Армия, оппозиция и революция

Армия, оппозиция и революция

Свое политическое кредо полу-искренно и полу-лживо Гучков изложил после победоносного февральского переворота: В этот-то момент для русского общества, по крайней мере, для многих кругов русского общества и, в частности, для меня стало ясно, что как во внутренней жизни пришли мы к необходимости насильственного разрыва с прошлым и государственного переворота, так и в этой сфере, в сфере ведения войны и благополучного ее завершения, мы поставлены в то же положение. Идти прежним путем – значит привести войну к полной неудаче, может быть, не в форме какой-нибудь внезапной катастрофы, но в форме, я бы сказал, тягучего процесса изнурения страны, понижения одушевления и завершения всего этого плачевным бессилием, плачевной капитуляцией. Как в вопросах внутренней политики надо было руководящим классам прибегнуть к новым приемам, так и в вопросе ведения войны надо было ясно сознать, что рука об руку с существующей властью мы к победе не придем. Нужно было стать на путь государственного переворота. Надлежало искать тех путей, которые через государственный переворот привели бы к полному обновлению нашей жизни, и тех путей, которые могли бы довершить войну успешно и с выполнением поставленных ею задач. Вина, если говорить об исторической вине русского общества, заключается в том, что русское общество, в лице своих руководящих кругов, недостаточно сознавало необходимость этого переворота и не взяло его в свои руки, предоставив слепым стихийным силам, не движимым определенным планом, выполнить эту болезненную операцию»¹.

Конечно, Гучков в последнем предложении лукавил. Он готовился к перевороту, организовывал эти события. Ставка согласилась наблюдать, а ЦВПК, в лице своего руководителя, 15 (28) февраля 1917 г. на всякий случай обзавелся документом («Деятельность Рабочей группы Центрального

являвшим нечто

о-промышленного комитета»)², по характеру своему

среднее между оправданием и доносом на самих себя (неудивительная

предусмотрительность, если учесть тот факт, что в это время императором рассматривалась возможность ареста Гучкова)³. Можно было действовать дальше. Обстановка вдохновляла общественность на дальнейшие разговоры и они становились все менее невинными.

В первые дни переворота настроения были приподнятыми и подтверждали анализ, данный в секретном докладе полицией всем без исключения русским политическим партиям: «Что же касается предлагаемых партиями “программных рецептов”, построенных на всем им общей затаенной тенденции: поскорее закончить войну, захватить большое влияние в делах государственных и заняться перекройкой социального строя по своей собственной мерке – то говорить о них много не приходится уже в силу одной, всем партиям свойственной, огромной ошибки: нельзя рассчитывать на то, что армия по возвращении с действующего фронта не пожелает предъявить и своих собственных, совершенно особых требований, ибо “разложение армии”, о коем не перестают кричать и социал-демократы, и социалисты-революционеры, и кадеты, неизбежно должно повлечь за собою по окончании войны полную анархию в России»⁴.

Теперь разложение армии усиливалось с каждым часом, и анархия возникала еще до окончания войны. Победа революции в столице была очевидной: наступало время упоительного торжества больших чисел. «Мятеж», сделавшись «военным», сразу же изменил не только расстановку сил на улице, но и ее облик. По Петрограду ходили толпы людей с красными бантами и лентами, некоторые одевали через плечо «широкие генеральские Станиславские или Анненские ленты»⁵. По городу разъезжали грузовики, из кузова которых прохожим раздавали оружие. Вооружение гражданского населения сразу же приняло бесконтрольный характер⁶. Часто оно было и бессмысленным и, по словам очевидца, «иногда представляло целый движущийся музей оружия»⁷. «Все закрытые лавки и винные склады были разгромлены, – вспоминал очевидец, – пьяная масса ликовала»⁸. Тем не менее победители, судя по всему, не чувствовали себя уверенно. Все или почти все боялись появления боеспособных и верных правительству войск с фронта.

«Да, положение становится серьезно, – записал в своем дневнике 28 февраля (13 марта) Ю. В. Ломоносов. – Но если даже весь Петроградский гарнизон перейдет на сторону народа, то и тогда ничего не значит. Придет с фронта дикая дивизия с артиллерией, и от всего восстания только мокро останется»⁹. Днем на Невском проехал автомобиль, пассажиры которого кричали о том, что царские войска заняли вокзал. Проспект опустел в течение нескольких минут¹⁰. Убедившись в ложности причин паники, толпа успокаивала себя доступными средствами. «На улицах немолчно, повсюду, по-видимому, беспричинно и бесцельно, – отмечал сочувствовавший революции В. Б. Станкевич, офицер военного времени, служивший в запасном батальоне, – происходила стрельба из пулеметов, винтовок и револьверов. Казалось, винтовки стреляли сами собой»¹¹. Вооружившись, люди расстреливали таким образом свой страх, освобождаясь от него и вгоняя в страх своих противников и попутчиков.

«Шла повсюду непрерывная, беспорядочная стрельба, которой занимались главным образом подростки, – вспоминал генерал Спиридович. – То и дело проносились с грохотом грузовые автомобили, облепленные солдатами с красными флагами, с торчащими во все стороны штыками. Особенно неприятное, страшное впечатление производили лежавшие на их крыльях солдаты с вытянутыми вперед винтовками. Это было глупо, но страшно. Солдаты орали с камионов, стреляли вверх. Над городом стояло зарево»¹². Поджоги зданий, принадлежавших полиции, жандармерии и суду, не останавливались. «Начались пожары, – информировал Могилев вечером 27 февраля (12 марта) Беляев, – бороться с ними нет средств»¹³. Но, прежде всего, не было сил для того, чтобы бороться с вооруженными поджигателями. Вскоре и сам военный министр был арестован¹⁴. Правительство находилось под арестом в министерском павильоне Таврического дворца под охраной революционного караула, одному из командиров которого – унтер-офицеру – Керенский пожаловал невиданный доселе знак отличия – четвертую нашивку на погон¹⁵.

В 6:00 28 февраля (13 марта) Родзянко отправил Алексееву и всем командующим фронтами и флотами телеграмму: «Временный комитет членов Государственной думы сообщает Вашему Высокопревосходительству, что ввиду устранения от управления всего состава бывшего Совета министров правительственная власть перешла в настоящее время к Временному комитету Государственной думы»¹⁶. Немного позже он вновь обратился к генералам и адмиралам с телеграммой, убеждая их сохранять спокойствие, обещая восстановление порядка в ближайшие дни и подтверждая решимость довести борьбу с внешним врагом до конца¹⁷.

На самом деле, ни о каком порядке в Петрограде не могло быть и речи. Утром 28 февраля (13 марта) в городе начались грабежи. Была разгромлена гостиница «Астория»: толпе показалось, что и там были пулеметы¹⁸. Революционные караулы, естественно, не останавливали грабежи, правильнее будет сказать, что они их обеспечивали своей силой¹⁹. Добравшись до винных складов, толпа начала громить их, днем улицы были переполнены пьяными вооруженными людьми, шла беспорядочная стрельба, аресты и обыски: победители все еще продолжали искать пулеметы на чердаках²⁰. Вечером 28 февраля (13 марта) в Александровской зале Городской думы началась запись студентов в городскую милицию²¹. Попытки навести порядок, опираясь на вооруженных учащихся – вчерашних детей, – с треском провалилась. Зато в новых органах власти оказалось немало бывших уголовников и всякого рода авантюристов²².

«В городе продолжался хаос, – вспоминал С. И. Шидловский, – все возраставший. Толпа начинала все более и более хозяйничать и бороться с воображаемым противником. Говорю – воображаемым, потому что со стороны представителей старой власти никаких мало-мальски серьезных мер для восстановления порядка принимаемо не было, и они оказались совершенно растерявшимися и не имевшими в своем распоряжении какой-либо реальной силы. Знаменитые пулеметы на крышах и стрельба в революционеров из верхних этажей оказались в значительной степени продуктом фантазии, хотя в то время чуть ли не все были уверены, что это правда. Эти слухи дали толпам предлог под видом борьбы врываться в дома, производить обыски, избивать полицейских, арестовывать всякого встречного»²³.

Общественное мнение смотрело на эти эксцессы сквозь пальцы: оно было подготовлено к мысли о неизбежности произошедшего. Думцы в собственном здании оказались оттеснены на второй план. Родзянко не беспокоился, Милюков считал нормальным ослабление влияния Думы: она же не была выбрана демократическим путем. Атмосфера в Таврическом дворце была весьма специфической. «Часть войск проникала в колонную залу. И там члены Думы и правительства говорили речи. Говорили и посторонние. Какой-то беспрерывный митинг»²⁴. На улицах царила атмосфера праздника: все радовались. Особенно бурные и театральные сцены проходили у Таврического дворца. «Братцы! Да здравствует среди нас единство, братство, равенство и свобода!» – кричал приходящим В. Н. Львов. Когда к Думе под красным знаменем подошел инженерный батальон, Чхеидзе стал на колени, выхватил флаг у знаменосца и стал целовать его как святыню²⁵. «Все желали смены Николая II, – вспоминал сотрудник МИДа, наблюдавший за происходящим из окон министерства, – и ждали ее; с этой стороны начало Февральской революции было встречено со всеобщим удовлетворением»²⁶.

Удручена была лишь часть кадровых военных, понимавших, что армию теперь не удастся удержать от развала и, следовательно, война будет проиграна²⁷. Впрочем, столь трезво мыслящих людей было немного, к тому же для некоторых внешняя угроза была не столь страшна по сравнению с ненавистным самодержавием. Показательными для настроений этого момента были слова Керенского, сказанные им при встрече с лейб-гренадерами: «Весь народ заключил один прочный союз против самого страшного нашего врага, более страшного, чем враг внешний – против старого режима»²⁸.

Абсолютному большинству казалось, что опасность сепаратного мира преодолена и теперь придворная германская партия, более вымышленная, чем реальная, не будет угрожать стране. Скептики в февральские дни были исключением, но опасений начавшиеся события все же не вызвали почти ни у кого. «Это уже революция… во главе с четвертой Думой? – отмечал в дневнике 28 февраля (13 марта) Ю. В. Ломоносов. – Или это одна из самых замечательных страниц истории, или балаган»²⁹. Правильно оценить происходившее было сложно: слишком уж быстро менялись события. Впрочем, находились и те, кто сразу же правильно оценил эти события. Советник французского посольства граф Шарль де Шаброн в ответ на поздравление с начавшейся революцией как явным успехом для союзного дела ответил: «Не обманывайтесь. Сегодня мы проиграли войну»³⁰. Он имел все основания для такой оценки событий.

Русская армия на глазах переставала быть армией. Прежде всего, уничтожалась дисциплина и ее наиболее зримые носители. «В каждом районе, – вспоминал большевик Н. И. Подвойский, – восставшие шли к казармам, требуя от солдат участия в освобождении народа. Офицеры запирали ворота казарм, выставляли караулы из “надежных” солдат. Но солдаты, возбужденные призывами рабочих, устраняли офицеров, сметали охрану и открывали ворота»³¹. Именно офицеры и генералы с первых дней революции вызывали наибольшее подозрение у толпы и ее руководителей³². Революция всегда видит в армии своего главного противника и, естественно, стремится обезглавить его. В данном случае это чувство было особенно сильным. Армия решила успех переворота тем, что вышла на улицы, частично перебив своих командиров, а частично заставив их следовать за собой. Впервые в русской истории не офицеры вывели солдат из казарм, а наоборот³³.

У многих лидеров думской оппозиции масштаб произошедшего вызвал шок. «Буржуазные круги Думы, – отмечал современник, – в сущности, создавшие атмосферу, вызвавшую взрыв, были совершенно неподготовлены к “такому” взрыву»³⁴. В эти часы среди толпы и ее руководителей господствовало не только чувство победителей. Воспоминания о том, как была проиграна революция 1905–1907 гг. и какую роль в ее поражении сыграла армия, вызывали страх, страх перед несуществующей еще контрреволюцией, страх перед армией и, естественно, перед теми, кто смог бы повести ее за собой³⁵.

13 марта Нокс отмечает в своем дневнике, что по дороге в посольство из Думы он встретил Терещенко, который информировал его о попытках наведения порядка в воинских частях, якобы принимаемых думцами. Они старались уговорить офицеров вернуться в свои части³⁶. В этот день Временный комитет Государственной думы издал приказ, обязывавший всех офицеров, находящихся в Петрограде, вернуться в свои части для восстановления порядка и боеспособности. Для этого 1–2 (14–15) марта они должны были явиться в Зал армии и флота и получить пропуск от новой революционной власти. «Промедление явки гг. офицеров к своим частям, – гласил текст приказа, – неизбежно подорвет престиж офицерского звания»³⁷.

Очевидно, этот престиж надеялись восстановить при помощи бумаги, которая должна была подтвердить приверженность командиров старой армии новым порядкам, а остальное должно было пойти так же, как и шло ранее. Это были иллюзорные расчеты. Нокс отмечал: «Между тем продолжают арестовывать много офицеров. Я, наверное, единственный офицер в Петрограде, который теперь носит саблю!.. Посол сказал мне, что император назначил генерала Иванова диктатором. Итак, он собирается сражаться! В ситуации нынешнего беспорядка пара тысяч регулярных войск с орудиями быстро разделалась бы с революцией, но пострадает город, и что будет с фабриками боеприпасов?»³⁸

Либералы пытались поставить под контроль беспорядок в армии – естественное следствие революции, превращающей батальоны и полки в колоннобразные толпы вооруженных людей. В. В. Шульгин вспоминал: «Сплошная толпа серо-рыжей солдатни и черноватого штатско-рабочеподобного народа залила весь огромный двор и толкалась там… Минутами толпу прорезали кошмарные огромные животные, ощетиненные и оглушительно-рычащие… Это были автомобили-грузовики, набитые до отказа революционными борцами. Штыки торчали во все стороны, огромные красные флаги вились над ними»³⁹.

Оценка боеспособности этих толп, данная большевиком Ф. Ф. Раскольниковым, поразительно точно совпадает с дневниковой записью британского офицера: «Снаружи дворца (Таврического. – А. О.), на улице и в сквере стояла невообразимая толкотня. По внешнему впечатлению можно было подумать, что в распоряжении думского комитета имеются огромные силы. Однако на самом деле эффектно манифестировавшие революционные войска были еще настолько неорганизованны, что с ними легко могла бы справиться какая-нибудь одна вызванная и не затронутая политической пропагандой казачья дивизия»⁴⁰.

Удивительно, но все свидетели и участники этих событий сходились в своих оценках именно на дивизии как на соединении, которое могло бы решить исход событий в Петрограде. Генерал-лейтенант Редигер отмечал: «Будь в столице надежная дивизия – она подавила бы все движение; нестройные толпы бунтовавших запасных не могли бы устоять против нее.»⁴¹ Так же оценивал ситуацию один из руководителей февральского переворота – Керенский: «.несмотря на нехватку офицеров, мы сумели на скорую руку укрепить оборону столицы, хотя горько было сознавать, что ей не выдержать массированного удара и что врагу ничего не стоит установить полный контроль над городом силами двух-трех боеспособных полков»⁴². Таких частей в столице не было, их надо было вызывать с фронта. Однако совершенно очевидно, что подавление этого беспорядка сопровождалось бы большими жертвами и разрушениями в городе, и, прежде всего, в промышленной его части.

Не менее очевидно было и другое: наведение порядка уже грозило тем, кто связал свое имя с переворотом и революцией. Представители Думы оказались между молотом и наковальней своих страхов. Они объезжали те резервные части, в которых еще сохранился порядок, и убеждали офицеров вести своих солдат к Думе⁴³. Так, например, 28 февраля (13 марта) Родзянко много ездил по училищам и полкам, часто выступая перед юнкерами, офицерами, солдатами. Он призывал своих слушателей к единению с Думой и народом. «Старая власть, – говорил он преображенцам, – не может вывести Россию на верный путь. Первая задача наша – устроить новую власть, которой все бы доверяли и которая сумела бы возвеличить нашу матушку-Русь». В тот же день в его речах появились и призывы к повиновению: «Я призываю вас, братцы, помнить, что воинские части только тогда сильны, когда они в полном порядке и когда офицеры находятся при своих частях. Православные воины. Послушайте моего совета: я старый человек и обманывать вас не буду – слушайте офицеров, они вас дурному не научат и будут распоряжаться в полном согласии с Государственной думой. Да здравствует Святая Русь!»⁴⁴

Слова помогали мало: среди пришедших частей не было офицеров, часто ими командовали люди в штатском. «Солдаты, – записала в дневнике от 28 февраля (13 марта) А. В. Тыркова, – держали себя сдержанно и неуверенно. Многие признавались – страшно!»⁴⁵ В выступлениях лидеров Думы также часто открыто звучали и страхи перед возможностью разгона начавшегося движения. Так, выступая перед лейб-гренадерами, Милюков заявил: «После того как власть выпала из рук наших врагов, ее нужно взять в наши собственные руки, и это надо сделать немедленно, это надо сделать сегодня. Ибо мы не знаем, что будет завтра… Я вчера видел первый полк, который пришел сюда в полном порядке со своими офицерами и признал власть Государственной думы. Помните, единственное условие нашей силы – наша организованность. Только вместе с офицерами вы будете сильны. Неорганизованная толпа силы не представляет. Если бы вся армия превратилась в неорганизованную толпу, то достаточно небольшой кучки организованных врагов, чтобы ее разбить»⁴⁶.

Освободительный процесс всегда сопровождается насилием: так снимаются страхи толпы, так она расплачивается за накопленные перед ней и неоплаченные вовремя долги правящей элиты. Революция освободила около 4 тыс. арестованных и сразу же лишила свободы около 10 тыс. человек: арестовывали «всех, кто выделялся несколько из общего обывательского уровня»⁴⁷. В Таврический дворец начали доставлять арестованных членов правительства и генералов. В 11:15 1 (14) марта во двор Думы явился Протопопов. Бывший министр внутренних дел представился студенту-милиционеру, который арестовал его и проводил в здание Таврического дворца⁴⁸. В этот день оно представляло собой нечто неописуемое. Вернее всего картину описал Деникин: «Палата, военный бивак, тюрьма, штаб, министерства. Сюда стекалось все, искавшее защиты и спасения, жаждавшее руководства и ответа на вставшие вдруг недоуменные вопросы.»⁴⁹

В тот же день, в 10:30 под сильнейшим конвоем сюда же доставили и В. А. Сухомлинова. «Известие о привозе Сухомлинова, – отмечал журналист “Русских Ведомостей”, – мигом облетело всю Думу и вызвало в солдатах невероятное возбуждение»⁵⁰. Его встретила революционная толпа: «Яростный рев огромного чудовища прорезает толщу шума. Новые волны людей рвутся с улицы в здание. – вспоминал современник, не испытывавший к генералу никаких симпатий, – Это имя электризует людей, заражает их гневом, яростью, мщением. Искажаются лица, ненавистью загораются глаза, вздымаются руки со сжатыми кулаками, с губ срываются хриплые звуки проклятий и брани. Так во дворце Революции не встречали еще ни одного министра павшего режима»⁵¹.

Вскоре явилась делегация преображенцев, потребовавшая погоны генерала⁵². Керенский приказал сорвать с Сухомлинова погоны, после чего заявил, что не допустит самосуд, и лично проводил бывшего военного министра под арест между шпалерами улюлюкающих солдат⁵³. Этот достаточно благородный поступок вовсе не предполагал отказа от преследования генерала. И Временному правительству Сухомлинов был по-прежнему нужен в том же качестве козла отпущения. 11 (24) марта Львов принял решение о ликвидации Верховной следственной комиссии генерала Петрова, документы которой были переданы в распоряжение Министерства юстиции. Керенский направил их в Чрезвычайную следственную комиссию для подготовки судебного процесса⁵⁴.

Армия начала нести потери с первых дней революции. По данным статистического отдела Петроградского городского комитета Союза городов, за время переворота было убито и ранено 1315 человек, из них – 53 офицера, 602 солдата, 73 полицейских, 587 граждан обоего пола⁵⁵. Лишь немногие из офицеров нашли в себе силы оказать сопротивление революционной стихии. Город находился в прифронтовой полосе, и его гарнизон насчитывал около 20 тыс. запасных пехотинцев, не считая обозников, запасных артиллеристов, пулеметчиков и т. д. Кавалергардский полк держал в Луге «пункт слабосильных лошадей гвардейской конницы» – ветеринарный пункт и множество мастерских: плотницкие, сапожные, оружейные, швальные, шорные, кузнечные. Кавалергардская команда насчитывала всего двух офицеров, 71 строевого и 23 нестроевых кавалергардов, которые имели только 10 винтовок для караульной службы.

Тем не менее солдаты-гвардейцы категорически отказались выдать своих офицеров окружившей их казармы двухтысячной толпе. Даже небольшой организованной и дисциплинированной силы оказалось достаточно, чтобы она отступила. Менгден и его помощник полковник граф Г А. де Броель-Платер были арестованы в городе по причине подозрительно немецких фамилий и потом зверски убиты. Также нашел свою смерть и Клейнмихель⁵⁶. Сопротивление оказывали единицы военных, несколько полковников и генералов⁵⁷. Это были солдаты старой армии, к которым применимы слова Отто фон Бисмарка, сказанные им на закате жизни о прусском офицерском корпусе Вильгельму II: «Ваше Величество, пока Вы имеете таких офицеров, Вы можете позволить себе решительно все; но если Вы лишитесь их – все пойдет по-другому»⁵⁸.

Интересно, что тогда же Бисмарк сказал другую фразу, также весьма важную для понимания ситуации февраля 1917 г.: «.. самодержавный строй имеет много приятных сторон, но его можно поддерживать только до тех пор, пока монарх может быть уверен в своей гвардии, а последняя в состоянии при любых обстоятельствах поддерживать порядок и покорность. Там, где нет в этом абсолютной уверенности, лучше ставить министров в роли буфера между собой и всякого вида оппозициями, чтобы они перехватывали и смягчали возможные удары»⁵⁹. В этом качестве министров у Николая II давно не было, а стойкие части в столицу заблаговременно введены не были. Но страх перед тем, что такие все же найдутся, весьма беспокоил либералов.

В Могилеве между тем решалась судьба экспедиции против мятежного Петрограда. В 21:00 Алексеев связался по аппарату Юза с начальником штаба Северного фронта генералом Ю. Н. Даниловым, потребовав от него посылки частей для энергичной помощи отряду генерала Иванова⁶⁰. Особой активности в выполнении этого приказа штаб фронта не отметился. 27 февраля (12 марта) его генерал-квартирмейстер генерал-лейтенант В. Г Болдырев записал в своем дневнике: «Вопрос – учуют ли немцы, что мы на целых две дивизии ослабили себя для новой борьбы теперь уже с своим, потерявшим и веру, и терпение народом?»⁶¹ Очевидно, в штабе фронта уже открыто обсуждались последние новости из Ставки и столицы. Неудивительно, что в 22:00 от Рузского в Могилев пришла телеграмма, в которой главнокомандующий фронтом буквально теми же самыми словами поддерживал предложения Родзянко и возражал против применения войск в тылу: «Дерзаю всеподданнейше доложить Вашему Величеству соображения о крайней необходимости принятия срочных мер, которые могли бы успокоить население и вселить в него доверие и бодрость духа, веру в себя и свое будущее. Эти меры, принятые теперь, накануне предстоящего оживления боевой деятельности на фронтах, вольют новые силы в армию и народ для продления дальнейшего упорства в борьбе с врагом. Позволяю себе думать, что при существующих условиях меры репрессии могут скорее обострить положение, чем дать необходимое длительное удовлетворение»⁶². На следующий день Болдырев констатирует: «Отправление от нас пехоты задерживается недостатком подвижного состава. Так не хотелось бы вовлекать во все это армию! За что еще хотят бороться – за призрак. Ведь кругом тайное и явное сочувствие… Все будет зависеть от того, что удастся сделать г. – ад. Иванову»⁶³.

Сочувствие, о котором писал генерал-квартирмейстер Северного фронта, не было сочувствием императору, который по-прежнему верил в свою армию и торопился в свою столицу. По приказанию Алексеева Кондзеровским был составлен проект предписания генералу Иванову с указанием его полномочий. Во второй половине дня 27 февраля (12 марта), несмотря на высокую температуру, Алексеев несколько раз ходил к императору, стараясь уговорить его уступить требованиям, приходившим из столицы. Около восьми часов вечера в Мариинский дворец приехали великий князь Михаил Александрович и Родзянко. Вместе с Голицыным Родзянко начал уговаривать брата императора объявить себя регентом, принять командование над войсками и назначить князя Львова главой правительства. Михаил Александрович отказался и потребовал известить о разговоре Ставку, что и было сделано⁶⁴. Состоялся разговор по прямому проводу между ним и Алексеевым. Брат императора просил генерала доложить ему, что единственным выходом из сложившегося положения видит срочные уступки – ответственное министерство во главе с князем Львовым. Кроме того, Михаил Алексеевич рекомендовал отложить приезд Николая II в Петроград на несколько дней⁶⁵.

Алексеев в ответ пообещал немедленно доложить императору о состоявшемся разговоре и сразу же ответить о принятом им решении. Великий князь остался ждать ответа у аппарата⁶⁶. «Государь выслушал, – свидетельствовал генерал-квартирмейстер Ставки, – и сказал начальнику штаба, чтобы он передал Великому Князю, что Государь его благодарит за совет, но что он знает, как надо поступить»⁶⁷. Все изменения в составе правительства были отложены до приезда императора в Царское Село. Алексеев сообщил Михаилу Александровичу о том, что его предложения отвергнуты и что на следующий день император намеревается сам направиться в столицу, куда будут направлены также 4 пехотных и 4 кавалерийских полка. От себя Наштаверх добавил сочувствие предложенному проекту и попросил великого князя «настойчиво поддержать» их при личном докладе на Высочайшее Имя⁶⁸. Со своей стороны Алексеев пообещал снова доложить об этих предложениях монарху⁶⁹. Итак, Алексеев несколько раз просил Николая II не покидать Могилев. По мнению генерала, эта поездка была опасной. В этот момент Наштверх склонялся к посылке сильной карательной экспедиции. Лукомский, постоянно находившийся при Алексееве, считал, что поездка в Царское Село абсолютно бессмысленна. В лучшем случае смысл имела бы поездка в Особую армию, где были сосредоточены лучшие гвардейские части. Однако император боялся за свою семью⁷⁰.

Вечером генерал повторил свои попытки. Вслед за разговором с Михаилом Александровичем последовала телеграмма от председателя Совета министров. Голицын просил пойти на те же уступки и немедленно распустить собственное правительство. Больной Алексеев поначалу хотел отправить эту телеграмму к Николаю II с дежурным офицером, но потом передумал и по совету Лукомского пошел сам. Разговор не состоялся: император был очень недоволен и не захотел продолжать обсуждение этого вопроса⁷¹. По свидетельству Лукомского, к 9 часам вечера Алексееву вроде бы удалось уговорить императора не покидать Ставку, но на ответственное министерство монарх не соглашался. «На коленях умолял Его Величество», – сказал он (Алексеев. – А. О.), грустно качая головой, возвратившись из дворца: «не согласен»⁷². Когда сразу же после февральских событий император узнал об этих словах Алексеева, то он был очень удивлен, и сказал, что Алексеев действительно говорил с ним об ответственном министерстве, но, конечно, не стоя на коленях. «Что же касается отъезда из Ставки, то такого совета Государь от Алексеева не слыхал»⁷³.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.