«На братоубийственную бойню кронштадтцы пойти не могли!..»
«На братоубийственную бойню кронштадтцы пойти не могли!..»
О Кронштадтском мятеже в советское время писали скупо: мол, «антисоветское выступление гарнизона, организованное эсерами, меньшевиками и белогвардейцами при поддержке иностранных империалистов».
Волнения начались 28 февраля 1921 г., 2 марта был создан «Временный революционный комитет» во главе с матросом С. М. Петриченко, но восстанием заправляли будто бы бывшие царские офицеры, создавшие 3 марта «Штаб обороны» во главе с бывшим же царским генералом А. Козловским.
Против грозной крепости М. Н. Тухачевский выступил во главе 45-тысячной 7-й армии и за одну ночь разгромил многотысячные силы мятежников, убив тысячу соотечественников, ранив 2 тысячи и 2,5 тысячи взяв в плен. Но непритязательные воспоминания участников кронштадтского восстания говорят о другом. Тухачевский одержал победу не над кронштадтским гарнизоном, а лишь над отрядами моряков, которые прикрывали уход в Финляндию основной массы восставших, не пожелавших стрелять в своих одетых в красноармейские шинели братьев…
Мне уже 90 лет, и я один из немногих, если не единственный на сегодня живой участник трагедии, которая разыгралась в Кронштадте с 1 по 18 марта 1921 года. Эти события вошли в историю как так называемый белогвардейский Кронштадтский мятеж, поднятый авантюристами под руководством царских генералов с целью свержения советской власти.
Я хочу беспристрастно, насколько это возможно участнику тех событий, рассказать обо всем, что помню, чтобы рассеять хмарь неправды и осветить действительные перипетии «белогвардейского мятежа», который проходил под лозунгом «Власть Советам, а не партиям».
Осенью 1920 г., когда Гражданская война на Волге была завершена, основная часть Волжской флотилии, где я служил, была перебазирована на Каспий, а часть для зимовки – на бывшую базу флотилии в Нижний Новгород. Это были, в основном, пароходы и буксиры, переоборудованные в боевые корабли.
В декабре из моряков этого соединения была организована радиоминная школа, которую в январе 1921 г. перевели в Кронштадт и включили в учебно-минный отряд.
Кронштадт произвел на меня впечатление тихого, спокойного города, который живет своими обычными заботами, но марширующие по утрам в машинную и минную школы моряки да застывшая у причальной стенки внушительная армада военных кораблей говорили, что это не цивильный город, а морская крепость.
Рядом с нашей казармой находился Первый флотский экипаж, с которым у нас установились самые теплые, товарищеские отношения. Это были большей частью старые моряки-строевики, воевавшие на Волге и других фронтах Гражданской войны и вернувшиеся «на зимние квартиры». Все они, как и мы, были связаны с деревней, знали о ее тяжелом положении – кто по коротким пребываниям в отпусках, кто по переписке Мы знали, что наши семьи задавлены продразверсткой, терроризированы продотрядами, доведены до голода, и впереди не видно никакого просвета, никакой надежды на улучшение. Часто в разговорах о положении в стране прорывался ропот, а на собраниях звучали предложения обратиться к правительству с требованиями облегчить участь крестьянства, отменить продразверстку, снять заградительные продотряды и разрешить свободную торговлю.
В конце февраля 1921 г. в Кронштадт приехал Михаил Иванович Калинин, и 1 марта состоялся общегарнизонный митинг в манеже. Начался он около 10 утра. Открыв митинг, комиссар флота Кузьмин предоставил слово Калинину, которого весь манеж встретил бурными аплодисментами. Все ждали, что он хоть что-нибудь скажет о том, как намечается улучшить положение крестьян, а Калинин начал выступление с восхваления подвигов и заслуг кронштадтских моряков и солдат в революции, говорил о победах на фронтах Гражданской войны, о достижениях советской власти на хозяйственном фронте, о переживаемых страной трудностях.
В зале манежа раздались громкие реплики: «Хватит красивых слов! Скажи лучше, когда покончите с продразверсткой? Когда снимете продотряды?» Выкрики с разных мест звучали внушительно. Оценив обстановку, Калинин, комиссар флота Кузьмин и председатель горсовета Васильев с трибуны обратились с предложением провести митинг раздельно среди моряков и среди красноармейцев, мотивируя тем, что манеж не вмещает всех желающих Этот маневр не поддержали, моряки предложили перенести митинг на Якорную площадь, куда и двинулся народ. Для охраны митинга были вызваны два отряда с линейных кораблей «Севастополь» и «Петропавловск» Когда на трибуне появился Калинин, его и здесь встретили аплодисментами, ждали, что он скажет. Но когда он опять стал говорить о заслугах моряков, о достижениях и трудностях Советской страны, снова раздались возгласы: «Хватит похвал! Скажи, когда отменят продразверстку? Когда перестанут душить мужика?» Калинин пытался как-то оправдать продразверстку, но тут на трибуну поднялся широкоплечий немолодой матрос и громко крикнул: «Хватит хвалебной болтовни! Вот наши требования: долой продразверстку, долой продотряды, даешь свободную торговлю, требуем свободного переизбрания Советов!» Дальше в шуме и выкриках трудно было что-либо разобрать в выступлении матроса.
В ответ Калинин стал упрекать участников митинга, главным образом моряков, в том, что они затевают рискованную игру против советской власти, как азартные игроки, ставят на карту достижения своих предшественников. Затем пошли беспорядочные выступления, сопровождаемые выкриками, среди которых были и «Долой коммунистов!». К концу дня митинг закончился и мы разошлись по своим частям. Калинин уехал, но в Кронштадте остались Кузьмин и Васильев, которые заявили в печати о своем отрицательном отношении к поведению гарнизона.
2 марта в Кронштадте было сравнительно спокойно. К нашему удивлению, власти никаких репрессивных мер не принимали, а мы все с нетерпением ждали после отъезда Калинина на материк, какой отклик в стране вызвал митинг на Якорной площади, что ответит правительство на наши требования.
3 марта во всех газетах было напечатано, что в Кронштадте вспыхнул белогвардейский мятеж во главе с генералом Козловским, которого, кстати, мы и в глаза не видели. Нам стало ясно, что Калинин охарактеризовал митинг на Якорной площади как контрреволюционный белогвардейский мятеж против советской власти. Перед гарнизоном встал вопрос, что делать дальше.
4 марта стало известно, что на линейных кораблях «Севастополь» и «Петропавловск» создан революционный комитет, который возглавил матрос с «Петропавловска» товарищ Петриченко. Было предложено создать революционные комитеты во всех частях гарнизона и взять власть в свои руки, отстранив от руководства комиссаров.
На 10 утра 5 марта было назначено совещание представителей ревкомов на линкоре «Петропавловск». Вечером 4 марта я зашел в Первый флотский экипаж и узнал, что приглашение от ревкома получили и они.
5 марта на «Петропавловске» собрались представители всех воинских частей гарнизона. Помню выступление Петриченко.
«Братва, – обратился он к собравшимся, – все вы прочитали, наверное, в газетах за 3 марта, что наши требования расценены как «контрреволюционный белогвардейский мятеж». Отсюда надо сделать вывод, что информация Михаил Иваныча Калинина не была объективной. По привычке посчитали, что коли предъявлен протест против действий правительства, значит, это белогвардейщина и контрреволюция, несмотря на то что революционные массы, преданные советской власти, требуют облегчить участь крестьянства. А объяснить протест проще всего действиями генералов, кадетов и прочих империалистов. Поскольку наши требования истолкованы как мятеж, надо решить, что делать дальше». После короткого обмена мнениями совещание единогласно решило попытаться разрешить конфликт мирным путем и направить на материк для переговоров делегацию от гарнизона.
6 марта делегация из четырех человек, возглавляемая членом ревкома, матросом с линкора товарищем Вершининым, вышла на встречу, которая должна была состояться на льду Финского залива между Кронштадтом и Ораниенбаумом (ныне Ломоносов). Но вместо переговоров безоружная делегация была арестована, а впоследствии расстреляна. (В своей повести «Капитан Дикштейн» М. Кураев авторитетно заявляет, что Вершинин был взят в плен 8 марта во время первого штурма крепости).
7 марта со второй половины дня после распространения листовок с предложением сдаться в 24 часа, иначе нас расстреляют «как куропаток», начался артиллерийский обстрел Кронштадта с Лисьего Носа, со стороны Ижор и форта Красная Горка. Кронштадт отвечал только редкими выстрелами с линкора «Севастополь». Одновременно были приняты меры к обороне крепости.
8 марта первый штурм Кронштадта был без труда отбит. На усилившийся обстрел батареи фортов крепости и линкоры реагировали редкими выстрелами – основная часть гарнизона не хотела обострения борьбы, все ждали открытия X съезда партии, что скажет в ответ на наши требования товарищ Ленин.
По-разному вели себя члены партии. С 4 марта начался массовый выход из ее рядов в знак согласия с требованиями моряков. Запомнилось, что, когда отстранили комиссара отряда Смирнова, он сказал, обращаясь ко мне: «Товарищ Ермолаев, поймите, ваши требования вполне законны, и мы не боимся вас, но мы боимся врагов революции, которые могут выплыть из-за ваших спин». А командир по строевой подготовке Кудряшов прямо заявил: «Товарищ Ермолаев, я никуда не пойду. Я вместе с братвой воевал на Волге и останусь с ней до конца».
8 марта он командовал отрядом моряков учебно-минного отряда при отражении штурма.
Усиление обстрела и полученные нами сведения о жестокой расправе в Ораниенбауме над морским дивизионом, который поддержал наши требования, говорили, что с нами решено расправиться военной силой. Это подтверждалось переброской крупных воинских частей из других районов страны. Решив подавить Кронштадт, власти не считались с тем, скольких человеческих жизней это будет стоить. Ведь знали власть имущие, какими силами и вооружением располагает гарнизон Кронштадта, но разговаривать с крестьянами, одетыми в матросские бушлаты и красноармейские шинели, протестующими против аграрной политики правительства, видимо, считали для себя унизительным. Они сочли возможным поставить на карту своей политической заносчивости тысячи ни в чем не повинных жизней и устроить на льду Финского залива страшное «ледовое побоище», что дало бы им возможность приписать кронштадтцам кучу противосоветских грехов. Но на эту провокацию мы не пошли.
10 марта нам стало известно выступление Ленина на X съезде партии. В своем политическом докладе, с которым он выступил 8 марта, Ленин сказал: «Я не имею еще последних известий из Кронштадта, но не сомневаюсь, что это восстание, быстро выявившее нам знакомую фигуру белогвардейских генералов, будет ликвидировано в ближайшие дни, если не в ближайшие часы». (Замечу, что «знакомых фигур» генералов выявлено не было.) И далее. «Но нам необходимо взвесить обстоятельно политические и экономические уроки этого события» (В. И. Ленин. ПСС. Т.43. С. 23). Говоря о лозунге свободной торговли, Ленин заметил: «Потому он и будет получать распространение, что он отвечает экономическим условиям существования мелкого производителя. Исходя из этого рода соображений, ЦК и принял решение и открыл дискуссию по вопросу о замене разверстки налогом, а сегодня прямо поставил вопрос на съезде, что вы и одобрили сегодняшним вашим решением» (там же, с. 28).
Выступая с докладом «О замене разверстки натуральным налогом» 15 марта, Ленин в заключительной части доклада сказал:
«Сколько-нибудь сознательный крестьянин не может не понять, что мы, как правительство, представляем рабочий класс и тех трудящихся, с которыми могут согласиться трудящиеся крестьяне (а их девять десятых), что всякий поворот назад означает возвращение к старому, царскому правительству. Это показывает кронштадтский опыт. Там не хотят белогвардейцев, не хотят нашей власти – а другой власти нет, – и находятся в таком положении, которое является лучшей агитацией за нас и против всякого нового правительства» (там же, с. 72).
В плане ленинской брошюры «О продовольственном налоге», написанном в конце марта – апреле 1921 г., читаем: «Экономика весны 1921 превратилась в политику: «Кронштадт» (там же, с. 387).
Решения X съезда партии об отмене продразверстки и замене ее продналогом, о допущении свободной торговли, о снятии продотрядов быстро облетели все части гарнизона и заметно изменили настроение.
10 марта ревком созвал совещание революционных троек всех частей для обсуждения создавшегося положения, поскольку основные наши требования были удовлетворены.
Стало понятно, что правительство встало на путь облегчения положения крестьянства. Поэтому было решено послать делегацию для переговоров о мирном разрешении конфликта во главе с членом ревкома с линкора «Севастополь» товарищем Перепелкиным.
Но ее постигла участь первой делегации: арест и расстрел. А поступавшие с материка сведения говорили, что в район Ораниенбаума продолжают прибывать крупные части во главе с командармом Тухачевским. Все это еще более убеждало нас, что, отвергая всякие переговоры, Троцкий, Зиновьев и Ворошилов твердо решили расправиться с нами вооруженной силой. На такую братоубийственную бойню гарнизон не мог пойти. Вместо серьезного вооруженного сопротивления решено было уйти на финскую территорию, о чем ревком и договорился с правительством Финляндии.
14 марта революционным тройкам частей было предложено подготовить части к отходу на финский берег в районе Териоки с тем, чтобы 16 марта в ночь на 17 начать отход. Я побывал на форте «Тотлебен», который был укомплектован моряками учебно-минного отряда, и информировал командира отряда товарища Пучкова о принятом решении и о необходимости оставить для прикрытия отходящих небольшую группу наиболее опытных моряков.
15 марта во второй половине дня я выяснил в штабе обороны у заместителя Петриченко товарища Яковенко, что ревком организовал отряды прикрытия из всех частей гарнизона, которые в случае штурма крепости будут защищать ее, пока отходящие части не достигнут финского берега.
16 марта отряды прикрытия заняли свои позиции. Была приведена в боевую готовность артиллерия кораблей и фортов, и отход начался.
17 марта на рассвете в сопровождении ураганного огня был предпринят штурм Кронштадта Отряды прикрытия мужественно отражали беспрерывные атаки, и только во второй половине дня группе штурмующих удалось прорваться через центральные ворота в город, где до самой темноты продолжались уличные бои.
18 марта к утру, когда большая часть гарнизона была на финском берегу, оборона Кронштадта была прекращена. Некоторым отдельным группам из отрядов прикрытия также удалось добраться до финского берега. Двенадцать человек, остаток учебно-минного отряда, во главе с начальником отряда, бывшим членом партии Иваном Александровичем Шадриным, выбрались из города. Те, кто остался в Кронштадте, сдались на милость победителей. Так закончились трагические события в Кронштадте в марте 1921 г.
Встает вопрос: можно ли отнести матросов Кронштадта к «врагам народа и революции»?
Нет! Этот Протест против затянувшейся политики продразверстки и продотрядов был не чем иным, как кульминационным моментом крестьянских волнений, прокатившихся во всей России: Тамбовщина, Поволжье, Мещера… Кронштадтцы выступили под теми же лозунгами, и не белогвардейские генералы, эсеры, меньшевики, кадеты и всякого рода авантюристы руководили ими, как утверждают и поныне некоторые историки и публицисты (Семанов, Кураев и другие), а рядовые матросы и красноармейцы, вчерашние крестьяне.
Как непосредственный участник тех событий я обязан назвать руководителей, с которыми соприкасался.
1. Петриченко. По утверждению Семанова, авантюрист, не раз преданный анафеме. Кем? Вернулся якобы в Россию в 1921 г.
В действительности он матрос с линкора «Петропавловск», был председателем ревкома До 1943 г. жил в Финляндии, после заключения мира с Финляндией был выдан финским правительством нашему правительству. Дальнейшая его судьба мне неизвестна.
2. Вершинин. Матрос с линкора «Севастополь», член ревкома. 7 марта 1921 г руководил делегацией, направленной для мирного разрешения кронштадтского конфликта. Тогда же арестован и впоследствии расстрелян.
3. Перепелкин. Матрос с линкора «Севастополь». 11 марта руководил второй делегацией, которую постигла участь первой.
4. Тюкин. Рабочий минно-заливочных мастерских.
5 Яковенко. Заместитель Петриченко, матрос с линкора «Севастополь».
Убедительным подтверждением, что выступление кронштадтцев не было «белогвардейским контрреволюционным мятежом», являются действия ушедшего в Финляндию тридцатитысячного гарнизона. Интернированные в лагеря Туркинсаари, мы были информированы советским послом Черных об амнистии, и в июне – июле 1921 г. более 80 % кронштадтцев вернулись на Родину К началу 1922 г. в Финляндии оставались единицы. Не случайно Ленин говорил о нас по-отечески «несчастные кронштадтцы».
Но на членов революционных троек кораблей, фортов и отдельных частей гарнизона упомянутая выше амнистия, как оказалось, не распространилась.
В числе 19 арестованных моряков был и я.
Вот имена товарищей, арестованных вместе со мной: Андрейченко Павел, Богданов Андрей, Брусникин, Гурьев Михаил, Ершов, Куркин, Кулышев Степан, Мартынов Владимир, Рассказов Матвей, Тюкин Степан, Лобанов, Белов Леонид, Захаров Александр, Федоров Яков, Федотов Василий, Юдин Владимир, Эвелькис Иван.
Больше года сидели мы в тюрьме на Шпалерной в Петрограде, ожидая решения нашей участи. За все это время нам не предъявили никакого обвинения, не вызывали на допросы. В конце концов мы объявили голодовку. Нас разместили в подвале тюрьмы по одиночным камерам. Осматривая свое новое «жилье», я обнаружил на стенке камеры нацарапанную чем-то твердым надпись: «Здесь сидел в ожидании расстрела член ревкома мятежного Кронштадта матрос с «Севастополя» Перепелкин. 27/III–21».
Нас выводили на пятнадцатиминутные прогулки, и во время одной из них я встретился с Васей Яковенко – так звала его на корабле братва. В знак солидарности с нами он тоже объявил голодовку. Яковенко рассказал, что вернулся в Россию осенью 1922 г. и ему предъявлено обвинение по 58-й статье, как государственному преступнику.
Через пять дней мы прекратили голодовку – нам, всем девятнадцати, был объявлен приговор: три года ссылки в Соловецкий концлагерь. Яковенко в этой группе не было, и дальнейшая его судьба мне неизвестна. Позже, уже на Соловках, нам рассказывали прибывшие в ссылку, что, будучи в Бутырской тюрьме, они слышали, что из Петрограда туда был доставлен под усиленным конвоем матрос, участник кронштадтского мятежа Яковенко. Скорее всего, его расстреляли.
В октябре 1923 г. нашу группу привезли в концлагерь Кемь, который служил как бы перевалочной базой по пути в Соловки, и разместили в дощатом бараке.
Как-то на прогулке возле барака мы познакомились с двумя анархистами, как мне помнится, по фамилии Мамай и Минский. Они прибыли из Соловков и направлялись по вызову в Москву. От них мы узнали о порядках, царивших в Соловках, причем они предупредили нас о главном: в Соловках существует два режима содержания заключенных, уголовные и политические содержались отдельно. Политические – в скитах Муксольма и Савватеевский, уголовники – в кремле. Политические к принудительным работам не привлекаются, а уголовники строят узкоколейку, ведут лесозагатовки и все хозяйственные работы, связанные с обслуживанием лагеря. Как правило, все прибывающие в Соловки, независимо от того, кто они, сразу направляются в лагерь уголовных преступников, а уж потом, после настойчивых требований политических направляют в «свой» лагерь. И, поскольку мы не уголовники, нам следовало требовать, чтобы нас сразу направили в лагерь политзаключенных с соответствующим режимом.
Учитывая полученную информацию, мы решили предпринять две акции. Во-первых, направили декларацию на имя ЦК партии, где четко определили свою политическую позицию сторонников советской власти. Во-вторых, написали заявление на имя начальника Соловецкого лагеря Эйхманса с требованием гарантировать нам режим политзаключенных, причем до получения положительного ответа мы категорически отказались выехать на Соловки. Три дня нас оставляли в покое, на четвертый пришел комендант лагеря и велел подготовиться к восьми вечера для отправки на Соловки. Мы ответили, что, поскольку нет ответа на наше заявление Эйхманса, мы отказываемся ехать. Комендант предупредил нас, что в случае отказа к нам будут приняты принудительные меры. Но мы снова категорически заявили, что, пока не будут удовлетворены наши требования, мы не подчинимся. В два часа дня к нам пришел комендант и заявил, что ответа от начальника Соловецкого лагеря не получено, но есть предписание доставить нас к месту назначения, и он еще раз предлагает приготовиться к отправке. Обсудив создавшееся положение, мы решили не сдаваться и оказать пассивное сопротивление – к семи вечера забаррикадировали входную дверь скамейками и заперли на засов, а сами, скинув бушлаты, в одних тельняшках образовали на нарах замкнутую живую цепь, погасили свет и стали ждать прихода конвоя. Около восьми вечера мы услыхали, что наш барак окружают, раздался стук в дверь и приказ: «Откройте!» Молчание. Снова: «Откройте!» И снова молчание. С третьим возгласом дверь была выбита прикладом, и в барак с бранью ворвалась ватага охранников. С большими усилиями им удалось оторвать нас друг от друга и перенести в кузов грузовика. У причала повторилась та же процедура – раздетых, нас перенесли в трюм парохода и туда же кинули наши бушлаты. На другой день утром пароход пришвартовался к Соловецкому причалу. Мы решили продолжить сопротивление, и я не могу не отметить единодушной стойкости всех товарищей. Вскоре к нам в трюм спустился человек в командирской форме в сопровождении двух охранников. С трудом выговаривая русские слова, он представился комендантом лагеря Ауге (немец) и сказал, что желал бы знать, выйдем ли мы сами или нас нужно выносить. Как староста группы девятнадцати я заявил, что если наше требование признать нас политзаключенными удовлетворено, то я дам команду надеть бушлаты и мы выйдем сами. Он твердо сказал: «Ваши требования удовлетворены и дано распоряжение направить вас в лагерь Мускольма». Я дал команду, и мы вышли на берег, откуда на нескольких подводах под усиленным конвоем направились в лагерь политзаключенных.
В лагере пребывало около трехсот человек: эсеры, меньшевики и довольно большая группа членов союза социалистической молодежи – оказывается, в то время существовал и такой союз. Лагерь был обычный: вокруг колючая проволока, по углам на вышках часовые с собаками, но вместо дощатых бараков здесь стояли одно– и двухэтажные дома. В одном из них разместились и мы в двух довольно просторных комнатах. Выходить за пределы лагеря строго запрещалось, но на территории лагеря гулять можно было круглые сутки.
Когда мы прибыли в лагерь, там сохранялись еще «досталинские» порядки: на поверку заключенные не выстраивались, лишь ежедневно утром и вечером староста докладывал о количестве заключенных. Одновременно сообщалось о больных, которым требовалась медицинская помощь. Больных на подводе отправляли в кремль, где находилось нечто вроде приемного покоя, при котором имелось несколько коек для стационарного лечения. Этот пункт обслуживал только политзаключенных.
Но с ноября 1923 г. стал вводиться новый, «сталинский» режим. Нам было объявлено распоряжение по всем лагерям, что с 10 ноября все политзаключенные должны выходить на утреннюю и вечернюю поверки, причем после вечерней поверки прогулки запрещались и до утренней поверки необходимо было оставаться в помещении. Наш лагерь с помощью оказии связался с Савватеевским, чтобы узнать, как отнеслись к этому распоряжению там. Мы узнали, что они решили не подчиняться новому распорядку, и последовали их примеру.
Вечером 10 ноября мы на вечернюю поверку не выстроились и, как обычно, вышли на прогулку. Со стороны нашего лагерного начальства никаких насильственных мер принято не было, и ночь прошла спокойно. Иное положение создалось в Савватеевском лагере. Как рассказывали нам очевидцы из политзаключенных, после выхода их на прогулку со стороны конвойного помещения раздался строгий окрик: «Политзаключенные! Предлагаю немедленно прекратить прогулку и вернуться в помещение!» Политзаключенные не отреагировали. После трехкратного предупреждения был открыт перекрестный огонь. Все бросились бежать. В результате этой бесчеловечной акции семь человек были убиты, многие получили ранения. Как потом выяснилось, эта расправа была заранее подготовлена комендантом лагеря Розенталем, который не понес за это никакого наказания. Только после голодовки протеста политзаключенных обоих лагерей его убрали с должности коменданта лагеря. Об этой голодовке протеста и кровавой расправе в ските-лагере Савватеево подробно рассказала вскоре газета финских социал-демократов, нелегально полученная в лагере.
После семидневной голодовки новый распорядок был отменен, а в Савватеевском лагере появилась братская могила с большим гранитным памятником-валуном, на котором были высечены фамилии погибших. Четыре из них я хорошо запомнил: доктор Попов, врач Котов, инженер Кочаровский, Горелик. В нашем лагере, увы, тоже появилась могила под глыбой: Юзик Сандомир, член союза социалистической молодежи, вскрыл себе вены в знак протеста против расстрела в Савватееве.
Жизнь наша шла обычным лагерным порядком: с утра завтрак, который готовили по очереди повара от каждой группы, потом учеба во фракционных кружках. Мы же занимались в общеобразовательном кружке – изучали литературу, математику, историю, политэкономию.
В конце января 1924 г. каким-то путем в лагере стало известно содержание нашей декларации, посланной в ЦК партии с изложением наших политических взглядов. Это вызвало взрыв негодования всех фракций, особенно правых эсеров, которые устами своего лидера Дмитрия Мерхелева заявили администрации лагеря, что мы не являемся политзаключенными, что мы случайно сгруппировавшийся конгломерат непризнанных мнений и поэтому они требуют, чтобы нас убрали из «их» лагеря политзаключенных.
Лагерное начальство сразу ухватилось за это требование, и нам было предложено перебраться в кремль с сохранением режима политзаключенных. Мы возражать не стали и таким образом оказались в основном лагере Кремлевский в отведенных нам двух комнатах, отдельно от уголовников и без угловых вышек и часовых с собаками. Нам разрешили двухчасовую прогулку под конвоем за пределами кремля, остальное время мы были предоставлены сами себе. И вдруг в середине марта нам объявили, что с 20 марта нас снимают с режима политзаключенных и переводят на общеуголовный с обязанностью выходить на работу вместе с уголовниками. Мы не согласились и объявили голодовку протеста, которая продолжалась семь дней. Администрация отказалась от своего требования, режим политзаключенных был для нас восстановлен, но ненадолго.
10 апреля нам вновь объявили, что мы обязаны выходить на работу с уголовниками и как уголовники. Мы поняли, что администрация решила сломить нас. Решив бороться до конца за права политзаключенных, мы написали энергичный протест против произвола администрации, копию направили в прокуратуру Республики и предупредили о возобновлении голодовки. Администрация отказала нам в праве считаться политзаключенными, и с 14 апреля мы объявили снова голодовку. Но проходила она уже в других условиях. Если раньше мы находились в своем помещении, то теперь нас поместили по одному в келье под особой охраной.
Голодовка продолжалась до 27 апреля. В этот день утром ко мне в келью явился знакомый комендант Ауге и сказал, что наше требование о восстановлении режима политзаключенных удовлетворено, но что остальные голодающие без разрешения старосты голодовку прекратить отказываются. Такова была матросская дисциплина и солидарность! Я был очень слаб и так же, как и все остальные, ходить не мог. Меня в сопровождении коменданта и конвоиров понесли на носилках по всем кельям, где лежали еле живые неподвижные ребята, и я отдавал команду прекратить голодовку. Потом нас перевезли в приемный покой, где около недели держали на специальной диете.
Спустя несколько дней после прекращения голодовки нас посетил начальник всего Соловецкого лагеря Эйхманс. У него был вид весьма интеллигентного человека, говорил он по-русски без всякого акцента. Поинтересовавшись, как мы себя чувствуем, он спросил, кого мы можем уполномочить вести переговоры. Братва указала на меня и старого боцмана Захарова. Нам помогли добраться до кабинета главврача. Главврачом была очень добрая молодая женщина по фамилии Фельдман. Эйхманс, как ни странно, выразил восхищение нашей стойкостью, подчеркнул, что в этом сказалась железная морская закалка, и добавил, что у него брат тоже моряк.
Потом он пристально посмотрел на нас и довольным голосом сказал: «Могу поздравить вас, ваше дело рассмотрено спецкомиссией ВЦИКа, с открытием навигации она прибудет сюда, а 1 мая вы будете считаться свободными гражданами с правом свободно передвигаться и работать по желанию, но обязательно работать. Как правило, для всех освобожденных назначается соответствующий испытательный срок. На материк вас отправят осенью, в сентябре– октябре, а сейчас вас подлечат».
На этом кончилась наша кронштадтская эпопея.
15 мая на Соловки прибыла комиссия ВЦИКа, в которую входили: член ВЦИКа Смирнов, от прокуратуры Катаньян, член коллегии ГПУ Глеб Бокий. Мы были официально освобождены. Я все лето заведовал лагерной библиотекой, Захаров – прачечной, большинство братвы уехали на рыболовецкие тони.
19 октября нам вручили документы об освобождении без права проживания в Москве, Ленинграде, Киеве, Харькове, Одессе и Свердловске. Я сразу поехал к себе на родину, на Рязанщину. Прибыл в деревню в ноябре 1924 г. и не узнал родной деревни.
Я помнил ее захудалой, заброшенной, с ветхими избушками, а предо мною предстали новые добротные дома, я с радостью смотрел на большое стадо: сотни коров и телят… А ведь со дня отмены продразверстки прошло всего два с половиной года. Значит, не зря мы в марте двадцать первого выступили с лозунгами «Долой продразверстку! Даешь свободную торговлю!», и Ленин понял, что не случайно о тяжелом положении крестьянства заговорил передовой отряд революции – моряки.
В конце декабря я приехал в Нижний Новгород, а 25 января 1925 г. в нижегородском ГПУ уполномоченный товарищ Третьяков сообщил мне, что я восстановлен во всех правах и могу жить где угодно, но я остался в Нижнем, который позднее стал Горьким, получил профессию инженера-строителя и сорок с лишним лет отдал этому делу.
«Дружба народов», № 3, 1990 г.
Игорь Доронин
Данный текст является ознакомительным фрагментом.