Первые Романовы

Первые Романовы

У историков считается (например, такая точка зрения высказывается Р. Г. Скрынниковым), что «новый порядок» Ивана Грозного не удался, «иначе аристократия попала бы в полную зависимость от царя, а корона проглотила бы общество». Согласен, однако добавлю: принято думать, что крайности Опричнины смягчил Борис Годунов. Именно его временем стало двадцатилетие с 1584 по 1605 г. – сначала в качестве правителя при неспособном Федоре Иоанновиче, а потом царя.

Однако есть некоторые основания думать, что в последние два-три года царствования то, что «так дальше жить нельзя», понял и сам Иван Грозный. Собственно, впервые он начал каяться еще в завещании 1572 г., в том числе и в «каиновом грехе» – убийстве брата Владимира[953]. До того царь свои «кровопролития» совершенно искренне оправдывал, так как считал, подобно иезуитам (и тоталитаристам будущего), что «цель («искоренить измену и восстановить на Руси раз навсегда истинное самодержавство») оправдывает средства». А свободу он считал «достоянием лишь царя»[954].

Однако искренность покаяния 1572 г., мягко говоря, вызывает сомнения – тогда это мог быть (и скорее всего, действительно был) просто страх. Вспомним, что тогда стране угрожало крымское завоевание! Скорее всего, такими же соображениями (ввиду польской угрозы) продиктовано и завещание 1579 г., содержащее такие слова: «А которые лихи, и вы (сыновья. – Д. В.) на тех опалы клали не вскоре, по разсуждению, не яростно» (орфография оригинала. – Д. В.), а также самобичевание («грешник, презреннейший из смертных»)[955].

Несколько больше оснований верить царскому покаянию после окончания Ливонской войны. Во всяком случае, Р. Г. Скрынников говорит про его указ 1582 г. о введении смертной казни за заведомо ложный донос на боярина. Казнь же 2300 воинов, сдавшихся полякам в плен в Полоцке, он считает вымыслом, так как даже такой яростный критик Ивана Васильевича, как немецкий пастор Одерборн, этот факт не подтверждает[956]. Годом раньше, в 1581 г., он разрешил соловецким монахам избрать нового игумена (раньше, в гневе на экс-митрополита Филиппа, как мы помним, он не давал им этого сделать)[957].

Но, может быть, «раскаяние» – на самом деле результат ослабления «Ордынского начала» в результате военных поражений? Может быть, царь и сам понимал, что с «новой Ордой» надо завязывать, пока его самого не сожрал очередной Симеон Бекбулатович, но, пока «Орда» не была ослаблена военными поражениями, не мог этого сделать?

Как бы то ни было, в 1580-х гг. «новая Орда» была если не сведена на нет, то в значительной мере ослаблена. Однако социально-экономические и политические основы государства остались неизменными. Так что неудивительно, что после краткой и очень относительной стабилизации при Борисе Годунове (1584–1600) «Московская Орда» не выдержала первого же нового серьезного испытания – неурожая начала XVII в., с 1601 г. снова пошла вразнос и в 1610–1611 гг. рухнула под ударами поляков и шведов окончательно. Страну же (Россию) в третий раз спасли от исчезновения «недорезанные» — в 1611–1612 гг. это сделало «третье сословие» без какого-либо участия государства – по причине отсутствия последнего. К. Валишевский прямо отмечает, что освободительный порыв снизу проявлялся в годы Смуты в основном в тех городах, где «сохранились остатки их полного мощи прошлого» (т. е., очевидно, не все экономически независимое от власти население порезали опричники. – Д. В.), а вот города, «мертвые и лишенные Москвою самоуправления, не имели необходимых материальных и духовных сил для продолжения борьбы»[958].

А теперь перейдем к России романовской. Слово опять А. Л. Янову. Если раньше он опровергает стереотип о всегдашней азиатчине Московии, то теперь он попадает в плен другого стереотипа, не менее расхожего, – о том, что Московия весь XVII век осталась такой же, как при Иване Грозном, и только Петр I вернул ее в Европу[959]. Но, например, выдача придворным казенных золотых кафтанов «напрокат» на время торжественных мероприятий, что Янов считает признаком неевропейскости, практиковалась и в Англии при Генрихе VIII[960].

А если серьезно, то на самом деле после 1612 г. страна менялась, и менялась радикально и именно в сторону европейского пути развития. Прежде всего кардинально менялось отношение монархов к управляемой ими стране. Вот мнение С. Ф. Платонова: «Московское государство до Смуты – это «вотчина» царя и великого князя, а население – не граждане, а «государевы слуги и холопы, его богомольцы и сироты». Вот мнение «старозаветных» московских людей: когда «сильножитель» (читай: Иван Грозный) умер, то дом остался без хозяина и был разорен. Однако потрясающие события Смуты и необходимость «строить дом» без «хозяина» (по причине отсутствия такового. – Д. В.) привели к пониманию того, что «страна без государя все же есть государство», что «рабы суть граждане и что на них самих лежит обязанность строить и блюсти свое общежитие». Новый царь принял свою власть не над «вотчиной», а над народом, который сумел организовать себя и свою временную власть во всей земле[961].

В. О. Ключевский писал примерно о том же: «Та (Рюриковичи из числа потомков Ивана Калиты. – Д. В.) династия… могла думать, что государство для нее существует, а не она для государства… Соборное избрание дало царям нового дома новое основание и новый характер их власти… Царь необходим для государства»[962].

Здесь необходимо сделать некоторые пояснения. Как известно, первого Романова избрал на царство Земский собор, причем это был не первый случай подобных выборов – еще в 1598 г. царем был соборно избран Борис Годунов, однако тогда выборы были, по сути, профанацией: на первом же заседании собора патриарх Иов (патриаршество было введено в 1589 г. стараниями того же Годунова), не дав даже начаться прениям, заявил, что надо бить челом Борису Годунову, уговаривать его идти на царство. Поупрямившись для виду, Годунов «согласился»[963].

А вот в 1613 г. исход выборов был не только не предрешен, но едва ли в начале работы собора кандидатура Михаила Романова воспринималась большинством всерьез. Точнее, она поначалу вообще не рассматривалась, и, вероятно, депутаты очень удивились бы, если бы им при начале работы собора сказали, на кого в конце концов падет выбор. Когда мать юного царя попыталась отказаться за него принять корону, ее убедили не делать этого на том основании, что «таков выбор всей земли» и что в случае отказа «Бог взыщет на семье Романовых конечное разорение государства»[964].

Платонов и Ключевский не правы в одном: перемены эпохи первых Романовых – это не новая, а еще даже не очень «хорошо забытая старая» политика, возврат к доопричным, досамодержавным традициям государственного устройства. Например, произвол при наследовании престола, характерный со времен Ивана Грозного, сменился четким европейским принципом перехода трона к старшему сыну, как было и в доопричной Московии.

Правда, далее В. О. Ключевский оговаривается, что самодержавие не ставило вопроса о пределах верховной власти, но это не соответствует действительности. Есть серьезные основания думать об обязательстве, данном первым Романовым не только за себя, но и за потомков: не казнить смертью бояр и знатных людей за любые преступления. Такова точка зрения А. М. Буровского[965], но на самом деле, как представляется, тут все куда глубже и серьезнее.

Имеются грамоты, в которых Михаил обязался не только «не казнить смертью бояр и знатных людей за любые преступления», но и не менять старые законы и не издавать новые без согласия Земского собора или Боярской думы, объявлять войну или заключать мир только с одобрения этих органов, судить важнейшие дела «по законам и старым обычаям»[966].

При этом в XVII в. соборы были более демократическими по своему составу, в отличие от более аристократических соборов века XVI.[967] И. де Мадариага считает, что соборы XVI собирались от случая к случаю, четкой системы избрания депутатов не было, и первым собором как настоящим сословно-представительным институтом был собор 1598 г.[968] Дж. Флетчер также пишет (его сведения относятся, как уже говорилось, к 1588–1589 гг.), что «предлагать билли… относительно какого-нибудь общеполезного дела (как это делается в Англии) русский Собор вовсе не дозволяет русским»[969]. К. Валишевский намекает даже, что собор 1550 г. не был выборным, а выборность приписали ему задним числом по аналогии с соборами первых Романовых, избиравшимися в совсем другой исторической обстановке[970].

Не исключено, что пан Валишевский приписывает собору 1550 г. невыборность по аналогии с соборами времен Опричнины; и мистер Флетчер явно говорит о соборах послеопричных – соборы доопричные еще какие «билли» предлагали, у нас была возможность в этом убедиться! Однако соборы первых Романовых действительно были более демократичными по составу. Если собор 1598 г. состоял из 100 духовных лиц, 50 бояр, 300 служилых и лишь 36 представителей третьего сословия («тяглых»), то на соборе 1613 г. одних только последних было не менее 500 человек[971].

Вообще, идея ограничения верховной власти «стариной», «всей землей» или Боярской думой витала в воздухе еще с послеопричных времен. Так, даже горячий поклонник самодержавия В. Н. Татищев вынужден был признать, что еще в 1598 г. бояре хотели, чтобы Борис Годунов «по предписанной ему грамоте крест целовал, чего он учинить или явно сказать не хотел»[972]. Понятно, будет вам бывший опричник, прошедший «самодержавную школу» Ивана Грозного, вам крест целовать! Как говорится, не на того напали! Теперь же ситуация была иная.

Сведения о присяге царя Михаила Федоровича не только за себя, но и за свое потомство подтверждают, во-первых, «Псковский Летописец», во-вторых, такой, мягко говоря, не любящий Московское царство автор, как бежавший на Запад и написавший резко негативное сочинение о Московской Руси «первый диссидент» дьяк Григорий Котошихин, которого трудно обвинить в приукрашивании российской действительности, а в-третьих – многие из историков XVIII в. – тот же В. Н. Татищев, Страленберг и многие другие.

Таким образом, если при Годунове имели место лишь некоторые признаки демократизации (насколько применимо это слово к Средневековью) Земских соборов, причем только в части их социального состава и выборности, то по-настоящему процесс начал набирать силу при первых Романовых – в том числе и в плане функций соборов. По сути, страна возвращалась к доопричным Земским соборам образца 1550 г. Более того, у нас нет никаких сведений о том, что Иван Грозный в первый, «либеральный» период своего правления давал какие-то крестоцеловальные записи, аналогичные присяге Михаила Романова.

А вот утверждение К. Валишевского о том, что «Михаилу ничего не стоило взять свое обещание обратно», ничем не подтверждается. Вернее, подтверждается примером Анны Ивановны, которая, как известно, изорвала «Кондиции», ограничивавшие ее власть, и стала самодержавной государыней[973], однако этот автор забывает добавить, что это было уже в 1730 г., после Петра I, который прошелся по связанным с русской «стариной» правам и свободам похлеще Ивана Грозного. Но о Петре чуть ниже…

И весь XVII век данное Михаилом Федоровичем обязательство выполнялось[974]. Н. И. Костомаров (тоже приверженец «классического» взгляда, что корни русского либерализма бессмысленно искать ранее середины XVIII в.) сомневается в том, что такое обязательство имело место, но и он вынужден признать, что «на деле происходило так, как если бы и в самом деле царь дал эту запись»[975]. Гораздо больше свидетельств в пользу того, что обязательство было. Но даже если Костомаров прав, то тут речь идет пусть не о законодательном, но о латентном (в стиле европейского абсолютизма) ограничении власти, о котором говорил А. Л. Янов.

Короче говоря, Романовы постепенно превращались снова в европейских абсолютных монархов, проводивших соответствующую политику. Начнем с самого важного – частной собственности. Конечно, процесс европеизации растянулся (мы еще скажем, почему) – например, процесс признания приоритета частной собственности занял полтора века, считая от указа царя Михаила Федоровича о признании поместья наследственной собственностью при условии службы владельца (1627 г.; в 1649 г. это положение закреплено Соборным уложением; кстати, о трансформации поместий в вотчины, ставшей нормой после Смуты, говорит и Янов)[976] и до Жалованных грамот Екатерины II дворянству и городам о неприкосновенности частной собственности (1785 г.) Но тенденция была налицо задолго до Петра.

Опять-таки заботами о купце-частнике была проникнута торговая политика царя Алексея Михайловича (1645–1676). Так, в 1649 г. правительство второго Романова отказалось продлить торговый договор, заключенный еще Иваном Грозным (и неоднократно продлевавшийся, расширявшийся и углублявшийся его преемниками) с английской Московской компанией. Договор был выгоден английским купцам и русской казне, но невыгоден русским купцам, о которых Романовы, в отличие от Ивана Грозного, заботились иногда даже в ущерб казне. Формальным поводом для отказа в продлении договора послужили английская революция и казнь короля Карла I Стюарта (как писалось в царской грамоте, «так как англичане всею землею короля своего Карлуса убили до смерти, то за такое злое дело не бывать англичанам в Московском государстве»).

В 1679 г. было введено подворное налогообложение. Чтобы оценить значение этого шага, надо вспомнить, что в старой Московии налогообложение было коллективным: потребная сумма налагалась на посад, слободу или общину в целом, а расклад денег между индивидуальными плательщиками предоставлялся им самим. При этом сам механизм формирования системы контроля был достаточно демократичным и свидетельствовал о перекладывании части функций государства на общество. Вот образец царского указа по этому поводу: «Велели есьми во всех городах и волостях учинить старост излюбленных, кому меж крестьян управа чинити… которых крестьяне меж себя излюбят и выберут всею землею… от которых им продаж и убытков и обиды не было, и рассудити бы их умел… и… доход оброк собирать умел и к нашей казне привозил без недобору»[977].

Такой подход, однако, порождал слежку друг за другом с целью уберечь себя от уплаты за кого-то имеющего доход, но уклоняющегося от его обнародования, доносы, а в перспективе породило такую отрицательную черту национального характера, как нелюбовь к чужому богатству и уверенность, что «хорошо жить» можно только за счет кого-то другого.

Отметим еще один показатель «европейскости» – наличие дефицита бюджета. Азиатские государства, как уже говорилось, такого понятия не знали, просто потому, что такое государство брало с подданных налогов не «сколько положено», а сколько ему, государству, надо. Кстати, А. Янов тоже об этом пишет[978]. Так вот, досмутная Московия дефицита бюджета не знала, он начался только при первых Романовых (вспомним хотя бы Медный бунт 1662 г., вызванный чеканкой медных денег с целью этот самый дефицит покрыть). Советские историки объясняли это беспрерывными войнами Алексея Михайловича[979] – как будто Иван Грозный или Петр I, при котором, как мы далее увидим, бюджет России снова на короткое время стал бездефицитным, воевали меньше!

Проводились и культурные преобразования, как то: привлечение как западноевропейцев, так и европейски образованных людей из православных областей Речи Посполитой, начало организации соответствующих учебных заведений, возникновение в стране театрального дела и т. д. При первых Романовых снова, как и в описанное Яновым «европейское столетие», Россия стала страной, в которую едут. Немало украинских просветителей перебрались в Россию после Переяславской рады (Иоаникий Галатовский, Антоний Радивиловский, Лазарь Баранович), позже, при Петре – Дмитрий Туптало, Стефан Яворский (в 1700–1721 гг. – местоблюститель патриаршего престола), Феофан Прокопович. Но многие, такие как Епифаний Славинецкий, Симеон Полоцкий и т. д., переехали в Россию еще до 1654 г. Правда, теперь, как мы видим, ехали не паны, а «книжные люди», но именно они и стояли у истоков русской европейской образованности.

Просветители-немцы придут позже, хотя тоже еще до Петра. В 1652 г. в Москве была создана (вернее, восстановлена после опричного разгрома 1578 г.) Немецкая слобода, специально предназначенная для проживания иностранцев. Первый русский театр («комедийная хоромина») был создан в 1672 г. при дворе Алексея Михайловича стараниями поэта и драматурга Симеона Полоцкого[980]. Вслед за царем организовывать домашние театры, создавать картинные галереи и т. д. начали и богатейшие бояре; первым из них стал глава Посольского приказа (министр иностранных дел) А. Л. Ордын-Нащокин. Признаком обмирщения культуры стало и то, что Романовы перестали, как московские цари до Смуты, перед смертью постригаться в монахи. Кстати, Иван III в монахи перед смертью не постригался, что же касается Василия III, то многие бояре противились его намерению постричься, но митрополит настоял[981].

В 1672 г. в Москве появилась первая аптека «для людей», где могли покупать лекарства все, у кого были деньги (до этого аптеки и вообще медицинское обслуживание были только для царей и для тех, кому цари хотели оказать милость). Правда, К. Валишевский считает, что веком ранее «все вместе взятые иностранные врачи не могли бы заставить русского принять пилюлю или поставить себе клистир»[982], но большой вопрос, насколько это утверждение соответствует действительности. По крайней мере, если это было так, то зачем было тому же Ивану Грозному запрещать врачам-иностранцам пользовать больных без царского дозволения?[983]

В 1680 г. молодой царь Федор Алексеевич нарушил старинный обычай, заимствованный из Византии, согласно которому царь должен был выбрать себе невесту из числа собранных на смотрины девиц (при этом всех, кроме избранницы, после смотрин отдавали в монастырь, а ведь их бывали десятки, а то и сотни), и безо всяких смотрин женился на полюбившейся ему Агафье Семеновне Грушецкой[984].

Мы не будем перечислять здесь все реформы первых Романовых (1613–1689 гг.), отметим только, что в короткое правление царевны Софьи (1682–1689) преобразования не просто продолжились, но ускорились. Первыми актами правительства Софьи – Голицына стали грамоты о месте в Российском государстве, правах и обязанностях купцов, промышленников, посадских и т. д.[985] Разрабатывались также законы о защите имущественных прав (до того аналогичные законы были приняты, как мы видели, только в отношении помещиков). Фаворит Софьи В. В. Голицын хотел начать также освобождение крестьян[986].

При Софье усилилось значение Земских соборов, они снова, как и в начале правления Михаила Романова, стали собираться чуть ли не ежегодно. Причем они были еще более демократичными по составу, чем предыдущие. Так, например, если не находилось достаточного количества удовлетворяющих всем критериям депутатов из дворян, то представителей служилых людей разрешалось выбирать из солдат или казаков. А вот случаев прямого давления на избирателей со стороны воевод (на местах) зафиксировано гораздо меньше, чем раньше[987].

Восстановлена была и самостоятельность Церкви. Если не только Иван Грозный, но и его преемники до 1612 г. меняли ее глав как перчатки, то Алексею Михайловичу, чтобы отстранить патриарха Никона, потребовалось согласие всех остальных православных патриархов.

Так или иначе, поворот к Европе был налицо. И указанный поворот был сделан не от хорошей жизни. Для тех, кто учился еще в советское время, стала хрестоматийной фраза Ленина о Крымской войне, показавшей «гнилость и бессилие крепостной России». Нам трудно судить о настроениях в обществе, которые имели место 2,5 века ранее, но события 1571–1611 гг. по моральному эффекту равнялись, наверное, сотне Крымских войн. Еще после Ливонской войны общество стало понимать, что «так дальше жить нельзя»; после Смуты это могло быть не очевидным только для идиотов.

Эти преобразования давали свои результаты и во внешней политике: с середины XVII столетия Россия начала побеждать своих противников (как Польшу в 1653–1667 гг.) или как минимум сводить результаты войн вничью (со Швецией, которая к тому времени стала первоклассной военной державой, по мнению многих историков – лучшей в Европе, в 1656–1661 гг., или с Турцией в 1676–1681 гг.). А второй Крымский поход князя Голицына (1689 г.), который принято считать неудачным, привел к тому, что Россия перестала платить Крыму дань, а напротив Перекопа была построена русская крепость, что фактически означало блокаду ханства. Интересно, что после неудачного Прутского похода 1711 г. турки домогались не столько отдачи Азова, сколько срытия этой крепости.

Конечно, процесс шел медленно, а кое-что из «доопричных» времен так и не вернулось, особенно в экономике. Например, натуральный оброк в сельском хозяйстве, в первой половине XVI в. постепенно вытеснявшийся денежным, в XVII в. снова стал в порядке вещей[988]. Барщина, которую мы привыкли считать неотъемлемой частью русского помещичьего хозяйства, в XVI в. не была сильно развита[989]. Что особенно скверно – это то, что и теперь, при Романовых, не ставился вопрос о частной собственности на землю для частновладельческих крестьян, равно как и об отмене крепостного права (кроме упоминавшегося проекта Голицына)[990].

Однако крестьянин при первых Романовых не был бесправен и мог как постоять за себя сам, так и найти защиту у государства. Пример первого – крестьяне государственных земель под Арзамасом просто прогнали «дубьем» помещиков, которым государство хотело было передать эти земли; после того попытки не повторялись. Пример второго – царский указ 1669 г.: «… Стольника Григория Оболенского послать в тюрьму за то, что у него в воскресенье на дворе его люди и крестьяне работали черную работу»[991].

Таким образом, и частновладельческие крестьяне были пусть неполноправными, но членами общества, имевшими какие-то, пусть меньшие, чем горожане, и намного меньшие, чем бояре и дворяне, но неотъемлемые права. Что же касается частной крестьянской собственности на землю, то для торжества ее необходимо было разложение общины, каковой процесс в XVII в. и начался, но именно что только начался[992].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.