Иван Грозный: попытка третья

Иван Грозный: попытка третья

Итак, Иван Грозный вступил на ту же дорожку, что и его предшественники – гунны и татаро-монголы: заключил союз с «Римским цесарем» (теперь – с мировой империей Габсбургов) против национальных государств Европы. В том числе, по существу, этот союз был направлен и против России. К. Валишевский приводит слова Ивана Грозного, обращенные к служившему у него немцу: «Смотри, взвешивай лучше! Все русские – воры!» и добавляет, что царь считал себя представителем чуждой Руси расы завоевателей (подругой версии, прямо говорил, что предки его – германцы)[633]. Если это правда, то здесь мы уже видим отношение к своему (или все же не к своему?) народу, так хорошо знакомое нам по временам более поздним («с нашим народом иначе нельзя!»).

Впрочем, Грозный царь и вообще был проникнут презрением к человечеству, которое-де неспособно к «самоопределению» и нуждается в самой строгой и суровой власти[634]. Но все же главное – в том, что новая политика царя была направлена в том числе и против национальных интересов России. Об этом – в конце книги, а пока вернемся снова к внешней политике.

Так, когда Речь Посполитая (созданная в 1569 г. двуединая монархия из Польши и Литовского княжества) после пресечения в 1572 г. со смертью Сигизмунда-Августа польской династии Ягеллонов выбирала себе нового короля, Иван Грозный активно вмешался в борьбу за польский престол. Как раз тогда, в 1570 г., Россия и Речь Посполитая заключили трехлетнее перемирие. Кстати, мира тогда просила и Швеция, она на тот момент так нуждалась в мирной передышке, что готова была купить мир даже ценой уступки Ревеля (который Иван Грозный так и не смог взять – ни до того, ни после). Мы помним, что Иван требовал от Швеции выдачи Екатерины, сестры Сигизмунда-Августа; И. де Мадариага предполагает, что он хотел занять освободившийся трон через династический брак с нею[635]. Но время было упущено: Швеция, как уже говорилось, успела заключить мир с Данией, Польшей и Ганзой, так что перестала нуждаться в мире с Россией и отказалась от него. Р. Г. Скрынников объясняет это некомпетентностью опричной дипломатии[636], и это, возможно, верно, однако гораздо большее значение имели амбиции самого царя и его невежливое, мягко говоря, обращение с послами и с теми, кто их послал. Так или иначе, еще один шанс был упущен. Нет, не прав Дм. Володихин, надо было в 1566 г. заключать мир!

Что касается Польши, то Иван IV добивался литовской короны для себя, а польской – для австрийского эрцгерцога Эрнеста, предвосхитив, таким образом, будущие разделы Польши. Помимо всего прочего, он имел и внутриполитические основания добиваться только Литвы. Дело в том, что Польша была более демократической по своему политическому устройству, так как «сеймики» шляхты ограничивали власть панов, тогда как в Литве ничего подобного не было, королевскую власть, как и в Московии до начала работы Земских соборов, ограничивал только Сенат из магнатов, аналог московской Боярской Думы[637]. Эту горстку людей подчинить абсолютной власти было легче, чем многочисленную шляхту. Хотя я лично подозреваю, что удовлетвориться одной Литвой царь планировал лишь временно, пока не «скрутит» литовских магнатов…

В то же время царь был категорически против избрания на польский престол французского принца Генриха Валуа, каковое избрание как раз и состоялось[638]. С учетом тесных союзнических отношений между Францией и Турцией Грозный имел основания утверждать, что король-француз «больше будет желать добра Турецкому, чем христианству» (т. е. Габсбургам и самой России; справедливо, но «желать добра» Золотой Орде – лучше ли. – Д. В.). Царь даже не то предлагал императору и датскому королю не пропускать Генриха в Польшу[639], не то совместно с императором требовал этого от Дании[640].

Полякам же Иван Грозный так и писал: «А возьмете ли французского… ведайте, что мне над вами промышлять»[641]. Помимо всего прочего, есть мнение, что и казни бояр 1573 г. (о которых ниже) объясняются уверенностью царя в том, что к избранию на польский трон француза и русская боярская оппозиция руку приложила[642]. Что касается «промышляния» над поляками, то, по мнению Р. Г. Скрынникова, наступление на польскую часть Ливонии летом 1575 г. (завершившееся 9 июля взятием Пернова) стало ответом на избрание «не того» короля[643]. Ну а после изгнания Генриха (он пробыл в Польше всего четыре месяца, с февраля по июнь 1574 г., и уехал, чтобы занять освободившийся французский трон, а в мае 1575 г. был официально низложен) – надо думать, давлением в преддверии новых выборов. Ради такого дела царь даже согласился на двухлетнее (20 июня 1575—20 июля 1577 гг.) перемирие с ненавистной Швецией[644].

Справедливость требует сказать, что желание приобрести Литву было логично и с точки зрения национальных интересов России: подданные Великого княжества Литовского (на 90%, как уже говорилось, русские) хотели держаться в двуединой Речи Посполитой особняком и против московского царя в роли князя ничего не имели. Однако, как верно подмечает Н. И. Костомаров, «всякое упорство литовско-русского высшего сословия в охранении своей веры и народности по неизбежному стечению обстоятельств (выделено мною. —Д. В.) никак не могло быть продолжительным, так как превосходство польской цивилизации перед русской неизбежно должно было тянуть к себе русско-литовский высший класс и смешивать его с польским, что и случилось впоследствии»[645].

Тут все верно, кроме одного: Костомаров полагает, что шанс был тогда упущен непоправимо. Однако, по крайней мере на тот момент, это было не так. Дело в том, что этот автор считает «превосходство польской цивилизации перед русской» чем-то само собой разумеющимся и главное – непреходящим, однако в свете всего вышесказанного о развитии России в первые две трети XVI в., об экономическом буме, об управленческих и прочих реформах Адашева – Сильвестра, о церковной реформации можно сделать вывод, что, если бы Опричнина не отбросила Россию далеко назад, то это превосходство (если бы оно вообще было) отнюдь не носило бы такой бесспорный и главное – постоянный характер. Так что удружил Иван IV делу собирания русских земель, ничего не скажешь!

Впрочем, не так уж мало и поляков выступало за кандидатуру Ивана Грозного, поскольку считали, что он «в Московии имеет дело с такими подданными, которые заслужили такого отношения своими изменами», да и вообще в этой «дикой, варварской Московии» невозможно никакое правление, кроме тиранического, а вот в Польше царь совсем другим станет; по крайней мере, они-то, поляки, «обезоружат его своей преданностью». При этом литовцы, что интересно, выступали за кандидатуру Федора, чтобы Литвой и Польшей правил не один монарх, а разные[646].

Сам царь, понятно, тоже внушал полякам, что он «милостив», а сожжение крымскими татарами Москвы (об этом подробнее в следующей главе) – результат «измены»[647]. «Неудивительно, – говорил он польским послам, – что ваши государства милуют своих людей: ведь и ваши люди любят своих государей. А мои люди подвели на меня крымского хана… А у вас разве милуют изменников? Верно знаю, что их казнят… Если, Бог даст, я буду вашим государем, то обещаю перед Богом, что не только в целости сохраню ваши права и вольности, но еще умножу их». Помимо всего прочего, Грозный обещал в случае его избрания отдать Польше Полоцк, а России оставить Ливонию по Двину[648].

Здесь надо еще сказать, что большую роль в конечной неудаче русского царя с польским престолом сыграли разные подходы: Иван Грозный домогался польской короны, но не желал быть выборным монархом, а только наследственным. А это было неприемлемо для польского общества[649]. Иван не мог себе представить, как это ему надо будет хлопотать о приобретении голосов польских избирателей: если он им нужен, пусть бьют челом, как все «холопы государевы». А что французский принц хлопочет о голосах, так то «нам не указ», потому что он – «не настоящий король»![650] Кроме того, царь боялся, что если поляки изберут королем его сына, то потом… выдадут крымскому хану, поэтому он требовал дать обещание этого не делать, и если Федор «не приживется» на польском троне, то отпустить его «на Московское царство без всякой хитрости и измены»[651].

Добавим, что после избрания Генриха Валуа Франция обязалась помочь Польше против России войсками и флотом[652], но обещание то ли не выполнила, то ли просто не успела в связи с тем, что француз почти сразу же отказался от польского престола, чтобы занять освободившийся французский. Здесь надо оговориться, что вообще-то национальная Россия и национальная Франция никогда не враждовали, а только тогда, когда носители идеи мировой империи побеждали либо во Франции (Наполеон I), либо в России, а равно в геополитически предшествовавших ей евразийских государствах – «жандарм Европы» Николай I, большевики, ранее, как мы видели – Чингисиды. Вот и против «Новой Орды» Ивана Грозного и ее альянса с Габсбургами Франция тоже выступила…

Итак, французского принца «свели» с польского престола, после чего опять-таки вопреки сопротивлению Габсбургов и России королем избрали турецкого ставленника трансильванского князя Стефана Батория. Прежде того, впрочем, снова предлагали престол Ивану Грозному, но на тех же невыносимых для него условиях: Иван должен быть для поляков «не так паном, как братом». Но мог ли принять такие условия царь, который упрекал новоизбранного Батория в том, что его поставили «не владеть польским королевством, а устраивать его»[653]. Эрнесту, которого на тех же выборах тоже «прокатили», царь Иван позднее завещал править Россией вместо неспособного к правлению сына Федора. Завещание было уничтожено Борисом Годуновым, шурином Федора, который и стал править; есть мнение, что Годунов помог умереть и самому Ивану Грозному[654]; но обо всем этом ниже.