а так лицо и фигура один в один схожи.
Афганцы – что царандой, что армейцы – нас, мягко говоря, недолюбливали, мы их за крайне низкие боевые качества откровенно презирали. Поэтому отношения между нами при встречах были насторожено-неприязненные. А тут афганцы хохочут, мы регочем, они в сторону Жука все пальцами тычут, мы на их солдатика показываем. Невольно так получилось, что круг из солдатни образовался, все вперемешку стоим, а в центре круга Жук и его копия друг на друга пялятся. Они одинаковыми жестами чешут головы, а мы аж пополам от смеха гнемся.
– Заткнитесь! – это Жук нам кричит и еще сильнее от злости краснеет, его альтер эго, весь красный, тоже своим что-то кричит.
Батюшки! Так у них даже тембр голоса и интонации одинаковые. Хохот стоит оглушающий. Жук не выдержал и пошел из хохочущего окружения на прорыв, двинул мне кулаком в солнечное сплетение, я загнулся, он, безудержно матерясь, шагнул в образовавшийся промежуток и вышел из круга.
Царандой пошли в кишлак, мы расположились по постам и только было собрались продолжить развлечение, подкалывая Жука его родственными связями с афганским народом, как он, опережая все возможные подначки, коротко и крайне злобно заявил:
– Вот кто хоть слово скажет, на месте убью.
Убить бы, конечно, не убил, но отмудохал бы – это точно. А нам на операциях вот только драк и не хватало. Короче, все заткнулись.
Через два часа царандой возвращаются с прочесывания. Никаких «духов» они не нашли, но нам это и неинтересно было. Ну их на хер, этих «духов». Не до них. Мы высматриваем копию Жука. Вот он идет, «родной», весь затаренный барахлом. Царандой похлеще нашего брата в селениях мародерничали.
Афганский Жук идет к советскому Жуку и смущенно улыбается. Афганцы со своей стороны на «братскую» встречу любуются, мы со своей. Только переглядываемся между собой да улыбаемся. Жук-царандой передает Жуку-десантнику какой-то небольшой предметик. Наш Жук, посмотрев на него и чуть помедлив, достает из внутреннего кармана х/б значок и отдает его афганскому Жуку.
Царандой к нам подходят – и пошло братание. Мне улыбающийся белозубый молодой афганец передает небольшой транзисторный приемник и дружески хлопает по плечу, а мне отдариться-то не чем, не пулемет же свой отдавать, свинчиваю с петлиц формы знаки различия десантников, «парашют и два отходящих от него самолета», отдаю. Держи на память! И в свою очередь хлопаю царандоя. Второй подходит, сует мне в руки связанную за ноги трепещущую курицу, я достаю из РД пакет с сухарями и его угощаю. Смотрю, а наши-то с царандоями чуть ли не обнимаются, они нам отрывками из ломано-матерного русского языка что-то объяснить хотят, мы, смешивая знакомые слова на пушту и дари, им отвечаем. А еще нам царандои полно жратвы натащили: и фрукты, и лепешки свежие, и сыр, и кур связанных. Все на плащ-накидках навалено. Ох, и пожрем же мы сегодня, ребята!
Не уважали мы их армию, они нас недолюбливали, а тут… не интернационализм, просто обычная человеческая приязнь между людьми возникла, бывает же такое. Бывает, только уж так редко, что надолго запоминается.
Царандой уходит, мы тоже собираемся. У наших ни у кого на форме не осталось ни звездочек, ни знаков отличия, даже лычки, у кого были, и те спороли и отдали. Десант, а после братания с афганцами на босяков-дезертиров стали похожи.
Пока шли к месту общего сбора роты, я, все еще посмеиваясь, полюбопытствовал:
– Жук! А чего тебе братка подарил?
– Да какой он мне братка?! – раздраженно-повышенным тоном прикрикнул Жук, а потом все же достал из кармана х/б и показал подарок. Золотым солнечным сиянием сверкнул небольшой тоненький полумесяц на тонкой мелкозернистой цепочке.
– А ты ему?
– Знак «Гвардия», – нехотя признался Жук и вздохнул: – Я его на дембель берег, да вот отдать пришлось.
– Мы что одни все тащить должны?! – разом возмутились Баллон и Филон, шедшие за нами и несшие тяжелую, набитую продуктами плащ-накидку.
Говорят, есть такое поверье, что встреча двойника – это к смерти. Ну не знаю, как в теории, а на практике Жук на дембель ушел живой и здоровый. Его афганский двойник, «братка»? Не знаю, больше не встречал.
Советской гвардии афганский царандой, если ты жив, то теперь уже почтенный аксакал, уже внуки у тебя бегают. Может, ты им с улыбкой рассказываешь про своего русского двойника и объясняешь, что была и промеж нас обычная человеческая приязнь. Надеюсь, ты сохранил знак «Гвардия». Насколько я Жука знаю, он твой подарок точно сохранил. Насколько я его знаю, уж он-то точно рассказал детям о своем афганском «братке» и о том, что вспыхивала золотом между нами и афганцами обыкновенная человеческая симпатия. Вот только редко это было.
А ведь чаще совсем иначе все происходило. Мы пришли в Афган из двадцатого века, а они в пятнадцатом жили. Тут разница была не в летоисчислении, а в мироощущении. Они для нас чужими были. А мы? Мы-то кем для них были? Инородным телом, вот кем. А если инородное тело попадает в живой организм, тот бороться с ним начинает, а дальше или болеет и умирает, или выздоравливает и выталкивает. Вот с нами боролись и вытолкнули. А ведь мы сильнее были, во всем их превосходили. В боевой технике подавляющее превосходство, в воинской выучке наши солдаты намного лучше «духов» были, не было ни одного крупного боя, которой бы мы проиграли. Да, у нас были потери, но у них они были еще больше. Так почему? Почему же мы ушли? Ушли, не потерпев военного поражения и проиграв эту войну. У нас истощились нравственные силы, у нас не хватило воли продолжать эту войну и, на мой взгляд, самое главное – нам, простым солдатам, не нужна была победа в этой войне. Не стоял перед нами вопрос: «Или мы – или они. Третьего не дано». Да, мы очень неплохо воевали, но как-то без души, без того нравственного подъема, который всегда приводил к победам русскую армию. На своей земле душа Афганистана оказалась сильнее, а «духи» были его воинами, и это не тавтология, просто так вышло.
Мне не так-то уж и часто с афганцами приходилось общаться. Ну кого я знал по большому счету? Пару торгашей на Кундузском аэродроме, тех, кому мы продавали трофеи. Хитрые, нравственно скользкие и весьма неприятные люди. Ведь знали, знали они, суки такие, откуда мы барахло брали. И ничего, все брали, по дешевке покупали вещи, поощрительно улыбались, когда мы к ним заходили. Афганская армия и царандой? За всех говорить не буду, но те, кого я встречал лично, были… Ну не хотели они воевать, вот и все, нам за них отдуваться приходилось. Бывало, что и били мы их за это. Мирное население? Ну как я их мог увидать в их обычной жизни? Да никак. Во время операций мы заходили с обыском в их дома. С оружием вламывались в их жизнь, искали винтовки и автоматы, пулеметы и взрывчатку, боеприпасы, а находили… ну, в общем, с таких операций мы всегда затаренные барахлом возвращались. А они стояли и смотрели на нас, растерянные, испуганные, робко-приниженные и… постоянно шло пополнение отрядов моджахедов.
Душманы? Видал я их, и не раз. И в бою встречался, и на пленных любовался. Ну бой – это дело понятное, в тебя стреляют, и ты стреляешь, вот и все дела. А вот пленные… До дрожи, до судорог они нас боялись. Ну и не церемонились с ними. Ожесточается человек на войне, вот и… ну тем, кому очень сильно повезло, тех местным властям передавали. В оправдание одно скажу: резать наших пленных «духи» первые стали. Первые месяцы в Афгане наши вообще пленных отпускали, в самом худшем случае дадут пару пинков под зад – и катись, такой-сякой, к себе домой. А потом, когда наших убитых товарищей в цинковых гробах домой провожали, потом, когда видели, как разделывают наших ребятишек, угодивших к «духам» в плен, то… Эх, под такую мать, вот и понеслась война по кочкам. И еще скажу: удовольствия от этого никто не получал, садистов среди нас не было. Как поступал лично я?
Скажем так, я от участия в таких мероприятиях уклонялся, а меня никто и не заставлял. Бывало такое, что иной раз и отпускали захваченных «духов». Одного помню – вот тот настоящий мужик был, помолился и молча встал под стволы, не валялся в ногах, не просил о пощаде. Его-то как раз и отпустили. Пацанов лет пятнадцати-шестнадцати, кто сдуру в отряды к «духам» попал, тоже отпускали. Конечно, они уже не дети, но и не взрослые. «Да ну его на хер! Еще такой грех на душу брать», – так один раз в этом случае Петровский сказал. И все с ним согласились. Стариков, женщин и детей никогда не трогали. Вот уж чего не было, так не было.
Знаете, если предельно откровенно, то мы тогда афганцев просто не уважали, свысока на них смотрели, и они это чувствовали. И, согласитесь, ведь любому человеку будет обидно, если к нему в дом посторонние вломятся, поселятся там без разрешения, да еще презирать хозяев будут.
А теперь? Теперь, спустя десятилетия после нашего ухода, теперь, когда уже в третьем тысячелетии опять идет в Афганистане новая война, что мы теперь думаем об этой стране и ее народе? Ну хорошо, не мы, за всех не имею право говорить, я что думаю? Так вот признаюсь – сейчас уважаю. Просто уважаю, вот и все. Афганцы! Вы сумели выстоять против советской, самой лучшей армии в мире, десять лет вы воевали с нами, у нас один призыв менял другой, а вы оставались без смены и от года к году становились сильнее. Вы и теперь противостоите чужой армии, что вошла на вашу землю. С оружием в руках вы защищаете свое право жить по своим обычаям и законам. Такой народ нельзя не уважать. И еще, желаю вам, афганцы, и в новой войне одержать нравственную победу.
Но это когда еще будет, а сегодня, шестого сентября одна тысяча девятьсот восемьдесят первого года, от места сбора нашей роты мне навстречу бежит довольный, улыбающийся Муха и, кивая на нашу полную продуктов плащ-накидку, кричит:
– Жратвы набрали? Молодцы!
– Афганский брат Жука нас угостил, – хохочет Филон и уклоняется от подзатыльника, который ему хочет отвесить разъяренный Жук.
– Жук! – орет идущий за Мухой Леха. – А у тебя тут брат есть?
– Ага! – смеюсь я. – Все люди – братья, а жуки – так они всем братьям братья…
И бросив плащ-накидку, убегаю от доведенного до белого каления нашими подначками Жука.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.