Столетняя годовщина событий – возобновление полемики

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Столетняя годовщина событий – возобновление полемики

Третья часть шифрованной телеграммы «Бр. 56» посланника Спалайковича из Петербурга, которую приняли в Белграде утром 25 июля 1914 г.: «Я сказал министру, что единственный шанс предотвратить войну  – это, если Россия заявит…»

Макс Хэстингс в своей книге придерживается проверенных оценок причин Первой мировой войны

Книга Шона Макмикина «Русские корни Первой мировой войны», одно из главных ревизионистских произведений

 Историк Кристофер Кларк рекламируется во всех средствах массовой информации

Карманное издание книги Кларка с двусмысленным комментарием за подписью его критика Макса Хэстингса

Одна книга заслуживает того, чтобы уделить ей чуть большее внимание. Тем более что предназначена она не только специалистам, но и широкой читательской аудитории, а ее выход совпал со столетней годовщиной начала первой в череде великих и разрушительных войн. Войны, после которой, если глядеть глазами апологета мирового устройства до 1918 г., все пошло кувырком.

Книга профессора Кембриджского университета Кристофера Кларка «Сомнамбулы: как Европа подошла к Первой мировой войне 1914 г.», опубликованная в прошлом году, уже привлекла внимание, заслужив как критические, так и лестные отзывы. В 2013 г. работа переведена на французский и немецкий языки. В Германии она стала книгой года, а автор удостоился правительственной награды. Следует сразу отметить, что искусно написанная монография производит впечатление как своей структурой, так и объемом – 670 страниц крупного формата. Однако с самого начала осведомленный читатель сталкивается с затруднением. Вместо того чтобы ознакомиться со списком использованной литературы, опубликованных и неопубликованных источников, ему приходится проглядывать сноску за сноской. И, если к концу ничто не забудется, станет понятно, какие работы автор обошел вниманием. При этом там, где сноски поражают количеством упомянутой литературы, основной текст отнюдь не служит отражением мозаики представленных в ней точек зрения. Автор часто довольствуется одной единственной интерпретацией, первоисточником которой могут быть материалы средств массовой информации с присущей им склонностью к преувеличениям. Например, чтобы картина «кровавой ночи» 1903 г. и образ офицеров-заговорщиков были еще мрачней, приоритет отдается репортажу венской «Neue Freie Presse» от 12 и 13 июня. То ли у корреспондента была богатая фантазия, то ли он питался одними слухами – читатель так и не узнает. В сносках к тексту, описывающему само событие, указаны работы Слободана Йовановича и Драгиши Васича, в которых, как известно тем, кто их читал, нет тех газетных ужасающих подробностей[421]. В одном из комментариев Кларк упоминает доклад британского посланника, которому удавалось «извлекать факты из нагромождения слухов». При этом не указана, в чем разница между одним и другим[422]. Что касается ошибок, то они встречаются с первых страниц: автора кто-то дезинформировал, будто место преступления еще существует – прежний Новый двор. Отталкиваясь от этого заблуждения, Кларк с энтузиазмом раскручивает маховик повествования (sic!). Не знает он, что так называемый дворец вскоре после произошедшего был снесен и Новый двор вскоре стал «старым». Однако это малозначительная деталь. Имеются упущения и посерьезней. Вопреки приведенной в самой книге литературе читателя пытаются убедить в том, что в Сербии после переворота 1903 г. произошли радикальные перемены, которые, наряду с переориентацией на Россию, и привели к ухудшению отношений с Австро-Венгрией. Автор не знает или не хочет знать, что поворот во внешней политике совершил сам король Александр Обренович, что почти все государственные деятели остались на политическом Олимпе и после его смерти[423]. Что касается причин Таможенной войны и Аннексионного кризиса, то и здесь во всем «вина» Сербии и ни в коем случае Австро-Венгрии. Игнорируется тот факт, что раскол имел место и в рядах заговорщиков, как, например, по «пушечной проблеме». Часть видных членов организации продвигала германский и австро-венгерский варианты. Едва ли читатель что-нибудь узнает об австро-венгерских и болгарских агрессивных планах и нападках, имевших место в то непростое время, когда Сербия, будучи абсолютно неготовой к военным испытаниям, лишь выслушивала угрозы[424]. Мы уже приводили свидетельство австро-венгерского дипломата Адальберта Штернберга, недвусмысленно высказавшегося об экономической политике Вены в отношении Белграда: «Не сербы были врагами нам, а мы им».

Если что-то замалчивается, то о другом – в избытке. Здесь и Апис – главный организатор Сараевского покушения, и Пашич, полностью осведомленный о его планах. Если сербский премьер и осознавал, что Сербия должна поддерживать мир и избегать конфликтов, то все равно «подсознательно» стремился к войне как средству реализации национального проекта. По Кларку, для подтверждения вышесказанного не нужно ни источников, ни аргументов. Достаточно его предположений. Автор разделяет концепцию, получившую новое звучание в 1990-е гг., согласно которой отправной точкой злонамеренного великосербского проекта является «Начертание» Илии Гарашанина. Кларк ничего не пишет или не знает о том, что в конце августа 1914 г. сербское руководство сформулировало и предъявило союзникам в качестве собственной военной цели югославянскую программу, которая по договоренности с представителями югославянских народов Австро-Венгрии была утверждена скупщиной 7 декабря 1914 г. и за которую Сербия сражалась. Вплоть до 1918 г. сербские политики рассматриваются исключительно через призму «Начертания»[425].

Дабы обозначить связь между Сараевским покушением и убийством Александра Обреновича, автор выбирает 1903 г. в качестве нижней хронологической границы своих изысканий. С того времени дуэт Аписа и Пашича совместными усилиями стремится к воплощению «Начертания». При этом они понимают, что цели, преследуемые Сербией, настолько неприемлемы для Европы, что их надлежит завуалировать. В этом профессор и видит суть «заговора». Для него несущественно, что Европа почти единогласно поддерживала освободительный поход балканских союзников в ходе войны 1912–1913 гг.[426] Эта же Европа, за исключением Австро-Венгрии, не высказала возражений и в связи с подписанием Бухарестского мира. Ах, нет, это все инспирировано Россией. Однако Кларк, увлекшись, или по незнанию забывает указать, что именно Россия в 1912 г. советовала балканским державам не нарушать мир. Автор преуменьшает значение того факта, что в определенный момент Россия утратила интерес и фактически ушла с Балкан, позволив Австро-Венгрии беспрепятственно осуществлять экспансию. В этом отношении Кларк разделяет точку зрения Ш. Макмикина, обличающего франко-российскую позицию в ходе Июльского кризиса 1914 г. Париж, дескать, дал карт-бланш Петербургу, политику которого олицетворял разжигатель войны Сазонов[427]. Чуть раньше в том же ключе писал американский профессор Джон Этти (John Etty). В глазах перечисленных историков подлинной причиной Первой мировой войны предстает сербский национализм. Но не только. Наряду с Белградом и Веной огромная доля вины за начало войны лежит на России, которая не отступилась от Сербии[428]. На стороне Кларка в этом вопросе еще один автор с дипломом Кембриджа – Мэтью Прайс (Matthew Price), в свое время работавший в Белграде корреспондентом BBC. Уверенный в правоте Австро-Венгрии, он полагает, что «не придается должное значение тому, как дерзко и бесчувственно Сербия отреагировала на покушение (sic!)»[429].

Майкл С. Нейберг отдает должное Кларку за то, что он предъявил доказательства международной поддержки террористической деятельности: «Книга лучше остальных анализирует реальную подоплеку происходившего на Балканах в 1911–1914 гг.»[430].

Макмикину, Прайсу и Кларку следовало бы ознакомиться с замечаниями, которые мы сделали ранее некоторым историкам, спекулирующим по поводу неприемлемости сербского ответа. Указанным авторам пошло бы на пользу внимательное чтение работы Андрея Митровича «Великая война Сербии 1914–1918», опубликованной Лондонским издательством Херст в 2007 г. В книге приведено письмо кайзера собственному министру иностранных дел: «Любые оговорки Сербии, касающиеся отдельных пунктов, я уверен, можно преодолеть с помощью переговоров. Ответ представляет собой полную унизительную капитуляцию, опубликованную urbi et orbi. Поэтому нет оснований для начала войны»[431]. Однако, как уже отмечалось, окружение кайзера сербский ответ не интересовал вовсе.

Прочитав Митровича, коллеги узнали бы, что австро-венгерский поверенный в делах в Белграде Вильгельм фон Шторк (Wilhelm von Storck), «допуская, что покушение в настоящий момент противоречит “концепции руководства Сербии”, тем не менее открыто предлагал Монархии разделаться с Сербией. Он напоминал, что уже раньше призывал воспользоваться первой же возможностью “нанести королевству смертельный удар”»[432]. Шторк едва ли не истерично убеждал собственное министерство, что «пострадает наша репутация великой державы, если мы не покажем кулак». И снова, и снова он требовал «ударить кулаком по столу, потому что сербское правительство понимает только такой язык»[433]. Уже 30 июня Шторк появился в сербском МИДе с намерением своим заносчивым поведением вызвать инцидент. При этом он требовал немедленно доложить ему, что сербская полиция предприняла, чтобы открыть нити заговора, которые, «как всем известно, ведут в Сербию»[434].

В общем, неудивительно, что Макмикин высокого мнения о книге Кларка, которая снова доказала, что Балканы сыграли главную роль в развязывании конфликта. Этим развеивается «разделявшееся до недавних пор многими мнение, что вопрос раз и навсегда решен, что имеется консенсус относительно стремления Германии к войне из опасения дальнейшего усиления России». По Макмикину, это не что иное, как выхолощенное «зацикленное на Германии ортодоксальное представление». И этому автору не дают покоя кровавые описания совершенного в 1903 г. убийства, которые свидетельствуют о «гипернационализме» (а не о психологических нюансах обстановки, в которой заговорщики, безуспешно ищущие короля с королевой, впадают в панику, а подоспевшие войска все еще полагают, что пришли защищать монарха). В заслугу Кларку приписывается основательная и корректная реконструкция сербского заговора в Сараево, разоблачающая «исторические работы, написанные в духе “русского контрнарратива”». Кларк, по словам Макмикина, «продемонстрировал, что австро-венгерский ультиматум был намного мягче того, что НАТО предъявил в 1999 г. накануне войны в Косово». Однако по сравнению с 1999 г. в 1914 г. «сербский ответ ни на йоту не был более примирительным. Он представлял собой “высоко стилизованный отказ”, который должен был произвести впечатление на Францию и Британию, а также побудить Россию поддержать Сербию в войне»[435]. На страницах «Дэйли Мэйл» панегирик Кларку опубликовал Саймон Гриффит (Simon Griffith), утверждающий ни много ни мало, что после появления «Сомнамбул» прежнее единодушное мнение по поводу германской ответственности можно выбросить в мусорное ведро[436].

Гарольд Эванс также уверен в блестящих качествах произведения Кларка, которое охватывает более широкий круг вопросов по сравнению с работой Макмикина, сосредоточившегося на роли России. Эванс считает важным, что Кларк начинает повествование с 1903 г., когда зарождается сеть заговорщиков во главе с подполковником Драгутином Димитриевичем-Аписом, который станет организатором террористической организации «Черная рука», убившей эрцгерцога Франца Фердинанда. Эванс, по-видимому, не в курсе, что переворот 1903 г. организовал не Апис, которого пригласили в нем участвовать главным образом для того, чтобы он привел с собой своих однокашников по 26-му выпуску военной академии. Димитриевич не был ни инициатором создания «Черной руки», ни ее первым организатором. Его приняли в тайное общество, в котором он занял ведущие позиции после Балканских войн и смерти предыдущего его лидера. Что касается дальнейшей деятельности Аписа, мы уже касались того, в какой мере он повлиял на отправку «агентов», собиравшихся убить Фердинанда. Там, где речь идет о сербских темах, литературный критик восхищается открытиями Кларка, написавшего, что 48-часовой австро-венгерский ультиматум не был так груб, как принято считать. Во всяком случае, мягче, чем условия, выдвинутые Белграду в Рамбуйе в 1999 г. По Кларку, если анализировать сербский ответ пункт за пунктом, то становится очевидным, что за формальным смирением кроется «высоко стилизованный отказ», «шедевр дипломатический уклончивости». Таким образом, автор, как и несколько перечисленных нами историков более старших поколений, «открыл», что и министры, и дипломаты, и германский император оказались слепцами, которых провела лукавая сербская дипломатия. В этом, по мнению критика, еще одно исследовательское достижение. Очевидно, Эванс не посвящен в детали составления Веной «неприемлемого» ультиматума, о котором Берлину все было досконально известно[437].

Заслуживает похвалы «основательность, всеохватность и удобочитаемость текста, живописующего континент, раздираемый различными полюсами влияния». Кроме того, согласно Эвансу, автору с помощью документов удалось блестяще доказать, что военные и гражданские власти в Берлине наивно верили (“blithe belief”), что можно локализовать любой конфликт. «И только русская мобилизация», как полагает Кларк, «придала мощный импульс Июльскому кризису». Вот и Макмикин, пишет Эванс, утверждает, «что эскалацию обстановки, в конце концов приведшую к войне, обусловило преступное поведение России, которая оказала поддержку Сербии и побудила ее воспротивиться воле Австро-Венгрии». Автор рецензии считает, что Кларк достиг успеха и на ниве разоблачения российско-французской фальсификации документов, состоявшей в их неправильной датировке и корректировке. Что касается Макмикина, то он уличает Барбару Тачмен (Barbara Tuchman, Guns of August) в том, что она в своей получившей всеобщее признание работе ошибочно датирует приказ о мобилизации, которая якобы началась двумя днями раньше. По мнению Эванса, только Макмикин называет конкретного виновника войны. Кларк, дескать, считает, что все ее участники в той или иной мере несут ответственность за ее начало[438].

Свое мнение о книге Кларка не преминули высказать историки кино и средств массовой информации. Как полагает Джим Каллен из нью-йоркской Школы этической культуры Филдстона, «Сомнамбулы» одновременно придают читателю силы и снимают с него тяжкое бремя. Автор, по его словам, открывает перед нами фантастический мир трансграничных террористических ячеек, «созданных и вооруженных тайными организациями, которые в свою очередь связаны с правительственными министерствами. При этом наличие этой связи опровергается со всей возможной тщательностью и правдоподобностью. Фанатики в данном случае не исламские фундаменталисты, а сербские националисты. Присущая им безответственность проявлялась не только в степени их экзальтированности, но и в том, что они с упорством настаивали на легитимности собственных территориальных притязаний, отрицали как объективный ход истории, так и присутствие несербского населения в таких областях, как Албания и Босния»[439]. Одного из «безответственных» – Гаврило Принципа – Каллен называет членом «Черной руки».

Другой аналитик, Майкл Бишоп (Michael F. Bishop), подчеркивает, что, согласно Кларку, Сараевское покушение – ключевая причина конфликта, а не предлог, которым воспользовались империи, чтобы начать и без того неизбежную войну[440]. Другими словами, не случись «аттентата», Европе удалось бы избежать катастрофы. То же самое у Кларка подмечает сараевский критик Мухарем Баздуль, который, однако, подчеркивает, что в этом вопросе Макмикин гораздо более последователен: «В заключительном разделе своей книги, озаглавленном “Проблема ответственности”, Макмикин в открытую полемизирует с тем, что “стандартно пишут в учебниках” о ряде “долгосрочных структурных факторов”, приведших к войне. Он задается вопросом, почему Мировая война не началась в результате кризиса, вызванного аннексией Боснии и Герцеговины в 1908 г. или четыре года спустя во время Балканских войн. Ответ дословно гласит: “Может быть, не будь сараевского инцидента, война между великими державами все равно началась бы в 1914 г. Однако у нас имеются веские основания предполагать обратное”». Баздуль пишет, что Макмикин выстраивает гипотезу, согласно которой «Россия и Франция с их амбициями несут, по крайней мере, ничуть не меньшую ответственность, чем Германия»[441].

Немецкий историк Маркус Остридер в своем обзоре исследований Кларка и Макмикина указывает, что они не первые, кто подверг известной ревизии «односторонние» постулаты Фишера («контроверсию»). Поводом для этого стала 50-летняя годовщина выхода его первой книги в Лондоне[442]. Два историка лишь более резко очертили уже наметившиеся противоречия. В частности, Кларк поставил под сомнение оценки кайзера Вильгельма. В то же время и Остридером не остался незамеченным сомнительный «вклад» автора в установление сербской ответственности, за который тот уже подвергся критике со стороны немецких (например, Мари-Жанин Чалич), а также сербских историков, уличающих его в том, что он берется писать о сербской истории и литературе, будучи слабо о них осведомленным[443].

Не только Кларка хвалят за то, что, разрушая «ортодоксальный догматизм Фишера», он не формулирует своих собственных догм. Аналогичной оценки удостоилась представляющая собой «блестящее обобщение» книга «Причины первой мировой войны» (2010), вышедшая из-под пера Вильяма Маллигана (William Mulligan) и опубликованная в престижном Издательстве Кембриджского университета[444]. По сути, критики приводят его собственное о себе мнение (с. 10). Историк «приходит к выводу, что ни одна великая держава не стремилась к общеевропейской войне. Однако все с ней согласились, когда оказались под угрозой их жизненные интересы»[445]. Да, именно эта сентенция наиболее точно отражает суть ревизии точки зрении Фишера. Маллиган свою книгу называет учебником (text-book). Поэтому какому-нибудь студенту могло бы прийти в голову спросить: а кто и на кого напал сто лет назад? Когда и почему? Кому пришлось обороняться? Почему были отвергнуты предложения переговоров, в том числе и прямых австро-российских? Почему незаинтересованным державам не дали выступить в роли посредников? Очень простые вопросы, которые правомерно задаются, когда речь идет о 1938, 1939, 1941 гг. В то же время, стоит признать, Маллиган точно определил значение выхода Австро-Венгрии из концерта Великих держав в октябре 1913 г.: «Это решение стало одной из главных причин, по которой в июле 1914 г., в отличие от предыдущих кризисов, было выбрано военное решение». Согласимся, это была лишь одна из причин.

Один из авторов рецензии на книгу Маллигана не без иронии отметил, что в ее основе по большей части не архивные источники, а длинный список работ общего характера. Вот он, типичный пример «нового исследования, поставившего под сомнение “ортодоксальный догматизм Фишера”».

Что касается Кристофер Кларка, то он свой дискурс и интерпретацию написанного им самим меняет в зависимости от среды, в которой он оказывается, или от научной конференции, в которой он участвует. Так, в сентябре 2013 г. в интервью германской газете «Цайт» он заявил, что неправомерно говорить о «вине» за начало войны. Это понятие якобы устаревшее и ошибочное: «В своей книге “Сомнамбулы” я стремился дистанцироваться от работ, зацикленных на вине и указывающих ответственных, против которых собираются доказательства. Чаще обличается Германия, реже – Россия. Мне хотелось реконструировать динамику принятия решений всеми действующими лицами». В этом же интервью Кларк полемизирует с Ф. Фишером и Д. Релем, которые настаивают (опираясь при этом, в отличие от Кларка, на первостепенные источники) на очевидном стремлении Германии воспользоваться предлогом для развязывания войны. Британский историк говорит: «Рель утверждает, что немцы заранее определили дату начала войны. С этой точки зрения Сараевское покушение ничего не решало в ее предыстории. Однако я по-другому смотрю на вещи». И добавляет: «Все думали, что находятся под внешним воздействием, что кто-то другой подталкивает их к войне»(!). И подытоживает: «Еще в школе меня учили, что немцы виноваты в том, что началась война. Однако меня и тогда не устраивала эта версия. Сегодня студенты, поступающие в Кембридж, имеют в голове четкое представление о том, кто вызвал Первую мировую войну – немцы. Поэтому пора сменить пластинку»[446].

В Белграде Кларк утверждал, например, что «Сербия никогда не была чьим-то клиентом». Оправдывался, что никогда не называл Сербию «государством-изгоем», а говорил о ней как о «европейском государстве, которое имело право бороться за свой национальный дом, национальное единство, прибегая к тем же средствам, что и Италия с Германией. В этом нет ничего плохого, и к этому нельзя подходить с морализаторских позиций, рассуждая, кто невиновен, а кто виновен. У Сербии имелись известные проблемы, одной из которых было то, что она не в полной мере контролировала некоторые органы военной разведки». В интервью ежедневной белградской газете «Блиц» историк завил, что «каждый, кто верит, что Сербия виновата в развязывании Первой мировой войны, или идиот, или ослеплен каким-то крайним предубеждением в отношении сербов». Он признался, что это мнение «настолько абсурдно, что я начинаю нервничать при одной мысли о том, что некоторые историки его придерживаются. В моих книгах этого точно не прочитаете. Первая мировая война слишком сложный феномен, чтобы можно было ткнуть пальцем в Сербию и сказать: “Да, именно она его вызвала”». Сербские читатели наверняка подумали, что и в книге его написано то же, что он сказал в интервью: «Пускай те историки, которые во всем винят Принципа, что-нибудь поведают нам и о начальнике австрийского генштаба Конраде фон Гетцендорфе, который инициировал агрессивную политику Вены против Сербии задолго до покушения. Не будем забывать об интересах прочих влиятельных фигур, как, например, графа Мольтке в Берлине или кое-кого в России»[447].

Спустя всего несколько дней после пребывания в Сербии Кларк отправился в Мюнхен, где заговорил по-другому. Сербы вновь, как и в его книге, были объявлены народом, предрасположенным к терроризму. Непосредственно в столице Баварии на эти слова отреагировала местная исследовательница Мари-Жанин Чалич[448], а на страницах сербской прессы упреки озвучил историк Душан Батакович. Он напомнил, что Кларк в сербских СМИ предстал благонамеренным ученым, который из того дурного, что он написал о нас, ничего на самом деле не думает. При этом он лестно высказывался о том периоде сербской истории, который в книге описан исключительно в темных тонах (1903–1914). С учетом тиража, перевалившего за полмиллиона экземпляров, книга Кларка в Германии может считаться наиболее популярной интерпретацией сербской истории. Батакович описывает, как на одном семинаре в Берлине работу рекомендовали студентам канцлер Меркель и министр иностранных дел Штайнмайер, утверждавшие, что это «лучшая из всех книг по истории, из которой можно извлечь важные уроки и для нашего времени»[449].

Кларк ответил Батаковичу, что не понимает смысла претензий, так как он, то есть Кларк, якобы повсюду в Германии говорит, что не следует демонизировать сербов, что «насилие в сербской истории ситуационно обусловлено и по своему характеру ничем не отличается от насилия у других народов – итальянцев, немцев и т. д.»[450]. Полемику завершил др. Батакович, заявив, что в эру интернета стремление понравиться немецкой публике не могло остаться незамеченным. Работу Кларка белградский историк еще раз назвал ярким примером пристрастного подхода в науке[451].

Однако вернемся к широко рекламируемой книге британского автора, от которой, как видно, не все в восторге. Найджел Джонс (Nigel Jones) напоминает, что ответственность Германии и ее стремление использовать Сараевское покушение как повод для начала войны дважды получали неоспоримое подтверждение. В первый раз общественность узнала об этом после публикации документов Баварского архива, инициированной Куртом Айснером, которого за это убили националисты. Во второй, – когда свои исследования обнародовали Фриц Фишер и круг его единомышленников. Джонс иронизирует: «Будем справедливы, Кларк ничего этого не отрицает. На всем протяжении 700-страничного текста он обходит провокационную проблему германской военной ответственности, попросту ее игнорируя. Однако, когда приходится в заключение упомянуть Фишера с Гайсом, он от них отмахивается, как от надоедливых насекомых». Они, видите ли, во всем винят одно государство! А в случае со Второй мировой войной, – спрашивает Джонс, – разве не одно конкретное государство несет ответственность за ее начало? И еще один ироничный вопрос: «Все державы в равной степени были виноваты? Ну, не совсем. В фокусе внимания Кларка не могучая Германия, а маленькое, не имеющее выхода к морю балканское государство, недавно освободившееся от господства Оттоманской империи… Это… крохотная Сербия, которая, что весьма кстати, снова демонизируется из-за ее роли в войнах на территории бывшей Югославии в 1990-е гг.» (http://blogs.spectator.co.uk/books/2012/09/lets-not-be-beastly-to-the-germans/).

Далее Джонс критикует аргументацию Кларка, который приводит ужасающие детали дворцового переворота 1903 г., чтобы показать, что Сербия – «полуварварское бандитское государство, в котором офицерский корпус (4 офицера! – М. Б.), к ужасу Европы, демонстрирует уровень собственной цивилизованности, рубя на куски непопулярных короля Александра и королеву Драгу, чего постыдились бы даже французские революционеры».

Более серьезные замечания озвучила американский историк Мария Тодорова[452], которая в первую очередь ставит под сомнение методологию претенциозного исследования. Его автор уклоняется от сущностного вопроса «почему» (ответ на который указывает на долгосрочные факторы), чтобы иметь большую свободу в интерпретации очередности явлений и конструировании гипотез и, в конце концов, чтобы по своему усмотрению выстраивать иерархию причин произошедшего. Кларк убеждает читателя, что факты говорят сами за себя и что их значение транспарентно. При этом отбор этих фактов он производит по своему усмотрению, фокусируясь на личном и моральном (что бы это ни значило). Тодорова не могла не заметить, что автор рассматриваемое им историческое явление, столь сложное и неодномерное, свел к одним Балканам: «Тогда это были Балканы и “Черная рука”, возглавляемая усачами. Сегодня – Ближний восток и Аль-Каида во главе с бородачами. Реанимируя “Сараево” в качестве главной причины войны (не без намеков на Сребреницу, Сараево 1990-х гг., ужасный ультиматум из Рамбуйе, используемый для оправдания Австро-Венгерского ультиматума), Кларк пытается убедить нас в справедливости старой теории о “европейской пороховой бочке”». Той же цели служит и драматичное описание Майского переворота 1903 г.

Кларк, по словам Тодоровой, игнорирует значение Аннексионного кризиса 1908 г., сводя его к сугубо формальному решению Вены, ни в коей мере не изменившему реальное положение вещей. Этим автор демонстрирует пренебрежение всей историографической традицией, в том числе и консервативной, которая не могла не замечать тяжелых последствий этого кризиса для международный отношений в Европе.

Тодорова камня на камне не оставляет от несуразных панегириков Австро-Венгрии – космополитичной империи, несущей прогресс и индустриализацию, которой противостояла «отсталая, неурбанизированная, безграмотная, мелкопоместная страна с доминирующей устной народной культурой, лишенная собственной аристократии». Кларк, очевидно, не понимает, что в Боснии на рост сербского национализма влияла нерешенность аграрного вопроса и сохранение феодальных отношений (вопреки аграрной реформе, анонсированной в середине XIX в.). В это самое время сербы в Сербии, Хорватии и Венгрии были свободными людьми. Американская исследовательница отметила и склонность автора повторять собственный тезис о «балканизации франко-российских отношений» (глава 9), о «балканском причинно-следственном сценарии». То, с какой настойчивостью Кларк к этому возвращается, свидетельствует, «в первую очередь, о его всеобъемлющей антипатии в отношении русских и симпатии к Габсбургам».

Анника Момбауэр – автор монографии (2002), посвященной как причинам Первой мировой войны, так и более поздней дискуссии в связи с ней и наступившему консенсусу, – в 2013–2014 гг. также подключилась к полемике. Ей она дала емкое определение – «новые вопросы без нового согласия». Изыскания Макмикина, Кларка и Маргарет Макмиллан немецкая исследовательница называет попытками ревизии постфишеровского консенсуса. С этой целью реанимируется аргументация межвоенного времени (германо-австрийская). Суть нового/старого подхода – в придирчивом рассмотрении роли России и Франции в развязывании войны[453], в изучении, все ли на самом деле сделала Британия, чтобы предотвратить катастрофу. Роли Германии и Австро-Венгрии придается меньшее значение (de-emphasised). При этом подчеркивается, что в августе 1914 г. все влиятельные фигуры во всех столицах ради достижения стоявших перед ними целей готовы были пойти на риск оказаться втянутыми в европейскую войну. Новое историографическое течение идет в разрез с подкрепленными твердой убежденностью решениями Версальской конференции о военной ответственности. Несмотря на то что перечисленные авторы, в том числе и Кларк, находят, кому приписать вину, хорошим тоном считается воздерживаться («eschew») от погружения в данный вопрос[454].

Те же замечания сторонникам ревизии адресует и британский историк немецкого происхождения Джон Рель. Он указывает, что с недавнего времени предпринимаются попытки дезавуировать научные результаты, достигнутые Фрицем Фишером. В первую очередь, это касается тезиса о том, что война, к которой готовились несколько месяцев, намеренно развязана в июле 1914 г. Кларк, Герфрид Минклер[455] и прочие почти не упоминают Германию, когда речь идет о событиях 1914 г., приведших к войне. При этом кембриджский профессор хоть и делает вид, что стремится положить конец обсуждению «вины», на самом деле возлагает ее на Сербию, Россию, Францию и Британию, освобождая от этого бремени Германию с Австро-Венгрией. Самый серьезный упрек в адрес Кларка состоит в том, что он даже не упоминает, что и до Сараево Австро-Венгрия неоднократно собиралась напасть на Сербию. Ничего не сказано и о состоявшихся до 1914 г. многочисленных встречах германских и австро-венгерских деятелей, в ходе которых обсуждалось, что произойдет, если Россия поддержит Сербию в случае начала войны. Рель и в критических статьях, и в своих новейших работах повторяет, что 5 июля 1914 г. кайзер и военное руководство Германии предоставили Вене «blank cheque» при полном согласии со стороны канцлера Бетман-Гольвега и министерства иностранных дел. Опровергается утверждение Кларка, будто во время Июльского кризиса Берлин пытался локализовать австро-сербский конфликт. Согласно всем прикидкам центральных держав вероятность вовлечения России в противостояние составляла 90 %. Опираясь на обширную источниковую базу, Рель разоблачает попытку Кларка релятивизировать этот факт[456].

Макс Хэстингс (Max Hastings), более известный в научных кругах как специалист по Второй мировой войне, тоже выступил с критикой ревизионистского направления в изучении причин Первой мировой. Этой теме посвящена и монография, опубликованная в 2013 г. и удостоившаяся высоких оценок[457]. Британский историк выступает против стремления Кларка посадить на «скамью подсудимых» маленькую Сербию, которая якобы ясно отдавала себе отчет в последствиях Сараевского покушения. Наибольшие возражения вызывает релятивизация роли Германии и заявления в духе «все мы были виноваты»[458].

Хэстингс в своей книге утверждает, что нет научных оснований для амнистии Берлина и Вены – основных виновников войны: «Главной непосредственной причиной ее начала следует считать решение Германии поддержать австрийское вторжение в Сербию. Берлин руководствовался убежденностью, что Центральные державы выйдут победителем из любого более широкого конфликта, который мог бы стать следствием этой операции. Русского царя, его министров и генералов можно назвать глупцами, даже невиданными, потому что, ввязавшись в войну из-за Сербии, они обрекли на гибель свое и без того дряхлое государство. Однако они лишь отреагировали на инициативу Вены, на которой и лежит моральная ответственность. Роковым фактором, ускорившим наступление катастрофы, можно считать институциональную самонадеянность германской армии, воплощенную в неадекватной персоне Мольтке. Вена и Берлин, как и в меньшей степени Санкт-Петербург и Париж, стремились к действенным решениям, которые положили бы конец череде усугублявшихся проблем». Это в корне противоречит тому, что пишут Кларк и Макмикин. Хэстингс, как и Маргарет Макмиллан в своей книге «Париж 1919…», соглашается с тем, что Версальский мир 1919 г. далек от идеала. Однако, «если бы победителями оказались немцы и они диктовали бы свои условия, немного бы осталось от свободы, демократии и справедливости в Европе. Цели, которые ставила перед собой Германия в ходе Первой мировой войны, в территориальном отношении были ничуть не менее амбициозными, чем те, к которым стремились вожди третьего рейха. Поэтому неверно называть трагедию, пережитую Европой в 1914–1918 гг., напрасной, как это часто делают представители более молодых поколений, когда заходит речь об огромных человеческих потерях»[459]. Добавим, что Пруссия после поражения Франции в 1871 г. и Германия после подписания Брест-Литовского договора весной 1918 г. показали, как бы это выглядело, если бы кайзер кроил мир.

Хэстингс придерживается того, что неопровержимо установили Фишер, Гайс и их последователи. Тем не менее, как он пишет, попытки оспорить то, что, казалось бы, доказано раз и навсегда, предпринимались на протяжении последних трех десятилетий по обе стороны Атлантики. До Кларка с Макмикином «смягчению» исключительной ответственности Германии способствовал авторитетный французский историк Жорж-Анри Суту (Georges-Henri Soutou). Он, по словам Хэстингса, «вместо того чтобы писать исключительно о поводе к началу войны, рассматривает военные цели противоборствующих блоков. Убедительно показывает, что Германия вступила в войну без четко сформулированного плана достижения мирового господства. В окончательном варианте он появился только по ходу военных действий»[460].

Это верно с формальной точки зрения. Итак, ясный согласованный план появился спустя месяц после начала операций. Однако заранее были скрупулезно продуманы все его составные элементы, а именно: раздел колоний, экспансия на Восток, строительство железной дороги до Багдада, достижение военного превосходства в мировом океане и т. д. К этому комплексу мер относится и распространение «немецкой культуры», а также расистские «подварианты» конфликта германской и славянской расы.

Воздействие геополитических учений и литературных образов «будущей войны», стремление к экономической экспансии и расширению жизненного пространства, общественное мнение, не сомневающееся, кого считать «врагом», – в таком диапазоне «свободного» и «вынужденного» принимались решения о начале войны[461]. Напомним все-таки, что, наряду с милитаризмом, экономическую подоплеку тоже следует считать значимым подспудным фактором[462]. Риторический вопрос – имела ли значение доля российского экспорта, проходившего через черноморские проливы (49 %), или британского, переправлявшегося через Суэцкий канал?

Макс Хэстингс полагает, что, с тех пор как Суту перестал заниматься непосредственными поводами войны и обратился к ее более глубоким причинам, волна пересмотра традиционной точки зрения ослабла и снова поднялась только после того, как в 2011 г. Макмикин заявил в своей работе, посвященной ответственности России, что «война в 1914 г. была скорее русской, чем германской». В том же ключе заявления следующих авторов: Сэмюэла Вильямсона (Samuel Williamson), сделанное им в марте 2012 г. на семинаре в вашингтонском Центре Вудро Вильсона, согласно которому «теория исключительной германской ответственности более не состоятельна»; Н. Фергюсона, утверждающего, что «главная ответственность лежит на британском секретаре иностранных дел сэре Эдварде Грейе»; К. Кларка, полагающего, что «Австрия имела право (entitled) на военный реванш в отношении государства-изгоя Сербии (rogue state) после убийства эрцгерцога Франца Фердинанда»[463]. Безусловно, представленная многоголосая точка зрения в известной степени отражает картину общественных настроений в 2014 г. И неважно, сколько других работ, высказывающих иную точку зрения, приурочено к годовщине. Ведь их не продвигают так же активно, как несколько перечисленных «радикальных».

Историки вроде Кларка, которые не могут оторвать глаз от южных Балкан, упускают из вида прочие националистические течения, имевшие место в Австро-Венгрии. Никогда не напишут они о деятеле итальянского ирредентизма словенского происхождения Гульельмо Обердане, приговоренном к виселице за неудачное покушение на Франца Иосифа в 1882 г. в Триесте. Сегодня его именем называют площади и улицы в Италии, а председатель итальянского сената сравнил его с Христом. Обердан состоял в группах, боровшихся за освобождение Триеста из-под власти Габсбургов.

Однако широкий компаративный подход не в стиле Кларка. Находясь во власти собственной «теории заговора», он упорно отвергает тезис Владимира Дедиера (часто им цитируемого), а также других авторов, доказавших, что существовало аутентичное боснийское молодежное движение, в котором родился замысел цареубийства и которое искало союзников с целью его осуществления. Британский профессор, убежденный в том, что имел место «экспорт» крамолы, игнорирует мнение американского историка Иштвана Деака, согласно которому после 1848 г. только общая армия удерживала Монархию от распада[464]. Единственное, что «признает» Кларк, так это то, что «тяжело» найти доказательства его теории, так как «нет реальных письменных свидетельств»[465].

Немецкий историк Первой мировой войны Герд Крумайх (Gerd Krumeich) в своем интервью парижской «Монд», приуроченном выходу его книги «Поджигание фитиля: кто начал войну в 1914 г.», не мог обойти вниманием книги Кларка и Макмикина. По его словам, полемика вокруг германской ответственности, которая то релятивизируется, то выставляется на первый план, длится уже почти целый век. Однако сегодня некоторые авторы впали в крайность. Во-первых, Макмикин в своей книге «Русские корни Первой мировой войны» переводит стрелки с Германии на Сербию и Россию – на государства, покрывающие акт терроризма. Немцы, по мнению этого исследователя, не имеют никакого отношения к «началу войны». Вторым назван Кларк, который, «умаляя значение вины Германии, возвращает из небытия трактовки 1930-х гг., а также пытается доказать, что все европейские лидеры слепо бросились в пропасть войны». Помимо этого, Крумайх отмечает еще несколько спорных положений в работах британского и американского исследователей. Так, Кларк «относится к сербам с таким предубеждением, что проводит параллель между их тогдашней позицией и политикой, проводимой Сербией во время современного югославского кризиса 1991–1995 гг.». Одновременно Кларк «оправдывает Вену, ультиматум которой ничуть не более неприемлем, чем тот, что НАТО предъявил Белграду в 1999 г.». Кларк обвиняет российское и французской руководство в том, что они встали на сторону Сербии, не приняв во внимание опасения Германии в связи с «окружением» ее территории[466].

Как и Анника Момбауэр, Крумайх проницательно указывает на еще один момент, способствовавший успеху книги Кларка в Германии (12 изданий к марту 2014 г.). Дело в том, что она созвучна «коренному изменению политической культуры нового поколения немцев»[467].

Французский историк Жан-Арно Деран (Jean-Arnault D?rens) тоже задается вопросом, действительно ли Балканы виноваты в том, что произошло в 1914 г.[468] Прежде чем обратиться к книге Кларка, он напоминает, что в долгой истории памяти о Сараевском покушении сохранился эпизод, в котором офицеры вермахта в апреле 1941 г. дарят Гитлеру мемориальную доску, которая напоминала прохожим об освободительном акте, совершенном Г. Принципом. Кларк советует читателям пересмотреть причины войны. По Дерану, он считает, что покушение вызвало войну, а не стало ее предлогом. Британец воспроизводит мрачный образ Балкан, созданный Робертом Капланом в книге «Балканские духи»[469].

Милош Воинович в своем глубоком и обширном критическом обзоре «Сомнамбул», как и многие другие осведомленные читатели, задает автору немало вопросов. Остановимся на тех моментах, которые подметил он один и которые заслуживают более пристального внимания. Воинович указывает на использование Кларком двойных стандартов в оценке государственных деятелей Антанты и Центральных держав. Например, «Кларк утверждает, что российское общественное мнение отличал шовинизм, что только Россию следует винить за гонку вооружений (с. 87 у Кларка. – М. Б.). Он также заявляет, что панславизм “ничуть не более легитимен, чем гитлеровская концепция «лебенсраума» (жизненного пространства)” (С. 279)». В связи с этим сербский историк задает вопрос: «Если Кларк упоминает «лебенсраум» в качестве примера нелегитимной политической платформы, то почему не поведает читателю, что концепцию жизненного пространства разделял не только Гитлер. Ее сформулировал немецкий географ Фридрих Ратцель (Friedrich Ratzel) именно в тот период, который охватывает книга Кларка. Влияние Лебенсраума в вильгельмовской Германии было очень велико, о чем можно судить и по книге Кларка (С. 179), приводящего слова кайзера о росте населения Германии и нехватке еды. В отличие от Франции, которая, как он рассказывал американскому послу, могла бы сдвинуть собственную границу на запад. Все равно ее восточные области недостаточно населены. Взгляды Вильгельма во многом совпадали с названной концепцией, однако Кларк от этого вывода уклоняется. Вместо этого он пытается убедить нас, что импульсивность императора не имела последствий»[470].

Воинович пишет, что не собирается ни защищать политику панславизма, ни отрицать антигерманский настрой российской прессы. Он всего лишь демонстрирует, как Кларк оперирует двойными стандартами. При этом из его книги читатель намного больше узнает о французском или русском обществе, чем о немецком. В результате останется неясным, на какой почве взялись антигерманские сантименты.

Как и А. Момбауэр, Воинович напоминает, что еще в 1913 г. начальник германского генштаба фон Мольтке предсказывал скорый конфликт славянской и германской расы. Военачальник верил, что расовые различия непреодолимы, и призывал государства, несущие знамя германской культуры, готовиться к противостоянию. Подобных фактов, которые добавили бы оттенков в черно-белую картину, рисуемую Кларком, мы не обнаружим в его книге.

Воинович, как и мы, полагает, что наиболее спорным является утверждение Кларка, будто милитаристы в Париже и Петербурге имели гораздо больше рычагов воздействия на собственные правительства, чем их коллеги в Берлине (с. 333). В предвоенной Германии якобы «приоритет гражданских властей над военными остался нетронутым» (с. 334)[471]. Если это так, задает вопрос сербский коллега, почему во время протокольных торжественных мероприятий германский премьер Бетман-Гольвег, имевший звание майора запаса, всегда следовал не только позади генералов, но и полковников. Жаль, что для прояснения данного вопроса не получится пригласить в качестве свидетеля графа Берхтольда, риторически вопрошавшего: «Кто правит в Берлине – Мольтке или Бетман-Гольвег?». Почему, не перестает допытываться Воинович, если имел место гражданский приоритет, 8 декабря 1912 г. на важнейшем заседании военного совета не присутствовал ни один штатский государственный деятель? Впрочем, Кларка не так просто поставить в тупик подобными вопросами. В его распоряжении ответ, который позволяет ему неотступно следовать избранной линии: агрессивность германской дипломатии – реакция на еще более агрессивную политику Франции и России (С. 326).[472]

Однако не только козни Парижа и Петербурга влияли, по мнению Кларка, на политику Берлина. Не оставалась в стороне и Великобритания, игнорировавшая базовые интересы Германии, что и стало причиной взаимной враждебности двух государств. Соответственно, Эдвард Грей представлен в книге ярым германофобом, что, по словам Воиновича, стало возможным благодаря тенденциозному подбору фактов и документов со стороны автора[473]. В итоге, если резюмировать, Антанта и есть та «черная овца» Европы, которая по недомыслию не оставила Германии выбора.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.