Миф о поддержке Сербии со стороны России после предъявления ультиматума от 23 июля 1914 г

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Миф о поддержке Сербии со стороны России после предъявления ультиматума от 23 июля 1914 г

На улицах Белграда после объявления мобилизации 26 июля 1914 г. (из коллекции Момира Марьяновича)

Первая страница «Фигаро» от 26 июля 1914: «Сербия не подчинилась – разрыв отношений», «Просьба продлить срок действия ультиматума отклонена» (из коллекции Момира Марьяновича)

Первая страница «Фигаро» от 28 июля 1914: «Вернулся Пуанкаре», «Война или мир?», «Акция Австро-Венгрии» (из коллекции Момира Марьяновича)

Царь Николай II и французский президент Раймон Пуанкаре в Петербурге 23 июля 1914 г. (из коллекции Момира Марьяновича)

В некоторых новейших работах утверждается, что сербская «неуступчивость», зафиксированная в ответе на ультиматум, обусловлена поддержкой со стороны России. Делаются и более смелые предположения, будто сразу было принято решение об оказании военной помощи, то есть о вступлении России в войну в том случае, если Австро-Венгрия нападет на Сербию. Состоятельна ли эта версия с точки зрения хронологии и, собственно, реального хода событий? Почему венское правительство приказало посланнику отложить на несколько часов вручение ультиматума? Почему на его рассмотрение дан столь краткий срок – 48 часов – и почему саботировалось телеграфное сообщение между Белградом и Петербургом, осуществлявшееся посредством Австро-Венгерских линий?

Разумеется, для Белграда было исключительно важно, как поведет себя Россия в случае нападения Австро-Венгрии. При этом Сербия российскому и прочим посланникам с самого начала дала понять, что собирается защищаться и не позволит беспрепятственно себя оккупировать.

Др. Лазар Пачу, в отсутствие Николы Пашича принявший австро-венгерский ультиматум, сразу после его обсуждения с коллегами по кабинету уже в 6.20 позвонил по телефону в российское посольство и попросил В. Штрандтмана прийти в здание правительства. «Когда я прочел полученный документ до конца, Пачу, не спрашивая моего мнения, сказал, что война, видимо, неизбежна, и тяжело вздохнул… “Австрийский посланник предупредил меня, что, если мы не примем все требования безоговорочно, ему предписано покинуть Белград со всем составом миссии”. Помолчав несколько секунд, он, глядя мне вдумчиво в глаза, просил передать моему министру иностранных дел “мольбу” о защите Сербии… Я ему без обиняков ответил, что она на меня произвела самое удручающее впечатление, что война мне кажется неизбежной, но что сербское правительство обязано в своем ответе Вене идти до самых крайних пределов уступчивости, ибо только таким путем можно будет обрести друзей, которые добьются смягчения предъявленных требований и в конце концов мирного разрешения конфликта, если только это мало-мальски возможно»[388], – записал Штрандтман в своих воспоминаниях.

Целую ночь он и Зарин, а также весь персонал посольства занимались шифровкой длинной телеграммы, воспроизводившей текст ультиматума. До этого – сразу после встречи с Пачу – Штрандтман отправил в Петербург два послания. Первое гласило: «Прошу срочных распоряжений. Только что в 6 часов вечера австрийский посланник передал заступающему Пашича министру Пачу ультимативную ноту своего правительства, дающую 48-часовой срок для принятия заключающихся в ней требований. Гизль добавил на словах, что, в случае непринятия заключающихся требований целиком в 48-часовой срок, ему предписано выехать из Белграда с составом миссии. Пашич и прочие министры, уехавшие на агитацию по выборам, вызваны и ожидаются в Белград завтра в пятницу в 10 часов утра. Пачу, сообщив мне содержание ноты, просит защиты России и говорит, что ни одно сербское правительство не сможет согласиться на поставленные требования»[389].

Вторая телеграмма представляла собой резюме австрийской ноты.

Около 22.00 в российскую миссию приехал королевич Александр, которому Штрандтман повторил сказанное Пачу: «Необходимо идти до самых даже, казалось бы, невозможных уступок. От этого зависит будущее Сербии». Согласившись, престолонаследник спросил: «А что сделает Россия?». «Официально, ничего сказать не могу, – отвечал поверенный в делах, – так как ультиматум в Петербурге еще не известен, и я никаких инструкций не имею». «А ваше личное мнение?» – спросил Александр. Оно, по словам Штрандтмана, могло «быть основано только на прошлом, т. е. на общих неизменных линиях русской политики. Россия уступала и отступала, когда самостоятельность балканских государств не подвергалась опасности». А когда существовала угроза лишения это самостоятельности, «Россия этого не допускала и шла до крайних пределов сопротивления (1821, 1876, 1877 – М. Б.)». В тексте ультиматума российский представитель узнал руку бывшего посланника Форгача, который вынужденно оставил Белград, дискредитировав себя участием в афере Фридъюнга. Свою нетерпимость в отношении Сербии он теперь проявлял в качестве помощника Берхтольда. Итак, имея в виду, что требования Австро-Венгрии угрожали суверенитету Сербии, Штрандтман обнадеживал принца-регента, что «можно думать, что Россия скажет свое слово в Вашу защиту»[390].

«А что нам делать?» – был следующий вопрос королевича. Собеседник после раздумий посоветовал обратиться к русскому царю. Александр ответил, что на следующий день поговорит об этом с Пашичем, как и о том, чтобы обратиться за посредничеством к собственному «дядюшке» – итальянскому королю Эммануилу. Ведь Италия состояла в Тройственном союзе и имела возможность повлиять на Австро-Венгрию. Перед расставанием регент затронул и вопрос поставки Россией 120 000 винтовок. О содержании разговора Штрандтман немедленно оповестил телеграммой Сазонова. В это время в Петербурге уже была глубокая ночь, и министр вошел в курс дела только на следующий день, вернувшись с дачи на службу[391].

Утром 11/24 июля Пашич по возвращении в Белград сначала встретился с регентом Александром, а затем около 8 утра по пути на заседание правительства[392] заглянул в российское посольство. По воспоминаниям Штрандтмана, сербский премьер-министр оценил ультиматум как очень тяжелый. Теми же впечатлениями он позднее поделился и с дипломатическим представителем Великобритании, к которой Сербия также обратилась за помощью[393]. Российского поверенного в делах Пашич поставил в известность о решении прибегнуть к посредничеству итальянского короля. Эту же информацию передал в Лондон посланник Крекенторп[394]. По поводу защиты перед лицом Австрии, которую Сербия искала у великих держав, он фаталистично предположил, что «все они, по-видимому, откажут в ней… Если война неизбежна, нам придется воевать безотносительно того, какой ответ королевич Александр отослал (отошлет) императору». Пашич снова посетил российское посольство после заседания правительства, на котором было принято решение послать телеграмму итальянскому королю с просьбой ходатайствовать как о продлении срока, предоставленного для ответа, так и о смягчении требований, противоречивших сербскому законодательству. Военные приготовления коснулись только резервистов, подлежавших призыву в первую очередь. Пашич принес с собой подписанную Александром телеграмму русскому царю, которую он хотел передать не собственному посланнику в Петербурге, как положено, а через посольство напрямую. Штрандтман на это согласился, хоть и не сразу.

Очевидно, еще до прибытия Пашича в Белград 24 июля Пачу отослал телеграммы посланнику в Петербурге Спалайковичу и прочим дипломатическим представителям, которым поручалось разузнать о позиции в связи с конфликтом тех государств, в которых они находились. Доложить об этом следовало до полудня 25 июля[395]. В тот же день Спалайкович получил еще одну телеграмму. На этот раз от Пашича, излагавшего содержание разговора со Штрандтманом, которому он сообщил, что ответ австрийцам будет дан на следующий день до 6 часов. «Я сказал ему, что сербское правительство попросит дружественные государства защитить независимость Сербии. Если войны не миновать, добавил я, Сербия будет сражаться»[396].

25 июля Штрандтману сообщили из российского МИДа, что телеграмму, отправленную им накануне, невозможно прочитать. Поверенный в делах, подумав, что речь идет об описании его беседы с королевичем, снова сопоставил текст и шифры и удостоверился, что все верно. Позднее он предположил, что телеграмма подверглась искажению при прохождении через телеграфные линии на территории Австро-Венгрии. По-видимому, пришел к выводу Штрандтман, послания, на которые был разбит текст ультиматума, задерживались для того, чтобы Петербург получил их после официального вручения австро-венгерским посланником ноты Сазонову (10 часов утра).

Согласно опубликованным российским источникам, 25 июля Штрандтман получил еще одну телеграмму от Сазонова с пометкой «срочно». В ней говорилось, что есть надежда избежать войны, если сербское правительство немедленно обратится к Великобритании, особая позиция которой позволяет ей выступить в роли посредника. Российскому представителю в Белграде поручалось подать эту идею Пашичу. Послу в Лондоне было сказано поддержать инициативу при общении с местными властями, если к ним поступит соответствующая просьба со стороны Сербии[397]. Однако Петербург стучался в открытую дверь, так как сербы сами до этого додумались и уже 24 июля предприняли необходимые меры.

Сохранилось несколько телеграмм, отправленных в те два роковых дня посланником в Петербурге Спалайковичем. Первая, которая хранится в Архиве Сербии, написана после разговора с Сазоновым 24 июля 1914 г. Его корректно воспроизводит авторитетный белградский историк Никола Б. Попович: «После заседания Сазонов встретился со Спалайковичем, который о содержании их беседы телеграфировал Пашичу. По словам посланника, Сазонов с отвращением осудил ультиматум, который ни одно государство не смогло бы принять, если только оно не собиралось бы покончить с собой. Министр заявил, что Сербия, несомненно, вправе рассчитывать на помощь России, но не уточнил характер этой помощи, решение о которой должен принимать царь по результатам консультаций с Францией. Сазонов, предпринявший энергичные шаги в Вене и Берлине, советовал Сербии осудить гнусное преступление, совершенное в Сараево, и заявить о готовности предать суду любого своего подданного, если будет доказано его участие в покушении»[398]. Кроме того, Спалайкович сообщил, что Сазонов упомянул депешу Штрандтмана, из которой следует, что Сербия пребывает в унынии в связи с отсутствием оружия и боеприпасов и обусловленной этим невозможностью оказать должное сопротивление. Говоря об этом, Сазонов предположил, что Сербии имело бы смысл воззвать «к чувствам справедливости и гуманности, присовокупив к этому заявление, что не может и не станет с оружием в руках защищаться от такой великой державы, как Австро-Венгрия, которая в 11 раз крупнее крохотной Сербии. Таким образом, министр советует нам условно следующее: если не можете защищаться, поступите так, как Болгария в прошлом году. Результатом стало бы осуждение Австро-Венгрии со стороны всех народов. В этом смысле он телеграфировал поверенному в делах в Белграде. Я ему ответил, что его совет имел бы практический смысл, если бы мы могли рассчитывать на то, что Австро-Венгрия вторгнется только в приграничные районы. Она разорит всю страну, чего мы не можем допустить. Нам пришлось бы где-то во внутренних районах организовать оборону и принять бой… Я сказал министру следующее: войну удастся предотвратить, только если Россия заявит Австро-Венгрии и Германии, что вынуждена будет объявить всеобщую мобилизацию, если сербско-австрийский спор не будет вынесен на суд великих держав, как это уже было в 1909 г. Сделанное тогда Сербией заявление – плод усилий великих держав, которым принадлежит исключительное право судить, выполнила ли Сербия обязательства, перечисленные в той декларации. Решение относительно этого министр примет сегодня вечером и объявит о нем в коммюнике»[399].

Следующая телеграмма опубликована в ДВПКС (док. 503), однако с очевидной ошибкой в датировке отправки из Петербурга и получения ее в Белграде. По номеру депеши (Секр. № 57) она следующая за предыдущей, которую комментирует Попович. А если судить по содержанию, ее отправили после беседы австро-венгерского посла с Сазоновым, то есть после заседания правительства 25 июля, на котором обсуждалось принятие более серьезных мер. В телеграмме упоминается коммюнике, опубликованное по результатам заседания, а также решение о подготовке частичной мобилизации 13 корпусов. Таким образом, речь идет о послании, которое якобы прибыло в Белград 24 июля в 11.30 утра, то есть даже до состоявшей из двух частей большой телеграммы, принятой 25 июля в 4.17 утра, соответственно в 10 часов. Вот ее содержание:

«Российский министр иностранных дел заявил австро-венгерскому послу, что ультиматум носит в высшей степени угрожающий характер. Общее мнение таково, что Сербия не может принять требований Австро-Венгрии. Совет министров решил принять энергичные меры, вплоть до мобилизации. Ожидается решение царя. Сейчас ожидается официальное коммюнике, в котором будет сказано, что Россия берет Сербию под свою защиту. Спалайкович»[400].

В ходе заседания российского правительства, состоявшегося 24 июля в 15 часов по местному времени, то есть после вручения текста ультиматума, Сазонов сообщил, что Сербия еще не попросила о помощи и, вероятно, сделает это в ближайшее время, поэтому правительство должно подготовить ответ. Никола Б. Попович упоминает два решения, принятые кабинетом по предложению главы МИДа:

«1) вместе с другими державами потребовать продления срока для предоставления ответа, дабы правительства великих держав имели возможность изучить документы о Сараевском покушении;

2) рекомендовать сербскому правительству не сопротивляться, если Сербия не в силах защитить себя от возможного вооруженного нападения Австро-Венгрии, и заявить, что покоряется и предает участь свою на суд великих держав»[401].

Согласно донесению, которое французский посол в Петербурге отправил в Париж после заседания правительства, Сазонов поведал ему, что постарается добиться от Вены продления срока ультиматума, чтобы обеспечить державам время для изучения документа. Министр попросил германского посла передать своему правительству, что ситуация опасная. При этом Сазонов не устает отвергать все просьбы хотя бы намекнуть, какие меры примет Россия, если независимость или территориальная целостность Сербии окажутся под угрозой. Поведение германского посла оценивается негативно. Завтра состоится заседание Совета министров под председательством царя. Сазонов предложит избегать всего, что может ускорить протекание кризиса. Пускай венский кабинет погрязнет в собственной ошибочной политике. Глава МИДа также считает, что, если австро-венгерское правительство перейдет к решительным действиям, Сербия не должна сопротивляться оккупации, дабы весь цивилизованный мир удостоверился в злонамеренности Австрии[402].

Таким образом, как свидетельствуют многие источники, 24 июля после заседания российского правительства Спалайковичу четко заявлено, что Сербии в ответе на австро-венгерский ультиматум следует придерживаться предельно сдержанной позиции[403].

Остается вопрос, на чем основан вывод Спалайковича, озвученный им во второй телеграмме (Секр. № 57), будто ожидаются энергичные меры вплоть до «мобилизации». Нам кажется, что кто-то намеренно неправильно датировал документ (или его копию) 24?м июля, дабы представить дело так, будто сербское правительство заручилось поддержкой Петербурга еще до того, как ему стал известен текст ультиматума. Проблема, связанная с этой телеграммой, остается нерешенной и требует дополнительного изучения. На то, что датировка неверная, указывает и Кристофер Кларк, который без какого-либо обоснования датирует документ 25 июля. При этом по поводу времени отправки, указанном в ДВКПС (1.40 ночи), у автора нет возражений[404]. Если не рассуждать голословно и проанализировать содержание телеграммы, то оно может соответствовать только времени после заседания российского правительства, состоявшегося 25 июля. Следовательно, телеграмма, если верить ДВПКС, могла быть составлена в ночь с 25 на 26 июля. Марк Корнуолл полагает, что в основе всего вышеописанного затруднения – ошибка, допущенная Владимиром Дедиером, работавшим над сборником сербских дипломатических документов[405].

25 июля после обеда Штрандтман в Белграде встретил министра Любомира Йовановича, шедшего на заседание правительства. В ходе короткой беседы российский дипломат «обратил его внимание на всю неподготовленность России к войне и на вытекающую из сего необходимость уступить в возникшем конфликте все, что могло быть достойно и честно уступлено»[406].

По возвращении в посольство Штрандтман помог Зарину расшифровать принятую из Петербурга телеграмму, на которой перед текстом стоял условный знак о предоставлении на мое усмотрение выполнения заключавшейся в ней инструкции. Ее содержание было следующее: «Если беспомощное положение Сербии действительно таково, что оно не оставляет сомнения об исходе ее вооруженной борьбы с Австро-Венгрией, было бы, быть может, лучше, если сербы в случае нападения австрийцев совсем не пытались им оказывать сопротивления, а отступали, предоставляя неприятелю занять страну без боя, и обратились бы с торжественным призывом к Державам. Последним сербы могли бы вслед за указанием на их тяжелое положение после войны, в течение которой они своей умеренностью заслужили благодарность Европы, сослаться на то, что им невозможно выдержать неравную борьбу, и они просят помощи у Держав, основанной на чувстве справедливости»[407].

Вышеприведенное соответствует позиции российского правительства, сформулированной на заседании, которое состоялось 24 июля после обеда, а также мнению Сазонова, которое он планировал изложить 25 июля на заседании под председательством государя. Поверенный в Белграде, по собственному признанию, не передал данную рекомендацию сербскому руководству, так как счел, что время для этого неподходящее[408].

25 июля под вечер, когда ситуация в корне изменилась к худшему, Штрандтман получил телеграмму новостного агентства с содержанием правительственного сообщения, изданного в тот же день после заседания кабинета: «Правительство весьма озабочено наступившими событиями и посылкой Австро-Венгрией ультиматума Сербии. Правительство зорко следит за развитием сербско-австро-венгерского столкновения, к которому Россия не может оставаться равнодушной»[409].

В связи с заседанием совета министров (25 июля) французский посол в Петербурге в 18.22 докладывал руководству, что принято принципиальное решение о мобилизации 13 корпусов, которые, вероятно, будут задействованы в операциях против Австро-Венгрии. Мобилизация не будет осуществляться и объявляться до тех пор, пока австро-венгерское правительство не совершит вооруженное нападение на Сербию. Тайные приготовления к мобилизации начнутся более или менее безотлагательно (сегодня). Поэтому, если приказ о мобилизации и последует, все тринадцать корпусов сразу отправятся на галицийскую границу. Однако в наступление они не перейдут, чтобы не давать повода Германии и чтобы не наступил casus foederis[410].

Военные меры, утвержденные 25 июля на заседании правительства с участием царя, осуществлялись на практике следующим образом. Только 28 (15) июля Генштаб представил на подпись два указа: о частичной мобилизации (четырех военных округов) и об общей мобилизации. В этот день Австро-Венгрия объявила войну Сербии. Утром следующего дня (29/16 июля) передан для исполнения подписанный царем приказ об общей мобилизации, которая должна была начаться 30/17 июля. Однако 29/16 июля в 21.30 на центральный телеграф поступило распоряжение его не рассылать. В ночь с 29 на 30 июля подписан приказ о частичной мобилизации 4 округов, разосланный в 24.00. 31/17 июля ухудшение ситуации побудило Николая II переменить решение и в 13.00 объявить общую мобилизацию. 1 августа (18 июля) в 18.00 центральный телеграф был готов приступить к рассылке приказов об общей мобилизации в приоритетном порядке, предусмотренном для подобного случая. Сама мобилизация могла начаться только 2 августа (19 июля) 1914 г.[411]

Чтобы развеять кривотолки относительно того, какое влияние оказал на позицию Сербии Николай II, рассмотрим, когда он получил обращение престолонаследника Александра и когда в сербскую столицу поступил высочайший ответ. Телеграмма, тормозившаяся, как и все сербские зашифрованные послания, дошла до царя 26 июля – спустя два дня после отправления. К этому моменту уже наступил разрыв отношений между Сербией и Монархией. Известна запись, оставленная Николаем на полях: «Очень скромная, заслуживающая уважения телеграмма. Что ему ответить?» (Петергоф, 26(13) июля 1914 г.)[412]. Когда ответ 28(15) июля прибыл в Ниш, Австро-Венгрия уже объявила войну Сербии. Штрандтман в своих воспоминаниях приводит текст телеграммы, которая шла более суток: «…Теперешнее положение вещей привлекает мое самое серьезное внимание, и мое правительство прилагает все усилия, дабы устранить настоящие затруднения. Я не сомневаюсь в том, что Ваше Высочество и королевское правительство проникнутся желанием облегчить эту задачу, не пренебрегая ничем, чтобы прийти к решению, которое, сохраняя достоинство Сербии, позволило бы предупредить ужасы новой войны. Пока есть малейшая надежда избегать кровопролития, все наши усилия должны быть направлены к этой цели. Если же, вопреки самым искренним нашим желаниям, мы в этом не успеем, Ваше Высочество может быть уверенным в том, что ни в каком случае Россия не останется равнодушной к участи Сербии»[413].

Эта телеграмма, с которой Никола Пашич ознакомился лично, а находившийся в Крагуеваце Александр Карагеоргиевич – по телефону, никоим образом не повлияла на позицию сербского правительства, отраженную в ответе на австрийский ультиматум. Тем не менее сложно переоценить значение моральной поддержки, оказанной Сербии, которая уже находилась в состоянии войны. Сдержанный и владевший собой Пашич, по воспоминаниям Штрандтмана, прослезился во время чтения послания Николая II.

Телеграммы Спалайковича, одна из которых отправлена 25 после обеда, а вторая – в ночь на следующий день и которые сербское правительство получило в течение 26 июля, тоже не оказали воздействия на его ответ, переданный барону Гизлю. Спалайкович писал о принимаемых военных мерах, а также об адресованном прессе распоряжении хранить о них молчание. Помимо этого посланник в Петербурге передал впечатления сербского военного атташе Лонткиевича об обстановке в Царском селе, где 25 июля, вопреки традиции, уже на параде были произведены в офицеры все присутствовавшие кадеты. Сообщалось о настроениях в городах, а также о подъеме, охватившем военные круги, готовые прийти на помощь Сербии[414].

Спекулирующим на тему российского влияния или подстрекательства Белграда следует иметь в виду, что для этого имелись и технические ограничения. Готовившийся ответ невозможно было менять «каждые полчаса» или переделать «за пять минут до шести часов», когда истекало время ультиматума. Речь шла об объемном тексте, который следовало написать, отредактировать с точки зрения стиля, точно перевести, а затем не менее точно набрать в нескольких экземплярах. Все это продолжалось часами. Австро-Венгрия максимально сократила срок для ответа, дабы сузить пространство для маневра державам, намеревавшимся выступить в роли посредника. Добавим, уменьшились и возможности сербского правительства предпринять за столь короткий срок какие-либо политические и дипломатические меры по предотвращению конфликта.

Эти пояснения преследовали цель показать, что отдельные авторы, обращаясь к документам, совершают не только формальные, но и смысловые ошибки, обусловленные стремлением любой ценой доказать, что Россия приблизила начало войны, побудив сербское правительство отказаться от удовлетворения всех австро-венгерских требований. Подобная точка зрения «аргументируется» с помощью выборочного цитирования литературы и источников, на основании которых можно заключить, что правительство (Пашич) почти со всем согласилось, однако пришли обнадеживающие вести, и все изменилось.

О заседаниях российского правительства, состоявшихся 24 июля после обеда, а также о тех, на которых присутствовал Николай, написано немало. Касается их в своих работах упомянутый выше Сидни Фей (Sydney Fay), а также более молодые исследователи. Случается, что они путают заседания, судят о них на основании сообщений в прессе и мемуарах. Слова о том, что «будет обсуждаться мобилизация», трактуются в том смысле, что принято «решение о мобилизации» и т. д.

В 1936 г. на страницах журнала «Берлинер Монатсхефте» утверждалось, что наставления, поступившие 25 июля из Петербурга, имели судьбоносное значение, особенно сообщение, что Россия окажет Сербии вооруженную помощь. Это, дескать, так повлияло на сербское правительство, что оно на заседании, состоявшемся в 15 часов, решило не принимать все требования Австро-Венгрии. На этом же заседании якобы был составлен и указ о мобилизации[415].

В том же ключе сегодня пишет Кристофер Кларк: «25 июля Пашич составил телеграмму в сербские посольства, в которой говорилось, что Белград собирается в своем ответе “занять примирительную позицию по всем пунктам” и предложить Вене “полное удовлетворение”… на тот момент сербы были готовы принять даже пресловутые пункты 5 и 6, требуя “гарантий соблюдения международного права” при формировании смешанной комиссии, ответственной за расследование». Однако затем наступила перемена, которую автор объясняет следующим образом: «По-видимому, новости из России развеяли фаталистические настроения в Белграде, и министры решили отказаться от того, чтобы принять все требования ультиматума и попытаться предотвратить войну»[416].

Автор намеренно опускает важнейшие фрагменты телеграммы сербского премьера, а также повторяющей ее содержание телеграммы британского поверенного в делах[417]. Более полное их цитирование демонстрирует безосновательность предположения Кларка о произошедшем изменении позиции Пашича. Тот на самом деле писал послам, что ответ «…будет написан в самом примирительном ключе, дабы пойти навстречу австрийским требованиям так далеко, насколько это максимально будет возможно», а также что «…мнение сербского правительства таково, что австрийское правительство, если оно не хочет войны любой ценой, примет сербский ответ как полностью его устраивающий».

В отличие от Кларка М. Корнуолл не обнаруживает какого-либо ужесточения или любого другого кардинального изменения сербской позиции, якобы произошедшего в течение двух роковых дней. Наоборот, он считает, что в целом Белград в начале Июльского кризиса придерживался более жесткой линии, которую в конце концов пришлось скорректировать по причине отсутствия прямой поддержки извне[418].

Часто игнорируется тот факт, что Россия неоднократно давала понять, что не может равнодушно взирать на нарушение равновесия на Балканах. Если перевести с дипломатического языка на обыденный, она предупреждала: не делайте этого[419]. «Мы настроены серьезно, не начинайте войну, давайте решим проблему путем переговоров», – таков был смысл перехода на второй уровень предостережения – проведения частичной мобилизации. Однако Вена и Берлин ни с кем не собирались считаться. Последние попытки остановить катастрофу предпринимались даже тогда, когда Сербии была объявлена война и войска собирались под знаменами империи. Австро-Венгрия, глядя из своего угла, полагала, что война послужит средством поддержания ее целостности. В свою очередь, Германия, опасавшаяся, как бы ее союзница не передумала в последний момент, сознательно саботировала все миротворческие усилия. Высказывалось ли российской стороной, правительством мнение, что ультиматум Сербии – это угроза в адрес России? Да, безусловно, и с полным на то основанием. Прозвучало ли, что «честь России, ее достоинство, ее историческая миссия поставлены под сомнение, что, если она хочет сохранить свое реноме в Европе, должна поддержать Сербию, даже силой оружия, если потребуется?». Да![420] Однако Центральные державы, как уже отмечалось, посчитали, что в сложившихся условиях они на голову превосходят в военном отношении и Россию, и Францию. Что касается Сербии, то ее вообще не принимали в расчет.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.