Глава 9. Гений Кутузова: Огонь и тьма Бородино…

Глава 9. Гений Кутузова: Огонь и тьма Бородино…

Cамое загадочное сражение Великорусской истории

Я беру Бородино, потому что как явление, повелительно внешнее к пристрастной разноголосице, оно состоялось, его не надо предполагать, и в том, что случилось, тоже не надо предполагать, надо извлечь все доступные наблюдению следствия из него, и определить ставшие возможными, но не следуемые прямо и около того остановиться…

– в то же время есть утерянный ряд возможных следствий, которые возникали, но не были развиты, есть промежуточные картины, которые не отложились в итог, надо ли их опускать?…

– есть подозрение, не явит ли утаенная, несостоявшаяся часть возможностей и следствий, то, что могло быть использовано, но почему-то пренебрегли, самой системой таких уклонений, более глубокое основание событий, нежели присутствующие, родит новые связи в наличной ряби, ведь молчание иногда красноречивей слов, стоит ли его обходить?…

– возникающее новое представление не обращает ли оно требовательно к общей картине истории, как единой из прошлого поднесь, ибо, кроме того, что только в согласном отзвуке от нее в целом, а не в ловушке 3-х – 4-х фактов убеждаемся мы в приближении к истине, изменение в любой части истории меняет ее всю, мы не можем только вполне охватить это теоретическое положение практикой, стоит ли избегать подобных прикидок?

– и наконец, всматриваясь в историю в общем, не имеем ли мы перед собой картину, один край которой обжигающе реален, а другой колеблемое дымкой представление воображения, исторического или образного или их совокупности, т. к. обращен к тому, что неповторимо, неуловимо, невосстановимо в принципе – исторически пресуществившемуся явлению, которое поэтому всегда мера реальности и фальши, руин и разума, призрак около них бродящий – всегда фантом, но тот, из которого родилась нынешняя ярость, а на руках сегодняшняя тьма и завтрашний свет – умолчать ли о рождаемом им подозрении, благовестить ли о пробужденной надежде?

Не станем задаваться бессмысленным вопросом собирался ли Кутузов давать бой перед Москвой – он его дал, и если это случилось на землях наследственной вотчины дворян Давыдовых, а не у сельца Царево Займище, значит лучше бы поискать особенности той позиции, которые ОЦЕНИЛ И НЕ ПРИНЯЛ М.И. Кутузов; или особенности Кутузова как полководца в отношении этой позиции; возможны предположения и о некоторой «личностности» этого решения, обусловленности его иными, вне видимой военной данности, соображениями… о последнем разумеется коли станет сил в них проникнуть.

Начиная с наиболее очевидного следует сразу усомниться, что Кутузова остановила только —, а скорее нисколько, – психологическая неподготовленность «с возка» на бой или незнание, невладение Армией и обстановкой. И под Бородино – через 9 дней – он также спокойно доверился «многим хорошим генералам», как то мог сделать и неделей раньше. Большинство из них он знал «до косточки»: Багратион командир его арьергарда в крайне интересной, но всё ещё не оценённой Австрийской кампании 1805 года, Барклай-де-Толли младший сослуживец по Русско-Турецкой войне 1787-91 гг., где они с 1788 по 1790 год были вместе во всех сражениях, далее пути их неоднократно пересекались, так в 1794 году Кутузов был начальствующим над созданием нового рода войск в русской армии, лёгкой егерской пехоты – Барклай командиром лучшего егерского полка, в 1811 году Кутузов, Командующий на Дунае, тесно сотрудничает с Военным Министром Барклаем. Прямыми подчинёнными недавних кампаний были Платов, Дохтуров, Раевский, Ермолов и т.т.т. Личный состав армии рвался в бой и крайняя ожесточённость Смоленского сражения прямо об этом свидетельствовала, попытки Л.Бескровного искать какие-то «изъяны» в армии несостоятельны, он в данном случае передоверился Кутузову с его слезницами задним числом – их отверг в своих записках и крайне убедительно ещё М.Б. Барклай-де-Толли, кроме всего прочего в течение всей кампании особенно стремившийся к сражению именно у Царева-Займища, а в запальчивости этого военачальника никто не обвинит…

Как смотрится перспектива сражения в этом пункте с более широких оснований?

С точки зрения теории «системы сражений», отстаиваемых советскими историками 40-х -80-х годов (Жилин, Бескровный и др.) бой в данном месте, не «генеральный», а «важный», «означающий» всю эту систему представлялся очень привлекательным, об этом писал Александру1 Барклай, мысливший в ее русле – естественно было ожидать такого начала от М.И.Кутузова: при отступлении за его спиной оставалось уже слишком мало пространства до Москвы, чтобы уложиться в него «системой», как это и случилось после Бородино, ведь кроме как отсутствия резервов, после него не нашлось ни одной(!) приличной позиции вплоть до Воробьевых гор. Мог ли это не предвидеть новый Главнокомандующий, в двух своих предыдущих кампаниях обнаруживший особое пространственное дарование, сразу отметим – едва ли не выше таковых качеств у Наполеона! Можно утверждать – бой у Царева сразу «ангажировал» следующее сражение где-то на полпути между Дорогобужем и Москвой (то же Бородино – к примеру!), отказ от него делал одно из 2-х сражений минимума сразу же гадательным…

Субъективные обстоятельства дня «пробного боя» тоже выглядит благоприятно – полководец только что прибыл к армии, поэтому доверил сражение начальникам: они стараются – он их испытует; при подобных условиях то, что выбор позиции произведен не его волей а предшественниками скорее в плюс чем в минус – вы выбрали, вам и карты в руки, тем более, что самый характер таких «означающих» сражений полагает их ограниченно-оборонительный характер, бой на контр-ударах, где относительно выше значение мужества личного состава и приближенного к войскам управления. Смоленск показал огромную силу русской армии, то, что разгромить ее в однодневном сражении невозможно, успеется только «развернуть» его – почему бы денёк не подробить скулы французам прямыми ударами с крепкой позиции и при неважных обстоятельствах не удалиться с неё ввечеру? Глубокий обход, по условиям местности, возможен только к исходу дня, и с выразительной опасностью для обходящего противника быть атакованным на марше в отрыве от армии и при расстроенном взаимодействии войск – вот, кстати, отличное применение Багратиона! Превосходство же русских в лёгкой и особенно в казачьей коннице делает невозможным скрытное проведение таких маневров…

Багратион недоволен, на такой позиции «генерального боя не дашь, обороной сражения не выигрываются»? – Так можно и не планировать генерального… Кстати, сам Кутузов неоднократно в интересах кампаний в целом давал сражения и на откровенно слабых позициях, умея подчинить их общей задаче… например под Рущуком в 1811 году.

Значительно сложней выглядит взаимная прикидка Кутузова-полководца и Царёвской позиции. Позвольте заметить, что в боевой практике М.И.Кутузова, в его военном почерке была одна особенность, которая роднит его в чём-то с полководцами рубежа 17–18 веков – он определённо любил маневрировать и ценил свободу движения, не пустых дыр на флангах, но некоторых доступных пространств для предваряющего или завершающего перемещения войсковых масс в процессе боя. Это не было священнодействием вокруг «ключевых позиций», которым так грешила линейная тактика от Густава-Адольфа до Фридриха Великого, и с которой связывали эту особенность его военной деятельности друзья и исследователи середины 19 века (А. Ланжерон, А. Хатов), и в чём их опровергали Жилин и Бескровный, в запале спора отрицавшие и само это своеобразие, но некоторая вовлекающая подготовка, или разрушающее замыслы противника перемещение войсковых монолитов в процессе боя, путавшее нацеленность его атак, согласованность действий разных участков фронта, взаимодействие родов войск.

Следует сказать еще об одной особенности его почерка военачальника, существенно отличающей его от утвердившегося в русской армии в лице лучшей части генералитета боевой методы Суворова, тактика которого носила ярко выраженный грубо-ударный, общеприменимый характер, когда в прямой зримой форме ставилась задача потрясти, сломить неприятеля в набирающем вихре жестоких ускоренных атак; «глазомер – быстрота – натиск» предполагали мощные короткие дробящие удары, без удалённых развязок в пространстве, когда войска буквально висят на противнике; враг сбивался, дробился, сметался во всяком пункте, где он пытался закрепиться. Чтобы не терять скорость, т. е. не уменьшать пробивной силы атак, они производились преимущественно по прямым линиям и большое значение имел встречный бой. Самым ярким представителем школы А. Суворова в 1812 году был П.И. Багратион, для которого сражение в сущности представляло поединок нацеленных друг на друга полков, надо только в тех или иных пунктах добиться наличия 2–3 своих на один у неприятеля.

М.И. Кутузов более предпочитал предварительное «растягивание» противника мерами, которые заставляют того обращаться на расходящиеся цели или вынужденно-опасно расширять фронт. Так в боевой обстановке отразилась личная несравненность полководцев: Суворов, в жизни стремительный холерик, схватывающая определенность – являл в ней чистый «удар», Кутузов, который «обаял», «менуэтствовал» – обращался «удавом». Эта особенность его полководческого дарования, неповторимая, оригинально-личная, оформилась относительно поздно, когда он вышел из рамок воли и решений других лиц.

Как следствие, в его боевой методе пространство «работало» больше общепринятого – ввиду того, что отступающая сторона свободна в выборе движения, а наступающая вынуждена копировать хотя бы основные ее перемещения, т. е. в большей или в меньшей степени завязана её решениями, он использовал организованный отход с целью добиться необходимого перераспределения войсковых масс неприятеля, или особой организацией обороны привязывал его внимание и усилия к определённым пунктам, вынуждая оформлять, разъединять, изолировать войска в рамки частных задач, уводящих от главной цели, становясь под угрозу карающего удара на утраченное единство. Если Суворова австрийцы за некоторое однообразие тактических пристрастий называли «Генералом Вперёд», то Кутузов с этой точки зрения выглядел Генералом «Вперёд-Назад» или «Назад-Вперёд» по обстоятельствам. Следует особо подчеркнуть: для Кутузова организованный маневр пространством к 1812 году стал методом подготовки удара и в тактической и в операционной глубине; как операционное и стратегическое средство он уже освоил его принудительно в Австрийской кампании 1805 года, и по свободному выбору в Дунайской 1811. В тактической глубине как профессиональный военный инженер он лучше чувствовал и использовал особенности пространства и рельефа, дезорганизующие противника, рождающие у него неуверенность, и как следствие нарушение темпов движения, надлом фронта, сваливание неприятельских масс в обозримые и подставляющиеся под удар аппендиксы, нежели это было принято в методе «больших батальонов» его современников.

В условиях «лома» по операционным линиям, утверждённого А.Суворовым и Н.Бонапартом его гибкая упругая тактика таила много неприятных неожиданностей противнику. Уже в первом «обмене мнений» с Наполеоном он жестоко проучил французского полководца за пренебрежение пространством, двукратным переходом через Дунай вынудив сначала отделить корпус Мортье, а затем обеспечил подавляющее превосходство своей атаки на последнего при Кремсе, причём на глазах всей армии Наполеона, которая ничем не могла помочь избиваемому Мортье, имея 2-x кратное общее численное превосходство.

Поэтому он не любил «сильных», но «тесных» позиций, которые полагают встречный бой от заданных условий местности на всем протяжении сражения, смысл которого невелик, т. к. судьба битвы предсказуемо решается где-то за флангами, где происходят обходы и охваты.

Достаточно взглянуть на ландкарту Царево-Займищенской позиции, как сразу становится очевидным, что М.И.Кутузов на такой позиции «своего» боя давать не будет, она хороша для Барклая, Бенигсена, но претит его вкусам и пристрастиям. Позиция была сильной, тесной, мало давала для какого-либо «художества» и «тонкостей»,т. е. не таила неожиданностей противнику, и может быть, насмешничая, он думал про молодых – что те? полагают, что если видят сильные стороны позиции, то их не увидит и Наполеон, и не пустится искать решений на флангах, особенно используя свое превосходство в стратегическом массировании конницы… Эх, молодо-зелено!

Поэтому действия М.И., узко, «от позиции», представляются и естественными и увязанными.

С одной стороны.

– Как можно отступать с такими молодцами!

– Ур-р-р-ра!

С другой стороны:

… ночью приказал отступление – в пику Троицкому.

Но если нет условий для «своего» боя, почему не «попустить» других, не дать «оправдаться» Барклаю-де-Толли, «раззудиться» Багратиону, «отпустить сердца» солдатам… Но ответ на этот вопрос уже неразличим под волной его появления.

Кутузову нужен был бой, как воздух погребенному, как побег узнику. Выдвинутый мнением дворянства, избравшего его предводителем ополчений в обеих столицах, но вопреки желаний Александра1, чтобы стать вполне самостоятельным в своих действиях он должен был зримо показать, что может на равных соперничать с Наполеоном, снять подозрение в слабости – остаток Аустерлицкой тени. При готовности, устремлениям общества, его властно-побудительной столбовой части, он, природно свой до кончиков ногтей, которому поверили до первого дела, кричали «Ура!» ранее слов, он, качнувший Бонапарта, возносился на недосягаемую высоту, мог далее делать всё! Только подерись! Только искровяни, измордуй несколько тысяч этих поганых лягушатников – всё тебе дадим, во всюда за тобой последуем, всё позволим! За единый миг торжества распрямившейся от гнёта души – наконец-то всыпали! Наконец-то разорвали ненавистную полосу безответных поражений! Миленький, ты только начни, а уж мы подхватим!

Русское дворянство, истово верующее, что государству служат, а не государство служит, славное, спесивое – не только лично, но и национально; вышагавшее бок о бок с солдатом-мужиком целый век от Нарвы до Нови, от Лапландии до Ломбардии; родившееся и умиравшее в неотменной пожизненной службе – такого феномена Наполеон не знал, Европа не знала. Да ему хуже смерти было воинское бесчестие! Не позор, бес-Честие! На страшное лезвие наступил Александр в Тильзите, подписав «неЧЕСТНЫЙ мир». Не он вёл, его вели на все конфликты, столкновения, противостояния с Наполеоном между 1807 и 1812 годами – тащили, ухватив за воротник. Это дворянство жило-изживало себя после Екатерининской Жалованной грамоты, должно было разом по естественной смене поколений, сойти на нет где-то в 1830-40-х годах вместе с Ермоловым, Давыдовым, Сабанеевым, Раевским-старшим – но ещё шло накатом, обламывая и сминая Альпийские и Кавказские пики, расплескивая Дунай и Рейн, сотрясая Великую Степь. И теперь он, прямое его порождение, плоть от плоти, кровь от крови, по родословию от Гаврилы Олексича, по фамилии из Золотой Орды, записанный в службу 11 годов и будучи скоро выключен из неё по смерти 68 лет, ведет Армию.

Страшило ли его соревнование с Наполеоном, довлел ли над ним призрак Аустерлица? Позвольте заметить, уже в первых столкновениях он обнаружил способность предвидеть и перехватывать действия французского полководца, выходить из крайне затруднительных ситуаций, помноженных условиями войны в чужой стране, а Ламбих, Амштеттен, Сан-Пельтен, кроме того выявили равноценность военных организаций, приблизительное равенство качества солдат и сопоставимость комсостава, последующие события это подтвердили. Между 1806 и 1807 годами Бенигсен бил Нея, Багратион – Бернадотта, Барклай-де-Толли – Ожеро, были Пултуск, Прейсиш-Эйлау, Ландсберг, Гутштадт, Гейльсберг, полу-победы русской стороны, во всяком случае не-Удачи Наполеона.

Наконец, Асперн и Ваграм показали, что уровень национальных военных организаций континента выравнивается и только превосходство в числе «больших батальонов» делает Наполеона фатальным. Качество австрийской военной организации Кутузов знал досконально, и справедливо читал русскую сильнейшей, в своих достоинствах военачальника, по крайней мере равного эрцгерцогу Карлу был уверен. Даже в памятной Аустерлицкой буре был ему личный просвет – ведь пытался же он остановить колонну Коловрата на Праценских высотах, инстинктивно почувствовав значение этого места и не сгони её Александр с Францем, не было бы разгрома, так, безудачная встречная сшибка со взаимным отходом на прежние позиции, такие нереализованные прозрения во тьме рождают у сильной натуры еще большую жажду соперничества – а русской службы несильная натура выдержать не могла.

– Русский генерал, в двадцать – полковник, в сорок – покойник, полируемый на год мира годом войны своё ремесло знал

– Русский офицер, бой-кречет, либо грудь в крестах, либо голова в кустах, в безоглядной жертвенности благородного зверя был готов вести-лететь впереди своего строя!

– Русский солдат, мерно шагавший тяжким маршем пожизненного похода от кореи до Карпат, мог преодолеть неимоверное!

Значит, надо было искать место для «своего» сражения, подтягивать резервы, устраиваться с армией. Но что значило «своё» в его представлении: первое, оборонительное, генеральное, единственное, кроме удобства местности…

Можно только утверждать, что отступая на 4 дневных перехода к Москве он невероятно усиливал драматизм этого события и как завзятый театрал – а эта страсть его была известна и вечерами в Вильне, Гамбурге, Киеве, Санкт– Петербурге знали, что его светлость преимущественно следует искать в театре – он конечно это понимал, а также знал и превходящие обстоятельства возбуждаемого внимания: неоправданно широкий разброс цен успеха и неудачи, риск потерять всё, но тем не менее нарочито выдвигал это само по себе крупное событие на особо возвышенный подиум. Его полагали небывалым, перед ним цепенел Ермолов и содрогался Рапп, а он ещё более повышал градус избыточно-несравнимого, поднимал в систему иных повелительных связей.

Уже неоднократно отмечалась внеплановость, внеположность Бородинского сражения. По диспозициям обоих военачальников оно неопределённо– начальное к чему-то, ради чего оба военачальника сговариваются беречь резервы – по размаху, ожесточённости, последствиям для армий, даже в единственно материальном смысле «генеральное», хотя бы потому, что ничего сопоставимого с ним ни эта война, ни вся практика обоих полководцев, наконец, весь период ближайших войн не знает. Более того, современники сразу заметили его надвременно-эсхатологический характер, и немедленно стали сравнивать с битвой на Каталаунских полях и Куликовом поле и эта телеологическая нота ощущалась всеми участниками событий – но чего именно… Оно ничего не остановило, не прекратило, не пресекло; оно стало символом этой войны, и в какой-то сложно-закономерный связи с двумя другими ее символами: Огнем Смоленска и Пожаром Москвы; наконец, оно стало таким же национальным символом, как поле Куликово, но как-то безотносительно к своему результату, скрытно-надрациональному… В нем присутствует элемент какого-то гигантского истового действа, которым была охвачена русская армия в канун 22 августа, с крестным ходом и обносом полков иконой Одигитрии Божьей Матери Смоленской и массовым отказом солдат от водки; а французская – Европейская! Европейская – скалившая зубы, «нормальная» вечером 25-го, сломлена, захвачена, вовлечена утром 27-го, когда молчаливо-потрясённая бродит по мертвым полям… И грандиозность которого поглощает основания и резоны чисто военного или число политического подхода к оценке событий, что особенно сказывается на французской стороне – прозрачно-невидимое стекло опустилось перед Наполеоном, через которое он всё видит, но движение его определяются той невидимой поверхностью, которую он силится превозмочь и не может, ибо по преимуществу её даже не различает; он не может оторваться от неё, потому что всё разумное за ней, и в то же время не может не осознавать, что нечто внешнее постоянно довлеет над его действиями, а скоро и бездействием.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.