Грозный 1774 год

Грозный 1774 год

 Медаль в память заключения мира с Турцией  для участников войны  1768-74 гг.

 Во второй половине декабря 1773 г. Потемкин, продолжавший осаду Силистрии, получил письмо. Писала сама императрица:

«Господин Генерал-Поручик и Кавалер. Вы, я чаю, столь упражнены глазеньем на Силистрию, что Вам

некогда письмы читать. И хотя я по сию пору не знаю, предуспела ли Ваша бомбардирада, но, тем не менее, я уверена, что все то, чего Вы сами предприемлете, ничему иному приписать не должно, как горячему Вашему усердию ко мне персонально и вообще к любезному Отечеству, которого службу Вы любите. Но как с моей стороны я весьма желаю ревностных, храбрых, умных и искусных людей сохранить, то Вас прошу по пустому не даваться в опасность. Вы, читав сие письмо, может статься зделаете вопрос, к чему оно писано? На сие Вам имею ответствовать: к тому, чтоб Вы имели подтверждение моего образа мыслей об Вас, ибо я всегда к Вам весьма доброжелательна.

Екатерина».

Чтобы понять тайный смысл этого письма, помеченного 4 декабря 1773 г., взглянем на состояние дел в империи, сложившееся к концу года.

Войну с Портой окончить не удалось. Еще во время мирных переговоров 1772 г. стало ясно, что не только противники России — Франция и Австрия, но и союзница Пруссия не были заинтересованы в скором окончании войны, истощавшей и Турцию и Россию. Конфедератская война, вконец расстроившая государственный механизм Польши, стоила России больших усилий и связывала руки. Опытный и коварный Фридрих Великий, которого Екатерина звала «старым Иродом», не забывал тяжелых поражений от русских войск в Семилетнюю войну, поражений, поставивших Пруссию на грань катастрофы. Он настойчиво внушал своей союзнице, что выход для России видится только в одном — в разделе Польши. Польский король Станислав Август, получивший престол благодаря решительной поддержке Екатерины (с которой его связывали в молодые годы больше, чем узы дружбы), после нашумевшей истории с его похищением конфедератами в самом центре Варшавы (едва не закончившейся его гибелью) целиком находился под влиянием своей могущественной покровительницы. Екатерина колебалась, но под давлением Пруссии и Австрии, в условиях затягивавшейся войны с Турцией пошла на соглашение о разделе Польши. Россия получала древние русские земли в Белоруссии, Австрия Галицию, Пруссия — часть коронных польских земель. Высвободившиеся в Польше войска предполагалось перебросить на северную границу, где осложнились отношения со Швецией, и на Дунай для скорейшего окончания войны с Турцией.

Но вместо Дуная полки пришлось перебрасывать в Поволжье и в Предуралье. Начавшееся в сентябре 1773 г. восстание яицких казаков быстро охватило обширный край. Донской казак станицы Зимовейской Емельян Пугачев стал седьмым самозванцем, принявшим на себя имя незадачливого Петра III. Но именно ему удалось разжечь пламя крестьянской воины, потрясшей основы государства. 9 ноября 1773 г. крупный отряд правительственных войск под командованием генерал-майора В. А. Кара, посланный на помощь осажденному Оренбургу, был окружен и разгромлен. Правительство осознало размеры надвинувшейся беды. 23 ноября генерал-аншеф А. И. Бибиков, один из самых способных и энергичных деятелей администрации, только что сдавший дела в Польше, получил предписание возглавить борьбу против внутреннего возмущения. «Бог весть, чем кончится,— писала императрица московскому главнокомандующему князю М. Н. Волконскому.— Может статься, что и сами еще разбегутся. Я зачинаю походить приключениями моего века на Петра Первого. Но что Бог ни даст, по примеру дедушкину унывать на станем» [8]. Несколько позже в письме новгородскому губернатору Я. Е. Сиверсу Екатерина более подробно описала состояние дел под Оренбургом: «Рейнсдорп (оренбургский губернатор.— В. Л.) вот уже целых два месяца осажден толпою разбойников, производящих страшные жестокости и опустошения. Два года назад у меня в сердце Империи была чума, теперь у меня на границах Казанского царства политическая чума, с которою справиться нелегко... Генерал Бибиков отправляется туда с войсками.., чтобы побороть этот ужас XVIII столетия, который не принесет России ни славы, ни чести, ни прибыли. Все же с Божиею помощию надеюсь, что мы возьмем верх, ибо на стороне этих каналий нет ни порядка, ни искусства. Это сброд голытьбы, имеющий во главе обманщика, столь же бесстыдного, как и невежественного. По всей вероятности это кончится виселицами. Какая перспектива, господин Губернатор, для меня, не любящей виселиц. Европа подумает, что мы вернулись к временам Ивана Васильевича» [9].

Такова была общая картина дел внутри империи и на ее границах. Непросто складывались отношения и в высших правительственных сферах. Екатерина, которой шел сорок пятый год, за десять лет царствования сумела значительно упрочить свои позиции, показала себя умной, расчетливой правительницей. Ее искусство пользоваться обстоятельствами и людьми, ее смелость и способность к риску, проявившиеся в дни государственного переворота 1762 г., позволили ей успешно лавировать между двумя самыми влиятельными придворными группировками — Орловыми и Паниными. Ведь Екатерина — бывшая немецкая принцесса Ангальт-Цербстская — захватив трон после свержения своего мужа, никаких прав на него не имела. В период несовершеннолетия наследника великого князя Павла Петровича она еще могла прикрывать свое правление ролью регентши. Но наследник достиг совершеннолетия, и вопрос о власти в условиях внутреннего кризиса встал во весь рост. Большое влияние на наследника имел его воспитатель граф Н. И. Панин, одно из первых лиц в государстве, бессменный руководитель внешней политики страны. Его брат — граф П. И. Панин занимал видное место в военной иерархии. Генерал-аншеф, прославившийся взятием турецкой крепости Бендеры в 1770 г., П. И. Панин из-за расхождений с вице-президентом Военной коллегии графом 3. Г. Чернышевым вышел в отставку и жил в Москве, собирая вокруг себя недовольных. Именно в панинских кругах созревал заговор, целью которого было возвести на престол Павла Петровича. Панины враждовали с Орловыми — главными исполнителями переворота 1762 г.

Князь Г.Г. Орлов пользовался благосклонностью великой княгини Екатерины Алексеевны, ставшей императрицей Екатериной II. Он был отцом ее сына (будущего графа) А. Г. Бобринского.

Затянувшаяся война с Турцией обострила отношения Н. И. Панина с Г. Г. Орловым. Панин был за разумные уступки. Орлов против. Возглавляя русскую делегацию на мирном конгресс 1772 г., он фактически сорвал переговоры. Давно искавший удобного случая Панин воспользовался охлаждением Екатерины к Орлову и провел на место фаворита А.С. Васильчикова, не игравшего никакой самостоятельной роли. Привыкший быть первым, Орлов потребовал объяснений. Вспышка гнева сменилась апатией. Ему не доставало поддержки брата — графа Алексея Григорьевича, находившегося с русским флотом в Архипелаге. Бесстрашие графа Алексея — одного из убийц свергнутого императора, героя Чесменского сражения — не знало границ. Екатерина побаивалась его. Она понимала, что ослабление Орловых ослабляло и ее личную позицию. Как и двенадцать лет назад она оказалась перед выбором и не собиралась уступать власть. Расчетливо и тонко Екатерина вела свою игру. 22 сентября 1773 г. вице-президент Военной коллегии 3. Г. Чернышев получает чин фельдмаршала и делается президентом. 29 сентября происходит венчание наследника престола Павла с принцессой Вильгельминой Дармштадтской, получившей при крещении имя Натальи Алексеевны. Екатерина сумела вырвать инициативу из рук Панина и сама устроила брак сына, завоевав на время доверие молодых супругов.

Воспитательная миссия Панина была объявлена завершенной. Он был осыпан чинами и наградами. В личном письме Екатерина благодарила Панина и просила его заняться исключительно иностранными делами. Место при наследнике в качестве гофмейстера малого двора занял ловкий царедворец Н.И. Салтыков, креатура императрицы. За опальным генералом П. И. Паниным следит московский главнокомандующий князь М. Н. Волконский. Экс-фавориту Орлову предложено приступить к отправлению своих должностей. Орлов был начальником всей артиллерии русской армии и носил звание генерал-фельдцейхмейстера. 24 ноября Орлов подносит Екатерине по случаю ее тезоименинства драгоценный алмаз. Хотя примирение состоялось, императрица сознает, что прежней близости с Орловым не вернуть. Она сама не хочет этого. И дело не только в том, что Орлов пренебрегал ее любовью. Ей нужен сильный человек, государственный ум, безгранично преданный ей.

Орлов сам указывает на Потемкина, как на способного и решительного человека. О Потемкине хлопочет фельдмаршал Румянцев. Против него, кажется, ничего не имеет и Панин. Ведь Потемкин не примыкает ни к одной из влиятельных придворных группировок. Наконец, самая близкая подруга Екатерины, которой императрица поверяет сердечные тайны, графиня П. А, Брюс (родная сестра Румянцева) успевает шепнуть о том, что Потемкин давно и страстно любит одну женщину. Эта женщина — Екатерина.

4 февраля в Царском Селе дежурный генерал-адъютант князь Г. Г. Орлов представил императрице прискакавшего из действующей армии Потемкина. Орлов не подозревает об их тайной переписке. В Царском Селе, затем в Петербурге начинаются тайные свидания императрицы с Потемкиным. Он требует от нее признания во всех бывших сердечных привязанностях, и Екатерина исповедуется ему, защищаясь от наветов в непостоянстве. Она открывает ему свое сердце.

Ей мало свиданий. По нескольку раз в день она пишет записочки предмету своей любви [10]. Они дышат неподдельной страстью: целый любовный роман в письмах. «Какие счастливые часы я с тобою провожу,— признается императрица Потемкину.— А скуки на уме нет, и всегда расстаюсь чрез силы и нехотя... Голубчик мой, дорогой, я Вас чрезвычайно люблю… Я отроду так счастлива не была, как с тобою... Прощай брат, веди себя при людях умненько и так, чтоб прямо никто сказать не мог, чего у нас на уме, чего нету».

22 февраля разыгрывается маленькая комедия. Потемкин подает официальное письмо с просьбой пожаловать его в генерал-адъютанты. Через шесть дней следует «официальный» ответ. Просьба уважена. Теперь Потемкин может постоянно бывать во дворце. Рядом с ним все время братья Орловы. Они начинают что-то подозревать, но уже поздно. Прискакавший еще в декабре из Италии на поддержку брата граф Алексей решает прямо выяснить дело: «Алексей Григорьевич у меня спрашивал сегодня, смеючись, сие: "Да или нет? — рассказывает Екатерина Потемкину. "На что я ответствовала: "Об чем?" На что он сказал: "По материи любви? Мой ответ был: "Я солгать не умею". Он паки вопрошал: "Да или нет?" Я сказала: "Да". Чего выслушав, расхохотался и молвил: "А видитеся в мыленке?" Я спросила: 'Почему он сие думает? "Потому, дескать, что дни с четыре в окошке огонь виден попозже обыкновенного". Потом прибавил: "Видно было и вчерась, что условленность отнюдь не казать в людях согласия меж вами, и оно весьма хорошо"».

В те же дни в другом письме Потемкину снова возникает имя Орлова. «Только одно прошу не делать,— пишет Екатерина,— не вредить и не стараться вредить Князю Орлову в моих мыслях, ибо я сие почту за неблагодарность с твоей стороны. Нет человека, которого он более мне хвалил, и, по-видимому мне, более любил в прежнее время и ныне до самого приезда твоею, как тебя. А если он свои пороки имеет, то ни тебе, ни мне непригоже их расценить и разславить. Он тебя любит, а мне они друзья, и я с ними не расстанусь. Вот те нравоученье: умен будешь — примешь...»

Потемкин был умен. «Он был мой дражайший друг, ученик мой, человек гениальный»,— скажет Екатерина годы спустя, потрясенная известием о его смерти.

Сразу же оговоримся: Потемкин имел огромное влияние на императрицу. И сохранил его до самого конца своей жизни. Несмотря на придворные интриги, доверенность императрицы к Потемкину оставалась неколебимой. «Я без тебя, как без рук», «В тебе одном больше ревности к общему делу, нежели в протчих», «Что враги России и мои равномерно и тебе ищут досады, сему дивиться нечего, ибо ты им опаснее всех по своим качествам и моей к тебе доверенности». Такими признаниями полны письма Екатерины к Потемкину. «Мне некем его заменить!»— с отчаянием восклицает императрица, получив известие о смерти

Потемкина в самом исходе войны, утвердившей Россию в ранге Черноморской державы. Многочисленные отзывы дипломатов, мемуаристов, иностранных путешественников свидетельствуют: Потемкин был соправителем императрицы.

Но даже самые искушенные из них, знающие ход придворных интриг, не раз предрекавшие окончательное падение Потемкина, не догадывались о великой тайне. Кажется, только граф Сегюр, французский посол в Петербурге, допущенный в узкий кружок интимных друзей императрицы, в одной из депеш, посланных в Париж 21 декабря 1787 г. подошел к разгадке: «Двадцать дней не получалось известий от Князя Потемкина, и это молчание справедливо гневит Государыню... Особое основание таких прав — великая тайна, известная только четырем человекам в России. Случай открыл ее мне, и если мне удастся вполне увериться, я оповещу Короля при первой возможности» [11]

Соправитель императрицы был ее тайным мужем. Сохранилось более двадцати писем-записочек Екатерины Потемкину, в которых она называет его «милым мужем», «бесценным супругом», а себя «верной женой». Записочки не датированы, но по содержанию некоторых из них можно догадаться, что бракосочетание произошло весной 1774 г. Можно даже назвать точную дату — 30 мая. Дело в том, что среди многочисленных наград и чинов, которыми Потемкин был осыпан весной 1774 г., лишь один чин — чин генерал-аншефа — окутан какой-то тайной. Непонятно, когда же Потемкин получил его. Граф Алексей Орлов, отвечая Потемкину из Италии на его письма от 29 июля и 12 августа 1774 г., уже поздравляет его с чином генерал-аншефа. 3 августа того же года в генерал-аншефы был пожалован князь Н, В. Репнин, только что привезший долгожданный мир с Турцией. Похоже, что в эти самые дни Потемкин впервые официально назван генерал-аншефом. Любопытнее всего, что в списках Воинского департамента, в которых чины приводятся в зависимости от старшинства (при равном чине первым идет в списке тот, кто получил данный чин раньше), Потемкин следует сразу за Репниным, но с оговоркой: чин генерал-аншефа ему позволено счислять с 30 мая 1774 г.

Совершенно очевидно, что этой датой отмечено какое-то важное событие. Таким событием могло быть только венчание Потемкина с императрицей. Но присвоение столь высокого чина своему новому избраннику в условиях неоконченной войны могло возбудить большое недовольство как при дворе, так и в армии. Другое дело — начало августа. Общий подъем, вызванный известием о мире, позволял огласить уже решенное производство без лишних кривотолков. Екатерина сочла, что вкупе с пожалованием Репнина в генерал-аншефы новый чин Потемкина не вызовет особых нареканий. Имеются глухие сведения о том, что Репнин, ставший генерал-поручиком много раньше Потемкина, опротестовал старшинство своего товарища по румянцевской армии и добился того, чтобы в списке по старшинству он был поставлен выше Потемкина.

С первых же дней возвышения Потемкина императрица осторожно, но последовательно продвигает его на важнейший пост в государстве. В начале июня 1774 г. осведомленный английский дипломат Гуннинг сообщает в Лондон из Петербурга о том, что Потемкин назначен вице-президентом Военной коллегии (этот пост, кстати говоря, требовал чина генерал-аншефа), что обиженный Чернышев просится в отставку. Хорошо зная состояние дел на Дунайском театре военных действий, Потемкин энергично поддерживает при дворе своего бывшего начальника — Румянцева. Уже 8 апреля 1774 г. жена Румянцева, сообщая мужу придворные новости, спешит уверить его в поддержке нового фаворита. Не забыл Потемкин и Суворова. 17 марта 1774 г., тот получает повышение в чине — становится генерал-поручиком. А 25 марта Военная коллегия предписывает Румянцеву откомандировать Суворова к Оренбургскому корпусу.

Перевод одного из лучших боевых генералов действующей армии в далекий Оренбург свидетельствовал об опасности бушевавшей гражданской войны. Скорее всего Потемкин, зная решительность своего боевого товарища, рекомендовал Суворова Екатерине как человека, способного быстро прекратить смуту, за которой внимательно следили и Густав III и Фридрих II, не без злорадства писавший о затруднениях Северной Семирамиды. В Петербурге, в правящих кругах ходили слухи о причастности французской дипломатии к возмущению Пугачева, о намерениях разбитых Суворовым барских конфедератов возобновить военные действия в связи с успехами самозванца. Особую тревогу вызвало появление в Европе «княжны Таракановой», выдававшей себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны. Тараканова получала помощь от некоторых европейских дворов, ей протежировал видный участник конфедерации крупный литовский магнат князь Радзивилл. Екатерина, хорошо знавшая русскую историю, не могла не вспомнить об успехе Лжедмитрия, захватившего московский престол при поддержке поляков. Положение было тревожным. Основные силы армии были задействованы на Дунае против турок.

Румянцев не исполнил предписания Военной коллегии. В начале мая он двинул за Дунай корпуса Суворова и М. Ф. Каменского, поставив перед ними решительные задачи: разбить скопления неприятеля и взять Шумлу. Каменский был моложе Суворова на 8 лет, но чин генерал-поручика получил чуть раньше, следовательно, имел старшинство. Несмотря на приказ главнокомандующего о совместных действиях, Суворов не пожелал подчиниться обошедшему его в чинах «мальчишке» и выбрал маршрут движения своего корпуса таким образом, чтобы только не пересечься с Каменским. Тот пожаловался фельдмаршалу. Румянцев в резкой форме потребовал от Каменского выполнить приказ, повторив, что Суворов подчинен ему — Каменскому. 9 июня генералы, наконец, съехались. Оба отличались вспыльчивым характером. Суворов поспешил двинуть свой корпус вперед. Во главе казачьего авангарда он втянулся в лесистое, протяженное дефиле, не подозревая, что с другого конца дефиле, навстречу ему движется авангард сорокатысячного турецкого корпуса Абдул-Резака. При столкновении с противником слабый суворовский авангард был отброшен назад, причем сам Александр Васильевич едва ушел от погони. Выбитого из дефиле Суворова поддержала конница Каменского. Суворов быстро перестроил свою пехоту в каре и нанес контрудар, Противник бежал. Преследование велось неудержимо. Выйдя из дефиле, Суворов дал небольшой отдых уставшим войскам и атаковал главные силы турок. Успех был полным. Это сражение, названное сражением при Козлуджи, открывало путь на Балканы. Однако на собранном Каменским военным совете было решено приостановить наступление. Источники довольно глухо сообщают о резком объяснении Суворова с Каменским. Известно, что Суворов, сославшись на болезнь, уехал из армии,, Румянцев строго выговорил Каменскому за неумение пользоваться плодами победы, а Суворова отчитал за нарушение дисциплины. Последний попросил отпуск по болезни и получил его.

Суворовская победа при Козлуджи приблизила конец войны. Потерпев неудачу в других местах, верховный везир запросил мира. 10 июля в местечке Кучук-Кайнарджи мирный договор был подписан.

Вклад Суворова в успешное завершение войны неоспорим. Но он сам испортил обедню. Румянцев не захотел разбираться в его конфликте с Каменским. Фельдмаршал переслал императрице рапорт Каменского о сражении при Козлуджи, из которого выходило, что отличившийся в сражении Суворов всего лишь исполнял приказания старшего начальника, т. е. Каменского. Последний получил при заключении мира ордена Св. Георгия 2-го класса и Св. Александра Невского. Суворов — ничего. Долго не мог забыть обиды победитель при Козлуджи.

Итак, вместо наград — отпуск по болезни. Обратившись к Президенту Военной коллегии З.Г. Чернышеву с просьбой о новом назначении, Суворов не знал, что оно уже состоялось. Гражданская война полыхала с новой, страшной силой.

Внезапная смерть Бибикова 9 апреля 1774 г. в Бугульме повлекла за собой резкое ухудшение обстановки. Несмотря на поражения от войск И. И. Михельсона и князя П. М. Голицына, Пугачев прорывается к Казани и разоряет богатый губернский город; С величайшим трудом защитникам удалось удержать цитадель. Настигнув повстанческую армию под Казанью, Михельсон 15 июля наносит ей тяжелое поражение. Пугачев с остатками своих сторонников бежит на правый берег Волги. «Это бегство напоминало нашествие»,— замечает Пушкин. Поднялись массы крестьян густонаселенного Правобережья. В Нижнем Новгороде и в самой Москве вспыхнула паника. 21 июля Екатерина, еще не зная о мире с турками, созывает Совет, в который входят первые лица в государстве. Сообщение о разорении Казани производит тягостное впечатление. Императрица заявляет, что сама поедет в Москву и встанет во главе защитников древней столицы. Члены Совета молчат. И тогда берет слово Н. И. Панин. Он доказывает, что отъезд императрицы только усилит смятение и поставит империю на грань гибели. Панин предлагает назначить главноначальствующим против внутреннего возмущения своего брата. Граф Никита Иванович использует все свое влияние, все дипломатическое искусство, чтобы убедить Екатерину дать согласие. Он вызывает на объяснение Потемкина и убеждает его помочь спасению отечества. К концу дня дело решено. Панин сообщает обо всем брату, живущему в Москве. Вести с Волги одна хуже другой. Петр Панин присылает императрице благодарственное письмо — он согласен принять на себя тяжкую ответственность, но ставит свои условия.

«Увидишь, голубчик, из приложенных при сем штук, пишет Екатерина Потемкину, очевидно до того, как поставить свою подпись под рескриптом от 29 июля об официальном назначении Петра Панина,— что Господин Граф Панин из братца своего изволит делать властителя с беспредельною властию в лучшей части Империи, то есть Московской, Нижегородской, Казанской и Оренбургской губернии... что если сие я подпишу, то не токмо князь Волконский будет огорчен и смешон, но пред всем светом первого враля и мне персонального оскорбителя, побоясь Пугачева, выше всех смертных в Империи хвалю и возвышаю...» Мы не знаем ответа Потемкина, но известно, что Московскую губернию Панину не отдали. Известно также, что императрица лично приказала Румянцеву послать Суворова на помощь Панину, назначенному главноначальствующим против внутреннего возмущения. 10 августа Румянцев уведомил Суворова о вызове его в Москву. Находившийся в Киеве приунывший Суворов 14 августа сразу рапортовал фельдмаршалу о том, что постарается «поспешать на употребление себя к должности действовать против возмутительного бунтовщика...» [12]. Важно отметить, что Суворов, согласно расписанию генералитета, был назначен состоять при Московской дивизии, т. е. формально был выведен из подчинения Панина. Очевидно, Потемкин, уже распоряжавшийся в Военной коллегии, пытался сделать Суворова своего рода противовесом Панину. 13 августа Панин обратился к императрице и просил наставления — не сделал ли он какого прегрешения, назначив Суворова к передовым войскам? 17 августа Екатерина пошла на уступку и дала распоряжение Потемкину «объявить Военной коллегии, что до утешения бунта я приказала Генерал-Поручика Суворова — быть под командою Генерала Графа Панина».

Суворов скакал в Москву, не подозревая о той борьбе, которая развернулась вокруг его назначения. 25 августа Панин донес Екатерине о приезде Суворова в одном кафтане, на открытой почтовой телеге. Суворов своим приездом доказывает «давно уже известную его ревность и великую охоту к службе», — ответила императрица и послала ревностному слуге Отечества 2 тысячи червонцев на «устроение экипажа». К этому времени Суворов был уже в Царицыне. По дороге он видел, в какое разорение пришел край, испытавший ужасы истребительной гражданской войны. Восставшие поголовно уничтожали нe только помещиков с их женами, детьми и родственниками, но, как правило, убивали и слуг и дворовых людей.

3 сентября Суворов донес из Царицына Панину о том, что он принял меры, чтобы «его (Пугачева.— В. Л.) истребить или же заключить от всех мест в такой зев, которого бы не мог миновать». Но он прискакал уже после того, как Михельсон нанес Пугачеву смертельный удар. 25 августа в 105 верстах ниже Царицына 15-тысячная толпа повстанцев под предводительством самого Пугачева была разгромлена. Спаслось около тысячи человек. Они были настигнуты при переправе через Волгу и рассеяны. Пугачев бежал на левый берег, С ним было всего сто пятьдесят человек, в основном казаки, его личная гвардия.

Суворов знал Михельсона как боевого офицера еще по конфедератской войне. Двенадцать лет спустя в своей автобиографии он прямо напишет о том, что «ежели бы все были, как гг. Михельсон и Гагрин, разнеслось бы давно все, как метеор». А в 1774 г., забрав у Михельсона его кавалеристов и оставив ему одну пехоту, Суворов отдал распоряжения о прикрытии возможных направлений бегства Пугачева и устремился в заволжские степи, в погоню, «Иду за реченным Емелькою, поспешно прорезывая степь»,— писал он 10 сентября гвардии поручику Г. Р. Державину, командиру одного из отрядов, действовавших в Поволжье. Суворов шел к Узеням. От пленных он знал, что Пугачев там. В автобиографии 1790 г. он вспоминал: «Среди большого Узеня я тотчас разделил партии, чтоб его ловить, но известился, что его уральцы, усмотря сближения наши, от страху его связали и бросились с ним на моем челе, стремглав в Уральск (Яицкий городок.— В.Л.), куда я в те же сутки прибыл. Чего ж ради они его прежде не связали, почто не отдали мне, то я был им неприятель и весь разумный свет скажет, что в Уральске уральцы имели больше приятелей».

Стремительное преследование Суворовым Пугачева ускорило развязку на несколько дней. Сообщники Пугачева Иван Творогов и Федор Чумаков уже в первую ночь бегства за Волгу «возобновили... намерение связать злодея». Они привлекли к заговору других, постепенно устранив личных телохранителей своего предводителя. Когда Пугачев был схвачен, атаманы собрали казачий круг — общую сходку. И круг высказался за арест. Из 186 человек только 32 не одобрили ареста, но лишь один высказался против.

«Как-то кончитца? Однако призываю Бога! Беру смелость, поздравляю Ваше Высокографское Сиятельство! Рука дрожит от радости. На походе 60 верст от Яицкого городка. Спешу туда»,— писал 15 сентября Панину Суворов, узнав от яицкого коменданта И. Д. Симонова о том, что Пугачев арестован и находится в крепости.

Суворов оказался первым из старших начальников, кто прискакал в Яицкий городок. К этому времени гвардии капитан-поручик С. И. Маврин уже допросил самозванца и добросовестно записал его показания. «Описать того невозможно, сколь злодей бодрого духа»,— отмечает Маврин по горячим следам. И тут же следует поразительное признание смелого мятежника: «Дальнего намерения, чтоб завладеть всем Российским царством, не имел, ибо рассуждая о себе, не думал к правлению быть, по неумению грамоте, способным» [13]. Это признание красноречивее всех домыслов советских историков, идеализировавших крестьянскую войну и ее перспективы. Победа неграмотного народного царя при поголовном истреблении дворянства, имевшего за собой не только власть, но и знания, опыт управления, культуру, — могла означать только чудовищные жертвы среди народа и крах государства. При всей справедливости народного возмущения против крепостнических порядков, против мздоимства администрации (об этом честно писали и Бибиков, и Маврин, и Державин), беспощадная, ведшаяся со страшной жестокостью гражданская воина действительно была «политической чумой». «Не дай Бог,— писал один из лучших историков пугачевщины Пушкин,— не дай Бог, увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный». У Суворова, одного из просвещеннейших людей своего времени, не было колебаний относительно того, как поступать в те тревожные дни. Однако он счел необходимым отметить некоторые обстоятельства своей деятельности в период пугачевщины. «Сумазбродные толпы везде шатались; на дороге множество от них тирански умерщвленных,— вспоминал он в 1790 г. — И не стыдно мне сказать, что я на себя принимал иногда злодейское имя. Сам не чинил нигде, ниже чинить повелевал ни малейшей казни, но усмирял человеколюбивою ласковостию, обещанием Высочайшего Императорского милосердия» [14]. Отметим, что Панин напротив прибегал к мерам крайней жестокости, стараясь ужасами казней запугать население охваченных восстанием губерний.

Приняв в Яицком городке Пугачева, Суворов 18 сентября выступил в обратный путь. Бытующая в литературе версия о специальной клетке, якобы сделанной по приказанию Суворова, является выдумкой. Для перевозки Пугачева была приспособлена телега, на которой из жердей было сделано перекрытие. Мера вполне объяснимая: и по сей день во всем мире для перевозки преступников используют закрытые экипажи. Отряд Суворова шел в осеннюю распутицу и непогоду. С дороги Суворов предложил Панину доставить «набеглого царя» прямо в Москву. Можно представить себе, с каким восторгом был бы встречен Суворов в древней столице, еще недавно трепетавшей за свою участь. Панин не собирался уступать Суворову славу спасителя отечества. Он приказал везти Пугачева в Симбирск. 2 октября Суворов сдал его Панину, и тот при многочисленных свидетелях выразил генерал-поручику благодарность от имени императрицы.

Дорого стоила Суворову эта благодарность. Сохранилась записочка императрицы Потемкину: «Голубчик, Павел прав,— писала Екатерина,— Суворов тут участия более не имел, как Томас, а приехал по окончании драк и по поимке злодея». Среди тех, кто присутствовал при свидании Суворова с Паниным в Симбирске находился Павел Сергеевич Потемкин, троюродный брат тайного мужа Екатерины. Он был послан на Волгу в качестве руководителя секретных комиссий, ведавших следствием над участниками восстания. Ему довелось пережить ужас разорения Казани. Несомненно, у него была и другая миссия — следить за действиями Панина. В самых желчных тонах Павел Потемкин описал императрице сцену, во время которой Панин воздавал неумеренные похвалы Суворову. Ироничный отзыв Екатерины со ссылкой на ее комнатную собачку Томаса в большей степени, чем Суворову, предназначался Панину. Опасаясь усиления панинской группировки, она сумела быстро перехватить инициативу и выдвинула на первое место никому не известного полковника Михельсона, заявив, что она «Михельсону обязана поимкою Пугачева, который едва было не забрался в Москву, а может быть и далее». Суворов, оказавшийся в центре сложной политической борьбы, тайные пружины которой он вряд ли сознавал, снова остался без наград. Несколько лет спустя, в письме к своему старому знакомцу П. И. Турчанинову, правителю канцелярии Потемкина, Суворов подвел грустный итог своей деятельности в грозном 1774 г.: «Подобно, как сей мальчик Кам[енский] на полном побеге обещает меня разстрелять, ежели я не побежду, и за его геройство получает то и то, а мне — ни доброго слова, как и за Гирсов, место первого классу, по статуту, хотя всюду стреляют мои победы, подобно донкишотским. Не могу, почтенный друг, утаить, что я, возвратясь в обществе разбойника с Уральской степи, по торжестве замирения, ожидал себе Св. Ан[дрея]. Шпаги даны многим, я тем доволен! Обаче не те награждения были многим, да что жалко — за мои труды» (Письмо от 10 II. 1781 г.)

Он ожидал за Козлуджи Георгия 1-го класса, но все награды получил Каменский. За поимку Пугачева ожидал Андрея Первозванного, но во время торжеств в Москве по случаю замирения с Портой и прекращения внутренней смуты оказался среди нескольких генералов, получивших в награду драгоценные шпаги, украшенные бриллиантами. Суворов благодарил Потемкина за эту награду, называл его «своим благодетелем», хотя в душе считал себя обойденным. Он не гонялся за чинами и орденами, но очень горячо переживал недооценку своих заслуг. Скажем прямо, в 1774 г. судьба оказалась несправедливой к Суворову. Но он приобрел репутацию надежного, бесстрашного и, главное, знающего и удачливого военачальника. Его хорошо узнала сама императрица. За него хлопотал самый влиятельный человек при дворе— Потемкин.

«Удостаивайте, Милостивый Государь! — писал ему Суворов 13 октября 1774 г.,— способней Вашим могущественного ходатайства такого человека, которого надежда вверяет в достохвальные Ваши добродетели. Великость оных ознаменится тем более и обяжет меня к прославлению имени Вашего». Последующие события показали, что Потемкин никогда не забывал своего боевого товарища и смело выдвигал его на ответственные посты при решении новых встававших перед Россией задач.

Деятельность самого Потемкина в грозном 1774 г. была отмечена орденом Св. Андрея Первозванного. При торжестве замирения в 1775 г. он был возведен в графское достоинство и получил другие отличия. Но он решительно отверг предложение Румянцева отметить его заслуги в минувшей войне орденом Св. Георгия 1-ой степени. Эта высшая боевая награда давалась только за выдающиеся победы. Потемкин не позволил ронять достоинство недавно учрежденного ордена, уже снискавшего большую популярность среди военных. За отличия под Силистрией он получил Св. Георгия 2-ой степени — награду, которой был удостоен Суворов за Туртукайский поиск.

Кучук-Кайнарджийский мир, добытый напряжением всех сил государства, был важным шагом в укреплении позиций России в Северном Причерноморье. По условиям мира Россия получала Керчь и Еникале в Крыму. На узкой, далеко выдвинутой в море Кинбурнской косе спешно возводилась крепость Кинбурн. Таким образом гарантировались выходы русских кораблей из Азовского моря и Днепровско-Бугского лимана в Черное море. Но выходы эти по-прежнему находились под бдительным присмотром Турции. Крепости Аккерман на Днестровском лимане, Суджук-Кале на Северном Кавказе, мощный Очаков, возвышавшийся над маленьким Кинбурном, позволяли Порте сохранять сильные позиции в Северном Причерноморье. Поэтому в борьбе России за выход к Черному морю особое значение приобретал Крым.