Строительство новой власти

Строительство новой власти

Монархия была свергнута, но уже в ходе переворота либералы столкнулись с Советом рабочих и солдатских депутатов и вынуждены были во многом подчиниться ему. Это, впрочем, не мешало им лелеять самые радужные надежды на будущее. М. М. Винавер и Ф. Ф. Кокошкин – одни из авторов Выборгского воззвания – вместе готовили первый манифест Временного правительства. Кокошкин, «по призванию, прежде всего, парламентарий», буквально сиял от восторга. «Вот опять мы с вами, – говорил он Винаверу. – Смотрите, какая тут символика. Помните, как в летнюю ночь в Выборге писали мы вдвоем завет 1-й Думы. Теперь меня просят сочинить привет свободной России, манифест Временного правительства. Давайте сочинять вместе. Начнем с того, чем мы закончили 11 лет тому назад»¹. Эти люди как будто не хотели замечать того, что происходило буквально у них под носом, ведь разговор происходил в Таврическом дворце. «Свершилось великое, – говорилось в обращении Временного правительства к гражданам от 8 (21) марта. – Могучим порывом русского народа свергнут старый порядок. Родилась новая свободная Россия. Великий переворот завершает долгие годы борьбы»². «Вестник Европы» патетически восклицал, сравнивая русскую революцию со свержением Луи-Филиппа: «При совершенно исключительных – и исключительно благоприятных – условиях совершилось крушение старого государственного и общественного строя. Светлым, благодаря этому, является будущее новой свободной России»³.

На самом деле настоящая борьба за будущее только еще начиналась. В первый же день своего избрания Гучков встретился с Поливановым и предложил ему организовать под своим председательством комиссию из офицеров для обсуждения реформ о положении в армии. 5 (18) марта было проведено ее первое заседание. Товарищем председателя был избран генерал А. З. Мышлаевский⁴. Позже Поливанов объяснил свою готовность преобразовывать вместе с Гучковым армию следующим образом: «Что ж поделаешь?! Надо действовать в духе времени!»⁵ Гучков поначалу не боялся его, очень многого ожидая от реформ. Эти ожидания он охарактеризовал следующим образом: «Не нарушая воинского духа и дисциплины, реформы устранят всякие ненужные стеснения, сравняют солдата в общественных правах со всеми остальными гражданами и поставят его в подобающее положение»⁶.

Между тем в комиссии сразу же обнаружились серьезные противоречия. Единство военных было формально в прямом смысле этого слова. С самого начала обнаружился конфликт между старыми и новыми «младотурками», между штаб-офицерами и генералами. На заседании в Военном министерстве Энгельгардт перебил речь Поливанова словами «никакие реформы невозможны, пока не сменены некоторые начальники»⁷. Старшие офицеры выступили против генералов, на очереди были выступления младших офицеров против старших и рядовых против офицеров. В Николаевской академии, где возникло сразу несколько комитетов (комитеты писарской и нештатной рабочей команд, полуэскадронный и академический комитеты), вскоре стали заниматься проверкой послужных списков на предмет законности зачисления в академию⁸. В Главном штабе писари захотели выбрать начальника штаба, Гучков остановил их, но не смог остановить Приказ № 1 Петросовета. Предводитель думских «младотурок» – П. И. Пальчинский – отметил, что раз зло сделано, остается лишь одно: канонизировать его⁹.

Так они и действовали. 5 (18) марта 1917 г. Приказом № 114 по Военному министерству Гучков отменил обращение «нижний чин» и ввел вместо него «солдат», вместо прежнего титулования вводилось обращение по званию, обязательное «Вы», отменен ряд ограничений для рядового состава – курение на улицах, посещение общественных мест и т. п.¹⁰ Часть этих ограничений действительно выглядела уже явным атавизмом, часть – бессмылицей, впрочем, как и их отмена. Непонятно было и дореволюционное запрещение рядовым ездить на трамваях, как и послереволюционное позволение посещать клубы и участвовать в обществах и союзах, созданных с политической целью. Как показали дальнейшие события, обращением на «Вы» бывшие крестьяне также не очень дорожили: то, что весьма много значило для интеллигента, не всегда имело цену в глазах крестьянина и рабочего.

Гучков надеялся сохранить дисциплину призывами соблюдать порядок. В приказе по Морскому министерству он обращался к матросам: «Повинуйтесь своим начальникам так же, как и вы, признавшим произведенный народом переворот – и победа за нами. Да послужат эти великие дни началом счастливой жизни новой свободной России»¹¹. Поддержал эти призывы даже В. М. Пуришкевич. Необходимо отметить, что лидер думских монархистов был очень рад свершившимся событиям. 2 (15) марта, вернувшись из поездки на фронт, он дал интервью, в котором высказал свою уверенность, что «события пройдут без крови, – если наша армия узнает, что с горизонта нашей политической жизни исчезнут Протопопов, Штюрмер, Раев и другие, – это вызовет только взрыв энтузиазма в армии и поднимет еще больше ее бодрость и настроение»¹².

Вскоре в «Русском инвалиде» было опубликовано его стихотворное обращение к солдатам, написанное в стиле «Старого капрала» Беранже. Оно называлось «В ногу, солдаты, идите» и содержало простое изложение основных принципов новой военной политики:

«Родины верные слуги Слушайте, вам говорю:

Граждане вы на досуге,

Воины только в строю.

Раз, два.

Раз, два.

Счастье – свободы порядок,

Знамя его впереди.

Путь нам грядущего гладок,

В ногу, ребята, иди.

Раз, два.

Раз, два.

Чуется в облике сером Верный Отчизны слуга.

В дружной семье с офицером Вам ли страшиться врага.

Раз, два.

Раз, два.

Тот, кто тревожил Россию,

Лег поверженным во прах.

Склонит немецкую выю Враг на ее рубежах.

Раз, два.

Раз, два.

Братцы, долой тревогу,

Слава нас ждет, погоди.

Только не стадом, а в ногу И с офицером иди…»¹³

Излагать призывы в поэтической форме удавалось лучше, чем воплощать их на практике. Быстро шел развал частей и на фронте. Особенно тяжело пришлось офицерам с немецкими фамилиями: их постоянно подозревали в измене и верности монархии¹⁴. Вскоре даже в Ставке стали сбываться худшие опасения. Дисциплина слабела, лучшая, наиболее надежная часть – Георгиевский батальон – только два дня после возвращения в Могилев держалась «очень контрреволюционно», но потом под влиянием агитаторов и изменений вокруг изменился и настрой ее солдат, причем до такой степени, что среди них началось волнение, успокоившееся только лишь после посещения батальона Алексеевым. Большевики начали активную работу с батальоном еще в Царском Селе¹⁵.

Уже 3 (16) марта начальник штаба Ставки издал приказ об уничтожении «революционных разнузданных шаек», разрешив отдавать пропагандистов, приезжавших из столиц на фронт, полевому суду, приговоры которого должны были приводиться в исполнение немедленно¹⁶. Через несколько дней после этого электротехники и телефонисты (быстрее всего лозунгам революции поддавались военнослужащие технических частей) настояли на проведении парада в честь революции, и Алексееву пришлось согласиться с требованием нижних чинов, чтобы не потерять над ними контроля.

Парад был назначен на вторую половину дня 4 (17) марта, и Алексеев отправился на него сразу же после встречи с Марией Федоровной. Начальник штаба обошел войска и пропустил их мимо себя церемониальным маршем. Внешне все выглядело неплохо, в строю солдаты были послушными, но элементы нового порядка уже давали о себе знать. Во время парада два молодых жителя могилевского местечка пытались водрузить революционный плакат над тем местом, где находились генералы, и никто не помешал им сделать это. Лукомский и Кондзеровский отгоняли местных поклонников Февраля, а те возвращались и возобновляли свои дерзкие попытки¹⁷. Ни рядовые, ни офицеры – никто не вступился. Алексеев возвратился с парада в подавленном состоянии и в разговоре с Воейковым сообщил ему, что, посоветовавшись с Родзянко и Гучковым, пришел к выводу о необходимости принести в жертву общественному мнению его и графа Фредерикса. Очевидно, неприятные последствия совершённого стали уже более или менее очевидны для Алексеева. Если верить Воейкову, он произнес следующую фразу: «Ну, что же? Сегодня Вы, а завтра, быть может, я подвергнусь неприятностям»¹⁸.

20 марта Генбери-Вилльямс записал в своем дневнике: «Анархия уже проявляет себя, и будет удачей, если императорская семья сможет уехать куда-нибудь в безопасное место. Покидая прошлым вечером дворец (генерал-губернатора. – А. О.), я увидел на окне местной Думы, почти напротив окон императора, два развевающихся огромных красных флага, и люди, которые примерно неделю назад кричали “ура” императору, маршировали по улицам с красными флажками на своей одежде. Если найдется несколько сильных людей, то все еще может измениться, но монархия уже мертва»¹⁹. Б. Пейрс, встретивший революцию на Румынском фронте и наблюдавший стремительный обвал дисциплины в войсках, также был убежден, что армия никогда не пошла бы на восстановление монархии²⁰.

Неудивительно, что Алексеев после революции «переживал ясно на нем видимый духовный слом»²¹. Ему явно не нравилось развитие ситуации, но он продолжал плыть по течению, идя на уступки в том, что ему казалось малым ради спасения армии и контроля над солдатской массой. Так, кроме того, что он вынужден был подать доклад о желательности удаления Воейкова и Фредерикса, Алексеев отсоветовал Генбери-Вилльямсу (по существу это был мягкий отказ) сопровождать Николая II в Царское Село²².

Практически каждый день Алексеев обращался к главе Временного правительства, к военному министру и председателю Государственной думы, убеждая их принять меры для недопущения разоружения офицеров, чинов жандармской полиции и караулов, для поднятия дисциплины, призывая их: «Армию нужно беречь, сохранить неприкосновенным прочно установившийся уклад службы и отношений в войсках до полного окончания войны, когда можно проводить те или иные реформы»²³. Ничего не помогало: эти люди уже не могли остановить начатое ими же движение. 16 марта Нивелль известил Алексеева о том, что на 8 апреля назначено новое большое наступление на Западном фронте. Срок выступления, по его словам, не мог быть отложен²⁴.

Тем не менее уже 13 (26) марта Алексеев сообщил генералу Жанену о том, что состояние русской армии и ее тылов исключает возможность совместного выступления, и рекомендовал временно отказаться от наступления²⁵. Французы энергично протестовали, ссылаясь на невозможность переноса срока удара по немцам, и обратились к русской Ставке. Английская реакция была менее нервной: Робертсон просил известить о времени, когда русская армия в Закавказье окажется в состоянии начать скоординированные действия с британскими войсками в Сирии и Месопотамии²⁶.

28 марта 1917 г. Алексеев отправил генералам В. Робертсону и Р. Нивеллю телеграмму, в которой он вновь просил их отложить наступление на Западном фронте, так как русская армия не сможет по причине дезорганизации поддержать союзников²⁷. 31 марта Нивелль отказался перенести сроки своего наступления, в ответ Алексеев обещал рассмотреть возможность наступления в мае 1917 г. по мере восстановления дисциплины среди резервных частей, а также восстановления боеспособности Балтийского флота и нормальной работы транспорта²⁸. Высшее командование первым проявило свою неспособность к консолидированной позиции. Тем самым оно постепенно начинало играть довольно незавидную роль, не приобретая популярности у солдата и теряя авторитет в глазах сторонников дисциплины.

«К сожалению, – отмечал командир Балтийской морской дивизии, занимавшей позиции на Румынском фронте, – начала получаться из Ставки Верховного главнокомандующего преступная литература в виде всевозможных телеграмм провокационного характера со странными запросами вроде мнений начальников о той или иной мере, предположенной ввести в войсках. Телеграфисты, конечно, прочитывали их первыми и немедленно сообщали их в войска и комитеты. Получалось впечатление, что Верховное главнокомандование перестало быть таковым, а являлось лишь передаточной инстанцией из революционного центра, который всячески стремился развратить войска и разложить фронт»²⁹.

Положение было действительно тяжелым. Врангель вспоминал: «Не было твердости и в верхах армии. Вместо того чтобы столковаться и встать единодушно и решительно на защиту вверенных им войск, старшие военачальники действовали вразброд каждый за себя, не считаясь с пользой общего дела. В то время как генерал граф Келлер, отказавшись присягнуть Временному правительству, пропускал мимо себя, прощаясь с ними, свои старые полки под звуки национального гимна, генерала Брусилова несли перед фронтом войск в разукрашенном красными бантами кресле революционные солдаты…»³⁰

Генерал Дубенский среди причин волнения Могилевского гарнизона называет агитаторов и ясный переход на сторону революции генерала Алексеева³¹. Для того чтобы минимизировать развращающее действие на войска всякого рода агитаторов и не имея возможности запретить митинги, Алексеев приказал офицерам сопровождать своих солдат на эти сборища. На одном из митингов должен был присутствовать и С. Е. И. В. железнодорожный полк. К Алексееву пришел командир полка генерал С. А. Цабель и спросил, что делать с вензелями на погонах. Тот предложил спороть их и попросил помочь сделать это находившемуся по близости курьеру, старому преображенцу. Тот отказался и вышел. В результате на митинге только командир полка и его адъютант барон Нольде были без вензелей на погонах, а все остальные чины полка – с вензелями³².

Интересно, что именно историю с погонами Борисов приводит в качестве безусловного свидетельства, ultima ratio, отсутствия злого умысла со стороны Алексеева в февральских событиях. Предоставим слово самому генералу: «Ныне же меня удивляет то “ожесточение”, с каким дебатируют ныне те факты, которые нами считались естественно текущими так, как иначе не могло быть. Да и Государь так смотрел, до момента отправки в Тобольск. Когда в декабре 1915 г. он вошел в мою комнату с Алексеевым, неся мне погоны ген. лейт., ордена Анны, Станислава I ст. и Владимира II ст., то он дал мне нечто завернутое в комок бумаги, сказав “а это носите в кармане”. Это были серебряные инициалы “Н. II” на погоны генерал-адъютанта. В этот день он пожаловал Алексеева в ген. ад. Когда он отрекся, то по правилу (? – А. О.) эти знаки обратно отдаются императору. Мы с Алексеевым пошли во дворец. Государь взял из рук Алексеева ген. ад. аксельбанты и сереб. знаки, обнял его и поцеловал. Тогда я тоже отдал свои знаки, но Государь отдал их мне и сказал: “Мы еще будем видеться”. Это он сказал в смысле того, что ему неудобно будет видеться с Алексеевым, как занимающим высокий пост, а со мной можно. Все это доказывает, как Государь легко смотрел на свое положение»³³. На мой взгляд, описанная сцена свидетельствует только в пользу выдержки императора. «Император Николай II был вежливым человеком, – справедливо отмечал великий князь Александр Михайлович. – Он был чрезвычайно вежлив. Я полагаю, что он был самым вежливым человеком в Европе»³⁴. Трудно оспорить эти слова.

Законы Российской империи не предусматривали возможность революционного изменения правления и в связи с этим возвращением бывшему императору генерал-адъютантских знаков различия. У Шавельского, кстати, также есть описание истории награждения Алексеева. В 1915 г. он отказался от этого звания, как считает протопресвитер, по причине необычной скромности, причем император заявил, что все равно будет считать его своим генерал-адъютантом³⁵. Официально же Алексеев был произведен в генерал-адъютанты весной 1916 г. (в Великую субботу), причем его реакция на это производство была отмечена скромностью, граничившей с демонстрацией: «Когда я (Шавельский. – А. О.) поздравил Алексеева с званием генерал-адъютанта, он мне ответил: “Стоит ли поздравлять? Разве мне это надо? Помог бы Господь нам, – этого нам надо желать”³⁶. Во всяком случае, нельзя не отметить, что Борисов не точен в описании событий, хотя они сами по себе (ошибка в хронологии событий 1917 г. понятна в частном письме 1939 г.) никак не свидетельствуют в пользу пафоса Борисова. В вопросах воинской чести, столь зримым символом которой являются погоны, знамена и другие регалии, нет ничего второстепенного. Нельзя одновременно нарушать субординацию и отстаивать дисциплину.

«В ближайшие и особенно последующие за отречением Государя дни, – вспоминал генерал Тихменев, – Ставка Верховного главнокомандующего представляла отвратительное зрелище. Штабные писаря, инженерные кондуктора, шоферы – вся эта штабная челядь, которой была набита Ставка, как и каждый большой штаб, – весь этот народ теперь, когда революция, так сказать, была уже официально объявлена, при каждом случае с красными кокардами на фуражке, обвешанные красными повязками, бантами и с красными шарфами или лентами через плечо наподобие генеральских лент, поодиночке, парами или группами, пешком и на извозчиках, озабоченно шныряли, носились и просто склонялись по городу. Собирались в кучки, на митинги и говорили, говорили без конца, упиваясь пошлостью собственного красноречия… Все это заканчивалось призывами к соблюдению нелепой “революционной дисциплины” и к “борьбе по победного конца”. Однако, речи о “революционной дисциплине” весьма плохо соответствовались с действительностью. Дисциплина была, в сущности, вовсе “отменена”»³⁷.

Именно дисциплина стала основной мишенью пропагандистов, хлынувших из Петрограда в армию и во флот. Естественно, что быстрее всего разлагались части, близкие к столице. Уже 5 (18) марта адмирал Русин телеграфировал из Ставки в Главный морской штаб: «Убийство адмирала Непенина, одним из первых признавшего нынешнее правительство, равно как попытки нижних чинов взять управление кораблями и воинскими частями в свои руки, совершенно обесценивают боевую силу Балтийского флота, который, по словам покойного адмирала Непенина, надо считать уже несуществующим. Необходимы срочные планомерные действия со стороны правительства для восстановления престижа и власти командного и офицерского состава, для восстановления дисциплины, иначе в июне – июле неприятель займет Петроград со всеми тяжелыми последствиями для государства российского и каждого русского всех партий и состояний»³⁸. Угроза была вполне очевидной, но убежденность Русина явно не разделялась большинством победителей.

Представители различных революционных партий активно боролись с влиянием офицерского состава, очевидно, помня о военном бессилии революции в первые ее дни. Отправившийся в Свеаборг и Гельсингфорс эмиссар Петросовета М. И. Скобелев на митингах даже не обмолвился об убийстве командующего Балтийским флотом и ряда его командиров, хваля матросов – «украшение революции»³⁹. Новые власти, созданные революцией, уже не хотели подчиняться не только своим офицерам. 7 (20) марта Временное правительство потребовало принятия присяги от гарнизона Кронштадта. В ответ местный Совет рабочих и солдатских депутатов по предложению большевиков выступил со следующим контрпредложением: «Свободному народу присяга не нужна, не народ должен давать присягу правительству, а правительство должно принести присягу народу»⁴⁰. 13 (26) марта Скобелев вместе с М. К. Мурановым посетил Кронштадт, где, по его словам, налаживалась нормальная жизнь. Делегаты были довольны увиденным: их встречал грандиозный митинг, их речи прерывались овациями, они хвалили матросов⁴¹.

Часть офицерского состава следовала за примером, который подавала новая власть. В марте 1917 г. «Морской сборник» опубликовал статью «Да здравствует свободная Россия!», в которой не было сказано ни одного слова о потерях флота в адмиральском составе. Автор – старший лейтенант Н. Нордман – не без страха глядел в ближайшее будущее: «Введение новых начал не могло пройти безболезненно. Перед военными стояла особенно трудная задача, как перейти к новому порядку, не нарушив боеспособности армии и флота, абсолютно необходимых в данную минуту для защиты завоеваний от внешнего врага. И, может быть, наиболее трудным может показаться вопрос, как совместить гражданскую свободу с воинской дисциплиной – основой военной организации. Но трудность здесь только кажущаяся. Прислушаемся к народному голосу. Попытаемся своим поведением достичь признания, что данная офицеру власть опирается не на приказание, а на признание его авторитета командами, и, таким образом, создается основа взаимного понимания, настоящей внутренней дисциплины, составляющей действительную силу народа… Нужно, чтобы не было офицера, солдата, рабочего и крестьянина, а была единая народная семья равных граждан. Но до сего времени этого не было. От флота своего народ был далек, мало его знал или не знал вовсе. Употребим же все усилия, чтобы уничтожить это разделение, чтобы и мы, офицеры, и матросы народного русского флота могли постоянно черпать силы из неиссякаемой сокровищницы народного духа»⁴².

Некоторые старшие офицеры с первых же дней попытались черпнуть из сокровищницы и создать основу взаимного понимания. Более удачным казался опыт Черноморского флота, где поначалу удалось избежать кровопролития. Санкции Колчака и его окружения в первые дни своего существования не предвещали своим авторам ничего плохого. В первые дни Совет флота, по словам одного из офицеров, «поражал своей лояльностью»⁴³. Первые дни и даже недели после революции положение дел на Черноморском флоте все еще казалось контролируемым. Создавалось впечатление, что надежда командования внести культурное влияние офицеров в советы и повести таким образом за собой матросов и солдат начинает реализовываться⁴⁴.

Из состава представителей флота, гарнизона и рабочих была сформирована делегация в составе 30 человек, которая направилась в Петроград. 15 (28) марта с ними встретился Гучков. Встреча была самой радостной: депутаты заявили о своем желании довести войну до победного конца и о том, что Черноморский флот все свои силы передает в распоряжение Временного правительства. Гучков поспешил заверить делегатов в необратимости произошедших изменений: «Переворот совершился. Все помехи убраны с пути народа. Жалкие обломки, оставшиеся на месте былой власти, Временное правительство выметет дочиста; возврата к старому нет и не будет»⁴⁵.

Какой будет новая власть – власть без силы, способная лишь уничтожать остатки силовой составляющей своей предшественницы, – никто пока что серьезно не думал. Впрочем, зачем это было делать, если главное – это достижение сознательного единства масс? Это единство действительно имело место быть. «Сейчас уже стало ясно: масса поняла революцию, – записал в дневнике от 5 (18) марта Верховский, – как освобождение от труда, от долга, как немедленное прекращение войны. Отдыха, хлеба и зрелищ. Это психология разбитого народа. Между тем сила армии – дисциплина, это труд, точное исполнение своих обязанностей, беспрекословное движение навстречу смерти. Если позволить громко высказать такое понимание революции и найти ему идейное оправдание, то армия рассыплется сама, и мы останемся беззащитными перед Германией. Между тем уже по первой вспышке видно, куда направляется главная волна революции. Освободиться от труда. Система дисциплины, дисциплинарные наказания, отдание чести – все это метод, чтобы приучить массу автоматически исполнять приказания. Без этого армия не существует. И вот именно сюда-то и направился удар. Все, кто были строги и требовательны, у кого служба шла отчетливо, все они – “старый режим”»⁴⁶.

16 (29) марта в ответ на предложение «Утра России» изложить свой взгляд на положение дел Колчак призывал народ сохранять единство и дисциплину ради победы в войне: «И мой призыв как командующего флотом Черного моря заключается в призыве к безусловному исполнению велений народного правительства и к поддержке его всей силой общего доверия и признания его авторитета»⁴⁷. Объективно говоря, на Черноморском флоте решить эти задачи было проще. Во всяком случае, у командования еще оставались рычаги давления на воображение подчиненных. Тот же Верховский вспоминал: «Масса крепкого южного крестьянства, из которого

формировался Черноморский флот… не хотела, чтобы на ее хутора пришли немцы и захватили обработанные поля и собранный урожай»⁴⁸. Правда, за все уже тогда приходилось платить. Под суд по обвинению в злоупотреблениях пришлось отдать вице-адмирала Хоменко. Они оказались столь вздорными, что командующего транспортной флотилией оправдали даже матросы, входившие в судебную комиссию⁴⁹. Но он все же был привлечен к суду…

На Балтике часть старших командиров тоже предприняла попытку повести за собой массы, используя язык революционной патетики. Авторитета у подчиненных эти шаги не прибавили, реакция кадровых офицеров и профессиональных революционеров в общем сходилась. Она была негативной. По возвращении в Петроград Скобелев докладывал в Исполкоме: «Командный состав флота был весь деморализован. Во главе нового флота был поставлен новый адмирал, который братски целовался и приветствовал свободу»⁵⁰. Братски целовавшийся вице-адмирал Максимов с первого дня своего командования заявил о том, что всю жизнь был революционером и ждал «этого часа освобождения и дождался.»⁵¹ Радость освобождения, которую, должно быть, испытал его высокопревосходительство, дослужившийся за время ожидания «этого часа» до двух черных орлов на погонах, очевидно, была возвышенным и воистину святым чувством.

Максимов, получивший в первые дни марта почетный титул «адмирала революции»⁵², постоянно говорил о свободе. Одним из образцов этих речей было его интервью «Биржевым ведомостям», в котором он излагал свое видение основных принципов решения финляндского вопроса: «Мы, свободные люди, свободный народ, можем относиться к финнам только как к свободному народу, предоставляя, следовательно, полную свободу во всех их делах. Мы должны относиться к ним с полным доверием, доверием свободных людей к свободным людям. Я так поступаю, и финны, должен сказать, идут нам горячо навстречу. Первое, что я сделал, – отменил осадное положение. Политические финские дела я просил разобрать самих финнов. Ведаться с молодежью, увлеченной по вине прежнего режима в германофильство, я предоставил финнам. На доверие они отвечают доверием»⁵³.

Так же, очевидно, считало и новое правительство. 7 (20) марта оно издало акт об утверждении Конституции Великого Княжества Финляндского в полном объеме: все ограничения автономии, предпринятые еще со времени Александра III, отменялись⁵⁴. 16 (29) мая последовал манифест Временного правительства «о помиловании всех, соверших преступные деяния до 7 (20) марта» 1917 г. Отбывавшие наказания сроком до 1 года освобождались немедленно, осужденным на пожизненное заключение и лишенным свободы сроком до 15 лет наказание сокращалось до 10 лет, в прочих случаях оно сокращалось на треть⁵⁵.

«Балтийский флот, стоя на страже подступов к столице, исполнит свой долг до конца, – телеграфировал «адмирал революции» в редакцию московской газеты 16 (29) марта 1917 г. – Вы же объединяйтесь, забудьте партийные счеты и дружно работайте во славу будущей Великой Республики Русской»⁵⁶. На съезде делегатов флота, проходившем вскоре в Гельсингфорсе, он снова призывал забыть разногласия: «Мы все теперь братья и товарищи, ровня между собой, служим одной цели, связаны общей любовью. Мы все – одно целое»⁵⁷. Подобного рода методы действительно вызвали приступ любви к адмиралу у местных политиков и даже у матросов и офицеров. К нему толпами ходила рабочая и учащаяся молодежь, которой он был симпатичен, так как освобождал арестованных за германофильство, понимая последнее как проявление «понятной вражды к вероломному правительственному режиму»⁵⁸.

Возможно, вся эта прекраснодушная демагогия была выражением искренних чувств, возможно – всего лишь попыткой выиграть время. В любом случае опора на такого рода любовь и способность к братским поцелуям так и не помогли Максимову сохранить дисциплину, и вскоре «новый флот» прекратил свое существование как боевая сила. Матросы фактически вышли из подчинения, и их самоуправство на земле ограничивалось теперь финским населением, не давшим, например, разрушить памятник Александру II в Гельсингфорсе⁵⁹. На кораблях дело было хуже. По отзывам морского командования, уже в начале мая 1917 г. флот был непригоден к бою. «Максимов никуда не годится, – отметил после беседы с контр-адмиралом Н. Н. Коломейцевым генерал А. Н. Куропаткин. – Матросы называют его “адмирал-подлиза”»⁶⁰.

Чувство самосохранения естественно для человека, активно использовать его помогала идея социальной близости, противопоставляемая агитаторами «чуждым народу офицерам». Раскольников в своих мемуарах описывает весьма характерное явление тех дней: «Из левых эсеров наибольший успех на широких собраниях имел Брушвит. Молодой парень, всегда ходивший в крестьянском армяке, с довольно большой растрепанной бородой, он явно стремился принять внешнее крестьянское обличье»⁶¹. Иногда Алексеев пытался сопротивляться наплыву этих людей в армию. Стремясь ограничить проникновение евреев в солдатские советы, он запретил использовать солдат-евреев в прифронтовой полосе⁶². Это, естественно, не остановило революцию.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.