Глава 2 Накануне

Глава 2

Накануне

Незаметно пролетели шесть лет учебы. Выпускные экзамены и защиту диплома я провел на высшем уровне. Только по истории педагогики мне поставили «хорошо», все остальные экзамены я сдал на «отлично». При распределении на работу после окончания института я узнал, что могу поехать в аспирантуру в Поволжье – в Саратов или Куйбышев. Получив отпускные, поехал домой отдыхать. Правда, комиссия предлагала мне поехать учителем истории в Отузы[77], но я отказался, так как Раимова, окончившая наш факультет на год раньше меня, очень плохо отзывалась об Отузах, о школе и ее директоре, почему она и ушла из школы.

В начале августа 1939 года я пришел в наркомпрос республики, тогда он располагался рядом с госдрамтеатром. Заместителем наркома был Гани Акимов – выпускник истфака 1936 года. Женой его была Лена Бугаева. Оба они были уважаемые всеми люди, культурные, деловые. У дверей министерства меня встретил один горбатый человек и спросил, зачем я сюда пришел. Я рассказал о своей проблеме. Звали этого человека Керимов. Был он из города Саки, где работал инспектором районо по кадрам. Он предложил мне работу в сакской средней школе № 2, так как оттуда уволилась моя знакомая Селинская, тоже окончившая истфак, но годом раньше. Я неплохо знал ее как человека с очень сложным характером. Везде у нее возникали проблемы, происходили скандалы. Вероятно, это и было причиной ее увольнения. Мы с Керимовым зашли в кабинет Акимова. Он выслушал и тут же дал мне направление в сакский районо.

В тот же день вместе с Керимовым мы поехали в Саки. Переночевал у него дома, а на следующий день пришел в районо. Взяли мое направление и тут же написали приказ о назначении преподавателем истории во 2-ю школу. Директор школы Гольдштейн и завуч Иван Афанасьевич Спиваков радушно приняли меня. Включили в расписание уроков, сказали, что я зачисляюсь с 15 августа. Уроки буду вести в двух десятых, двух девятых и в трех восьмых классах. Если буду успевать, то можно будет взять часы и в седьмых классах, а также в вечерней школе. До начала учебного года я должен был сидеть в методкабинете: изучать методические пособия, готовиться к урокам.

Вместе с Керимовым пошли на улицу Курортную, дом номер 16, где раньше жила Селинская. Хозяева квартиры – Петр Иванович Хоменко и его жена Люба Целуйко – согласились принять меня в качестве квартиранта за оплату в 60 рублей в месяц. У них был сын Леонид 16 лет и годовалая дочь Галя. Петр Иванович работал бухгалтером в санатории «Саки». Оттуда он часто приносил домой бесплатные хорошие обеды. Он сильно хромал и ходил с костылем.

Я получил у директора школы разрешение и на три дня съездил в Суюн-Аджи. Предупредил родителей и привез в Саки свою постель и одежду. Город мне понравился сразу. По сравнению с моей деревней это действительно был город, райцентр! Из Симферополя в Евпаторию через него ходили поезда, был свой железнодорожный вокзал. От центра города до химзавода ходили вагонетки, дрезина на рельсах. Было много санаторно-курортных заведений. С вокзала до санаториев больных таскали на носилках. Автобусов, такси, автомобилей скорой помощи я тогда не видел. Через 10–15 дней люди, которых приносили на носилках, сами ходили по городу. Двери парка были огорожены высокой стеной. Пропускали в парк только по пропускам или санаторным книжкам. Пропуск с фотографией я получил дня через три в районо. Действовал он в течение одного месяца. Было строго. Просроченные пропуска отбирали и не пускали на танцы. Местная церковь была превращена в клуб. Здесь читали доклады, лекции, проводили собрания. Шел показ кинокартин. На столбе был установлен радио-громкоговоритель, который работал с утра до вечера. Современных зданий почты, РДК[78], монумента Ленину еще не было. Везде были одноэтажные татарские дома, крытые черепицей.

1 сентября 1939 года после торжественной линейки все разошлись по своим учебным классам. Мой первый урок состоялся в 9-м «а», потом я перешел в 9-й «б», после перерыва пошел в 10-й «а», а затем в 10-й «б». В первый день повторяли темы прошлого учебного года. Сообщил школьникам, какие темы будем изучать в этом году, какая имеется литература для изучения этой программы. Все следующие дни шли нормально, учащиеся и дирекция мною были очень довольны. Успеваемость учащихся повысилась. В конце первой четверти в одном только классе из 26 учеников 17 стали отличниками и 9 были хорошистами. Не было ни одного троечника! Такая же картина была и в других классах. Я даже подумал, что, может быть, завышаю оценки, и попросил прийти на экзамен завуча. Так он одну поставленную мною четверку исправил на «отлично». Обо всем этом завуч доложил на педсовете, где меня все хвалили. Я был рад.

Мне предложили вести уроки в трех восьмых классах, я согласился. Работать приходилось много. Вечерами сидел в методкабинете и готовился к урокам. В большом зале школы часто проводились культмассовые мероприятия, а также танцы. Время проходило весело. Несколько раз меня в свои дома приглашали в гости мои родственники. Они знали меня через моих родителей. Я же их раньше не знал и познакомился уже только в Саках. Их дома стояли как раз там, где сейчас цветочная клумба перед РДК. Там же жил Мустафа Салиев с женой. Раньше он учился в пединституте, но со второго курса ушел и стал учиться на зубного техника. Сейчас он работал в Саках. Он позвал меня в гости, угостил чебуреками и кофе. Чуть повыше, где сейчас автостанция, жил преподаватель географии Гафаров. Он увлекался фотографией, как-то сфотографировал меня с учениками. Мы пришли к нему домой попросить фотокарточку. Он затемнил комнату и при нас проявил фотографии. В темноте ученики и ученицы щупали друг друга и меня тоже не оставляли в покое.

Я стал на учет в военкомате, который тогда располагался между бывшей церковью и автостоянкой. Сотрудник военкомата Цибарт сказал, что я для них переросток и что скоро меня заберут в армию.

– А пока продолжай работать, когда будет надо – вызовем, – добавил он.

Поскольку так и не нашли преподавателя для вечерней школы, то предложили читать историю и конституцию мне. Два вечера в неделю – вторник с восьми вечера и до десяти часов, а также в четверг я должен был преподавать. В вечерней школе обучались в основном сотрудники сакских санаториев: повара, официанты, обслуживающий персонал. Я рассудил, что отказываться не стоит. Это были люди взрослые, на уроках вели себя очень хорошо, хотя частенько и засыпали на занятиях. Я их не трогал, так как понимал, что они устают на работе. В свою очередь они часто приносили мне жареные котлеты, мясо, пирожки, курятину. Между мной и вечерниками установилась настоящая дружба.

На квартире, которую я снимал, по тем временам было вполне уютно. Жил я в проходной комнате, спал на пружинной полутораспальной железной кровати. Ел в столовой, которая находилась возле дома. Обеды были хорошие: борщ, котлеты с гарниром и компот стоили полтора рубля. Позволял себе и стакан вина к обеду, который стоил один рубль. На ужин и завтрак Петр Иванович приносил в трехъярусных кастрюлях первое и второе, но по суммарной цене брал с меня один рубль за весь обед. Ему давали, как сотруднику санатория, а он брал и на меня. Часто я захаживал и в буфет. Для меня все это было недорого, так как зарплата в общей сложности превышала 700 рублей. Я стал помогать родителям. Покупал им готовую одежду, материю. В ту пору все было в дефиците. Прилавки магазинов были пусты. Даже рубашку, ботинки, фуражку трудно было купить. Записывались в очередь. Я осознавал свой неоплатный долг перед родителями, которые меня вырастили, дали возможность получить образование, и потому был благодарен им и намеревался помогать до конца своих дней.

В эти годы положение в нашей семье улучшилось. Многодетным семьям стали давать по 2000 рублей. На них мама купила корову, приоделась, запаслись продуктами. Все изменилось к лучшему.

В то время Гитлер уже стал во главе Германии и захватил Австрию, Венгрию, Чехословакию. Разгромил Францию, напал на Польшу. 17 сентября 1939 года наши войска освободили Западную Украину и Белоруссию. Началась польская война, в ходе которой польская армия была быстро разгромлена. Радио передавало странные новости: Риббентроп приезжает в Москву и заключает пакт о ненападении, который получил название «пакт Риббентроп-Молотов». Постоянно говорили об оси Рим – Берлин – Токио. Все это было загадочно, тревожно. Никто ничему не верил. В нашей стране почти всех героев, маршалов, многих партийных и государственных деятелей расстреляли. Было страшно! В воздухе пахло грозой, порохом. Надвигалась война.

15 ноября меня вызвали в военкомат, расспросили, все записали и отпустили домой. Прошел месяц, снова вызвали, но на этот раз дали повестку, на основании которой я должен был уволиться с работы. Я получил расчет около 3500 рублей. Военком отпустил меня на три дня, чтобы я из Тав-Даирского сельского совета принес какую-то справку. Я поехал в Симферополь к тете Айше, там был дядя Сеит-Ибрам. Вместе с ним мы пошли в Тав-Даир к тете Пемпе. Вместе с ней пошли в сельсовет и получили соответствующую справку. Потом я пошел домой в Суюн-Аджи, рассказал, что приготовленные подарки остались в Саках и пусть отец туда поедет и сам их заберет. Оставил родителям немного денег. Попрощался и пошел в Симферополь. Наша собака Сарман провожала меня до Муллиной балки. Я попрощался с Сарманом, пожал ему лапу и, вытирая слезы, пошел дальше. Потом мне рассказывали, что Сарман каждую субботу выходил в Муллину балку, часами ждал меня, а потом с грустью возвращался домой. Это было связано с тем, что когда я учился, то каждую субботу возвращался домой и каждый раз Сарман встречал меня на этом месте, а потом до этого же места провожал. Правду говорят, что собака – друг человека. Бедняжка не дожил до моего возвращения. Его зачем-то застрелил Сейдамет агъа.

24 декабря в большом зале школы специально для меня организовали прощальный вечер. Играла музыка, пели, танцевали. Я прощался с мирной жизнью. Иван Афанасьевич сказал мне тогда: «Танцуй с какой хочешь и делай что хочешь с этими девочками». Девочки и сами были нахальные.

Хозяин квартиры и его жена тоже устроили прощальный обед и даже вернули все деньги, которые я им выплачивал за квартиру и еду. Поблагодарили за честность, аккуратность, дружбу. Проводили до места отправки. Вместе со мной в армию забрали еще двух моих коллег – учителей Евгения Чеснокова и Рыкованова. На мое место приехал работать студент второго курса Лепехов.

Среди новобранцев прошел слух, что нас отправят в ДВК[79], но так как у нас не было теплой одежды, то оставили в ожидании новой команды, уже на запад. 25 декабря 1939 года нас погрузили в товарные вагоны. Довезли до Днепропетровска, где вагон отцепили. Мы перешли в вокзальное помещение. Там уже сидели новобранцы из Узбекистана и пили чай с кишмишем. У них были разноцветные чапаны – пальто. На головах тюбетейки – топу. Вскоре к ним присоединилось еще много новобранцев. Всех нас погрузили в эшелон и повезли в Выборг, мы поняли, что на Финскую войну. Потом почему-то повернули на Белоруссию, и мы приехали в город Витебск. Строем мы пришли в казармы воинской части, где нас накормили. Было очень холодно. Печки отапливались торфом. Все говорили только о войне, о штурме линии Маннергейма, о каких-то финских «кукушках». Через три дня нас снова погрузили в эшелон, мы опять подумали о Финляндии, но нас привезли в город Слоним, где разместили в старых царских казармах из жженого кирпича. Дней десять – двенадцать мы ждали, когда нам выдадут обмундирование. Оказалось, что эшелон с этим грузом где-то заблудился. Наконец нас одели и обули. Шинель и кирзовые сапоги мне попались очень большие. Потом я шинель перешил за свои деньги, а сапоги, тоже за деньги, обменял на более удобные. В общем, со временем аккуратно оделся.

Почти всех новичков зачислили в школу младших командиров. Командовал нами сержант Сухарев. Он начал надо мной издеваться, мучил меня физически, боролся со мной, приставал. Он был здоровее и сильнее меня, это было вроде дедовщины.

На четвертый день моего пребывания в школе меня вызвал в свой кабинет полковой комиссар. Обращался вежливо, все расспросил. Потом устроил экзамен по знанию Конституции, а в конце беседы сообщил, что командование присваивает мне звание заместителя политрука. Он дал мне по четыре треугольника и по две звезды на гимнастерку и на шинель. Все это я прикрепил к петлицам, а звезды пришил к рукавам. На построении перед всем личным составом он зачитал приказ о моем назначении политруком школы младших командиров.

Пробыл я на этой должности не долго, так как вскоре с новым призывом пришел парторг одного из заводов из России, и тогда назначили его. Человек он оказался малограмотный, в политике – ноль. Всю политпросветработу свел к читке газет. Беседами, выпуском стенгазет, оформлением ленинской комнаты занимался я.

После выпуска из школы младших командиров мы все вышли на учения в заснеженное холодное поле. Руководил практикой владения оружием в бою молодой, очень хороший лейтенант Кожухарь[80]. В марте 1940 года из Слонима нас перевели в город Барановичи, в 128-й стрелковый полк, которым командовал майор Ковалин[81]. В этом военном городке раньше стояли польские войска. Городок был хороший. Одноэтажные деревянные дома для солдат. Кухня, столовая, баня, штабной дом, склады и специальное здание, в котором содержались проститутки, которые обслуживали польских солдат. За здоровьем этих девушек и солдат следили врачи. Если солдат хорошо нес службу и не имел нарушений, то командир как поощрение давал ему талон в публичный дом. Солдаты всегда старались заслужить такое поощрение.

Здесь я узнал об окончании Финской войны. Кажется, это было 12 марта 1940 года. За несколько месяцев моего пребывания в Барановическом гарнизоне я трижды менял место жительства.

Моим первым местом службы стала 3-я пулеметная рота 3-го батальона 128-го мотострелкового полка 29-й мотострелковой дивизии[82], в которой я был назначен политруком роты.

Командовал батальоном капитан Пеков[83], а ротой – Иван Ненахов, родом он был из Борисоглебска. Старшиной роты был Петр Петрович Прохоров из подмосковного города Полотняный Завод. Жили мы дружно, уважали друг друга. Я часто дежурил по кухне, вместе со своими бойцами чистил картошку, заготавливал продукты для обедов, помогал поварам. Еда была хорошая, особенно консервированные, в больших банках огурики-корнишоны, которые оказались в польских складах и по наследству достались нам. Рядом со столовой была баня, в которой имелись ванные, душ. Я очень любил туда ходить.

Часто ходил в город. Тогда только появилась кинокартина «Истребители». Сначала я посмотрел ее сам, а потом повел всю роту. Одному по городу ходить было опасно. Убивали! Поляки на нас были злые. Кричали нам: «Ще Польша не згинело!» Много наших солдат они убили поодиночке. Однажды даже целое отделение. Заманили в комнату, накормили, напоили, отравили, а затем всех закопали в землю. Мне, как политруку, дали пропуск, по которому я имел право бывать в городе до 11 часов ночи. После 11 часов на проходной задерживали постовые. Однажды, провожая девушку, я просрочил время, и в часть пришлось возвращаться через дыру арыка под забором. Однажды я познакомился с артисткой областного театра, она была еврейка. Мы собрались в комнатке театра на чей-то день рождения. Все были хорошо одеты, на женщинах золотые украшения. Женщин – человек двадцать, мужчин только четверо. Закуски и напитки высшего класса. Ели, пили, гуляли. Из советских людей я был один. Слава богу, все обошлось хорошо, и я вовремя вернулся в казарму. На этом вечере я познакомился с артистками сестрами Уриновскими.

К нам в часть из Москвы прибыл политрук Свердлов. Он был очень маленький, но умный, аккуратный, всегда подтянутый. Очень много знал. До армии он работал председателем Осоавиахима одного из районов Москвы. Мы с ним подружились, часто вместе проводили время, ходили в рестораны.

После первомайских парадов нас вывели на летние учения в село Лесное, неподалеку от Барановичей. Занимались подготовкой к боевым действиям в полевых условиях. В десятых числах июля 1940 года перед самым обедом нас построили по боевой тревоге и вместо обеда дали из расчета по буханке хлеба на два бойца, и мы колонной пошли куда-то на север.

Нам ничего не объяснили. Идем молча, без разговоров. Жарко, хочется пить. Многие натерли себе ноги, разделись и идут босиком, побросали свои ботинки, портянки, обмотки. Только к 12 часам ночи в каком-то лесочке возле города Лида мы остановились на привал. Прошли с полной выкладкой 72 километра. Ранец, шинель, винтовка, противогаз… только боевых патронов не было. В лесочке мы отдохнули до рассвета, а в 6 часов утра вновь пошли на север в том же порядке. Опять без еды и воды. Вперед, только вперед! Многие бойцы падали без сознания. Павших грузили на грузовик ЗИС-5, который их подбирал. Их вывозили вперед километров на пять-шесть, там выгружали, и они опять присоединялись к нам.

В пункте назначения нас ждал духовой оркестр, который играл бодрые марши. К концу дня дали рыбный суп из сушеной тарани, которую топором не разрубишь. От нее пить захотелось еще больше. Дали еще по полбуханки хлеба и наконец привезли воду. Мы так и не могли понять – это учения или что-то серьезное. Наутро – снова в поход, и снова в боевом снаряжении. На третий день мы остановились неподалеку от литовской границы. После часового отдыха нам всем раздали боевые патроны, дали гранаты. Научили, как их бросать.

После обеда мы вышли непосредственно к советско-литовской границе возле Вильнюса. Нашу роту расположили у широкой асфальтированной дороги. Здесь же стояли ворота – въезд в Литву. Я был в числе первых, кто подошел к этим воротам. С обеих сторон стояли деревянные будки, в которых располагались часовые-пограничники: наш и литовский. На ночь ворота закрывались на замок. Вдоль границы были сделаны ограждения – проволока, но без колючек. Лес с советской стороны вдоль границы был вырублен метров на десять, а с литовской – нет. Во времена панской Польши по субботам и воскресеньям эта граница открывалась, и люди беспрепятственно ходили друг к другу в гости, за покупками. Кто не успевал вернуться вовремя, оставался там до следующей субботы.

Мы с нетерпением ждали приказа перейти границу. Наконец 20 июня 1940 года в 20.15 нам велели перейти литовскую границу. Перешли мирно. Литовские часовые побросали ружья и ушли. Нам сказали, что в Москве заседал Верховный Совет и делегаты от Литвы, Латвии и Эстонии подали заявление об их принятии в состав СССР. Их приняли. Вот почему наши войска на законном основании заняли территорию прибалтийских государств.

Сказали, что надо спешить, так как с моря сюда двигается какой-то шестидесятитысячный экспедиционный корпус. Из кого состоял этот корпус, не объясняли. Но я подумал, что, наверное, из англичан, французов и прочих капиталистов. И мы спешили. Шли днем и ночью, без нормальной еды и воды, без привалов. И так трое суток. На третий день пришли в городок Кайшадориус, который находился севернее Каунаса, тогдашней столицы Литвы. Утром на большом открытом поле вся наша дивизия мертвым сном спала. Никого сидячего или стоячего не было видно. Вижу, стоит легковая машина эмка, а в ней комиссар дивизии полковой комиссар Егоров, батальонный комиссар зама по комсомолу Толкачев, какой-то незнакомый полковник и шофер. Все спят. Устали. Неподалеку наша штабная машина, в которой тоже все спят. Я снова лег спать. День был тихий, без дождя и ветра.

В 12 часов дня нас всех построили, подсчитали, накормили и поротно развели по лесам, где мы отдыхали три-четыре дня. Потом, уже на грузовиках, правда стоя, под проливным дождем, длившимся на всем пути от Каунаса до Лесного, везли назад. Мы промокли до ниточки, даже адрес в смертном пистончике промок. Опять голодные. Машины часто буксовали, и мы их выталкивали. В Лесном мокрыми легли в постели из соломы.

После Прибалтийской кампании наш 128-й стрелковый полк стал дислоцироваться в местечке Жировичи, которое находилось в 10–12 километрах от города Слоним. В Жировичах проживало 12 тысяч граждан белорусской и польской национальности. В городе было пять храмов: православный, католический и других вероисповеданий. Ежегодно проходил крестный ход, на который собирались тысячи верующих. Люди были отовсюду, многие шли босиком. Наши власти попробовали помешать им: установили громкоговоритель и стали транслировать советские песни, марши. Пришел главный священник с протестом и угрозами. Наш полковник отдал приказ о прекращении радиодиверсии. Шествие проходило летом и продолжалось три дня и три ночи.

В Жировичах была почта, магазин, клуб. Нас разместили в одной из церквей, где уже были сколочены двухэтажные нары, оборудована столовая, кухня. Вероятно, до нас здесь уже размещалась какая-то воинская часть. В нашей пулеметной роте были лошади для пулеметных тачанок и верховой езды. Я, командир роты и старшина иногда совершали конные прогулки по окрестностям. Как-то мы выехали в поле и заметили, что за колючей проволокой сидят какие-то люди. Подъехали поближе и у часового спросили, кто они такие. Нам объяснили, что это польские офицеры бывшей их армии. Вокруг лагеря по углам стояли вышки, а на них – наши советские часовые. Нам стало жалко поляков, ведь они не были нашими врагами, так как Гитлер сам напал на них первым.

Жители на освобожденных территориях, и поляки, и белорусы, всегда открыто говорили, что скоро будет война и что немцы вышибут нас отсюда за два часа. Они еще никого не боялись. Во-первых, эти территории были польскими и сталинскую мясорубку они еще не пережили, во-вторых, до того, как сюда пришли советские войска, здесь уже побывали немцы, которые по договору с нами отступили за демаркационную линию. Уходя, немцы открыто говорили, что вернутся сюда через два года, то есть в 1941 году. С населением в ту пору у немцев были вполне хорошие отношения. К тому же все знали, что в Германии нет ни колхозов, ни коммунистов. Очень часто мы видели на стенах антисоветские листовки.

На полигоне за деревней проводились военные занятия, штыковой бой, атака, владение оружием. Стрельба была на полигоне, а муштра – на плацу. В клубе часто крутили кино, проводились концерты как профессиональных артистов, так и самодеятельности. Я стал играть в клубном оркестре на скрипке. Руководитель оркестра Кроль[84] пытался учить меня играть по нотам. В январе 1941 года меня назначили заместителем начальника клуба. Я нанимал артистов из Барановического театра. На это давались и деньги, и машина. На 23 февраля я привез артистов из Слонима, в их числе оказались сестры Уриновские. Они очень красиво танцевали какой-то полуакробатический танец, в клубе было холодно, а они полураздеты. Встретили их очень тепло и долго аплодировали.

Вскоре меня назначили начальником полковой библиотеки. Дали двух библиотекарей – Баркана Якова Исаковича и Шехтера. Мой предшественник, младший политрук Бутенков, был отправлен политруком дисциплинарного штрафного батальона. Такие батальоны в то время только создавались. Я стал спать вместе с поварами и музыкантами. Всеобщий подъем в 6 часов утра нас уже не касался. На утреннюю зарядку мы тоже не выходили.

Большим книголюбом был начальник продовольствия майор интендантской службы Злотников[85]. Он всегда рылся в книгах, брал домой, а дня через три-четыре менял на другие. Перечитывал все газеты. Мы подружились. Я ходил всегда аккуратно одетым. Шинель, гимнастерку, брюки портные мне подогнали. Купил польские хромовые сапоги, а русский мастер перешил их по моей ноге и по форме сапог советских командиров. У поляков голенище называют «халява». Оно несколько другой формы. У них есть даже поговорка: «Пана узнают по халяве».

Злотников всегда брал меня на пробу обедов. Сначала в столовой для командного состава, затем – для рядового. Обед раздавали только после того, как мы попробуем.

Несколько раз меня командировали в Минск для покупки подарков детям военнослужащих и их женам. Я делал все аккуратно, перерасхода не допускал, ну и присвоений тоже. В Минске я ходил на танцы в клуб имени Сталина, спал в казарме.

Меня вызвали в штаб полка. В кабинете комиссара Ракитина сидело трое гражданских. Эти люди раньше были подпольщиками-коммунистами, при панской Польше сидели в тюрьмах. Попросили дать лектора в деревню, поскольку они хотят организовать колхоз, но что это такое, не знают. Надо было рассказать жителям о советском строе, о колхозах. Ракитин сказал, что специально командируют меня. Они обеспечат мою безопасность, а потом привезут назад.

Мы поехали. Людей в зале собралось много. Меня представили. Я поздоровался, немного рассказал о себе. Потом спросил: что их интересует? Все гамузом ответили: колхозы! Я подробно рассказал, что знал на примере своей деревни. Вопросов каверзных было много. Не думаю, что мне удалось убедить людей вступать в колхоз. На их заявления о том, что в колхоз они не пойдут, я говорил, что это дело добровольное. Переночевал я у одной старушки. А утром меня привезли назад, в полк. Мне показалось, что эти крестьяне о нашей жизни, о наших колхозах знают больше, чем я. Они обо всем уже были информированы. Следующая встреча состоялась в другой деревне, там было то же самое. Слава богу, что все обошлось без инцидентов. Время было опасное, люди были настроены враждебно, ждали войну, прихода немцев.

На отчетно-выборном комсомольском собрании полка, несмотря на мои самоотводы, меня второй раз подряд избрали секретарем комсомольской организации. Секретарь Слонимского горкома комсомола попросил меня сделать доклад для учащихся девятых – десятых классов школ города. В назначенное время их всех собрали в большом зале. Я пришел туда, меня представили. Сделал доклад о ленинской молодежи, о комсомольской организации, ее роли в жизни общества. Познакомил с программой и уставом комсомола. Здесь тоже были антисоветские выступления, выкрики. После собрания на выходе из зала около выходных дверей увидел антикомсомольский плакат.

Слоним был небольшой, но очень чистый и красивый город. Когда я сюда прибыл, всего было полно. Почти у каждого дома были торговые точки – ларьки-окошки. В магазинах висели разного сорта колбасы, лежали сыры, торты, конфеты, булки…

В продаже были часы, бритвы, одежда – бери, сколько хочешь. Это было в конце 1939 – начале 1940 года. На городском рынке было то же самое – всего полно. Мне очень нравились моченые яблоки.

В начале 1940 года в наш полк прибыл еще один эшелон – пополнение из кавказских народов. Все они были черные, небритые. Они долго ждали обмундирования. Несмотря на запреты, они самовольно уходили в город, бродили по базару, заходили в ларьки, магазины и хватали все что попало, хотя и за деньги. Они позорили нас. Одели их лишь в конце января 1940 года и распределили по полкам нашей 29-й дивизии.

Вскоре никаких продуктов не осталось. Продажи стали осуществляться тайно. В магазинах – пусто. Все стало, как у нас в Союзе.

В городе была Татарская улица. Об этом мне сообщил политрук Свердлов. В кинотеатре мы познакомились с татарочкой. Она сказала, что их в Слониме много. Когда-то их сюда пригласил литовский князь Витовт. Они забыли свой родной язык. Изменились фамилии, но по национальности они все равно считают себя татарами.

15 февраля 1941 года меня командировали в Ямичненский сельсовет Бытенского района Барановической области. В состав команды входили четыре врача и шесть красноармейцев под общим командованием лейтенанта Кельдина. Мы должны были пропустить всех мужчин Ямичненского сельсовета через врачебную комиссию, отобрать у них старые, выданные еще польскими властями военные билеты и выдать новые – советские. Фактически это был походно-полевой военкомат. Врачи осматривали военнообязанных, писари выписывали документы, а я в специально оборудованном помещении в торжественной обстановке им вручал новые воинские книжки. В одной деревне оказалось 200 однофамильцев. Там я познакомился в клубе с женой местного милиционера. Несколько позже Иван Кельдин познакомил меня с Зиной, которая работала на спиртзаводе. Один поляк пригласил Кельдина, меня, Зину и полячку Зосю на ужин. Он пожарил картошку с мясом, сделал салат, а Зина принесла спирт. Мы сидели долго и там остались на ночь, спали кто с кем на переменку.

В нашем выездном военкомате мы часто устраивали танцы, концерты, молодежь охотно к нам тянулась. Успели создать прекрасный музыкальный ансамбль, даже скрипка у нас была. Длилось это почти месяц, а потом нас отозвали назад, в полк. Закончилась наша воля и приятное времяпровождение.

В десятых числах июня 1941 года прошел слух, что скоро мы выступим к государственной границе. Наш полковой художник на большом полотне рисовал карту границы. Когда работа уже была почти выполнена, политрук Иванов, внимательно рассмотрев карту, неожиданно сказал: «Нарисуй еще куст, под которым останется твоя голова». Мы удивленно спросили, почему он так говорит. Он ответил: «Будет война. Вряд ли кто из нас останется в живых».

12 июня 1941 года я зашел в парикмахерскую на территории части. В кресле сидел комиссар полка Ракитин. Он стригся наголо под машинку. Потом солдаты мне объяснили, что комиссар маскируется под рядового на случай, если попадет в плен. Говорили, что фашисты комиссаров и политруков будут расстреливать на месте, солдат же брать в плен. Все это нам рассказывало местное население. Мы знали, что жители свободно слушают немецкое радио.

14 июня 1941 года нам приказали готовиться к выходу к границе. 17 июня все наши новенькие полуторки перевезли полк севернее Бреста к демаркационной линии у реки Северный Буг. На той стороне были хорошо видны фашисты. 18–19 июня мы расположились в лесочке. Установили палатки. Я оставался в Слониме один, так как должен был подобрать литературу, которая будет нужна в усло виях войны, а 19-го за мной придет машина.

Я пошел в городскую фотографию, чтобы забрать свои фотокарточки на кандидатский билет члена ВКП(б). В фотосалоне встретил красивую женщину, это была жена командира роты Галя Гоголь. Пока фотограф заходил в темную лабораторию, чтобы проявить пленку и печатать фотографии, мы с Галей обнимались, целовались. Потом мы вместе пошли в казармы, где раньше стоял полк. Там и расстались.

18 июня последний день и последняя ночь моего пребывания в Жировичах. Поздно вечером прибыла машина ЗИС-5. Мои грузы были упакованы в снарядные ящики. Наутро я должен был выехать к границе, в свой полк. Поздно вечером я поднялся в чулан, в котором ночевал, долго не мог заснуть, думал о прошлом, о будущем.

Все дороги для меня были открыты. Только недавно я вернулся из Минска, где был делегатом комсомольской конференции нашей 10-й армии, которая проходила во дворце Красной армии. Меня рекомендовали в Военно-педагогическую академию, и надо было готовиться к вступительным экзаменам. Для этого надо было стать кандидатом в члены ВКП(б), иметь высшее образование, трехлетний пропагандистский опыт. Всем этим требованиям я уже соответствовал. Учиться предстояло в Ленинграде, куда я должен был выехать уже в августе этого года. Военно-педагогическую академию только собирались открыть, и мы должны были стать ее первыми слушателями. Потом – работа педагогом в военных училищах или даже в академиях. Рекомендации для вступления в партию мне дал инструктор пропаганды полка Врадий, а также мои земляки – председатель и парторг суинджинского колхоза. Об этом их попросил отец, который и переслал мне рекомендации.

Рано утром 20 июня мы выехали в расположение полка. Двигались почему-то все время по лесным дорогам. Везде я видел большие базы артиллерийских снарядов, склады продовольствия, боеприпасов, ящики с патронами, с винтовками. Наша армия готовилась к чему-то очень серьезному. К обеду нашли полк. Наши уже успели построить палатки и организовали «летний клуб». К деревьям прикрепили большие портреты членов Политбюро, а на полотне в рамке повесили киноэкран. Мне предложили жить в палатке начальника клуба Москаленко, поскольку я был его заместителем. В нашу клубную команду входили: радист Ставрунов, киномеханик Ярошевский, шофер Хренов, художник Иванов и два моих библиотекаря Баркан и Шехтер.

Вечером крутили кинокартину «Мужество», в которой рассказывалось о советском летчике и афганском шпионе. На следующий день, 21 июня ходили слухи, что в лесах полно шпионов. В деревнях они ходят открыто, переодевшись в форму советских милиционеров. Говорили, что они уже заняли почту, телеграф и берут на учет всех советских активистов.

Нашу дивизию построили, и с речью выступил командующий нашей 10-й армией генерал-полковник Павлов[86].

Сказал он следующие слова: «Не паникуйте, что будет война. Никакой войны не будет!.. Вашу мать! Я сейчас проверяю готовность своих войск. Сначала проверил свою артиллерию, потом танковые войска, а теперь проверяю вас, мотопехоту. Потом проверю авиацию. Если будете паниковать, то дам команду пешком прогнать вас до Минска и обратно! Так и знайте!»

До границы было всего 3 километра. Мы даже видели немцев. Они брились, пили кофе… Все было тихо.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.