Глава 10. Ангола Октябрь — ноябрь 1977 года

Глава 10. Ангола

^{Октябрь — ноябрь 1977 года}

АНК попросил меня в течение трёх месяцев прочитать курсы лекций по политике в наших недавно созданных лагерях в Анголе. В конце октября 1977 года я летел из Лондона в Луанду. Когда самолёт начал снижаться над ангольской столицей, я затаил дыхание при виде красной африканской почвы, расползающихся во все стороны чёрных пригородов, небоскрёбов, выстроившихся вокруг сверкающей бухты, заполненной грузовыми судами, и колониального форта на вершине холма.

— Bon dia, camarada Khumalo[33],— приветствовал меня молодой активист АНК.

Казалось, что он имеет право беспрепятственного передвижения по всему аэропорту. Он провёл меня в зал для особо важных персон, где Оливер Тамбо, Джо Слово, Джо Модисе и другие лидеры АНК ожидали посадки на рейс в Лусаку. Тамбо поблагодарил меня за приезд в Африку и после краткой беседы с двумя Джо, которые управляли нашими военными операциями внутри Южной Африки, меня провели через пограничный контроль.

Город был переполнен людьми, машинами и шумом. Военные грузовики советского производства перемежались с помятыми легковыми машинами и мириадами жужжащих мотоциклов. Гражданское население было в основным молодым и проворным, одето очень просто и перемешано с людьми, одетыми в голубую форму полиции и в военную форму. Повсюду были лозунги и настенные картины, рассказывающие об исторических изменениях, которые произошли в этой стране, богатой алмазами, кофе и нефтью. Везде развевались красно-чёрные флаги МПЛА.

Я узнал, что АНК поначалу использовал резиденцию бывшего южноафриканского посла, но затем передал её дипломатической миссии Польши. Теперь у нас было три резиденции на улице, где в прошлом жила буржуазия. После революции улица была переименована в улицу Освобождения. Вместе с АНК там размещались представительства ОАЕ, СВАПО, ЗАПУ и ПОЛИСАРИО — движения за освобождения Западной Сахары от марокканского господства.

Представительство АНК представляло собой нечто среднее между приморским пансионатом, мелкой автомастерской и военным лагерем. Это был двухэтажный дом среднего размера с пальмой, нависающей над небольшой лужайкой перед входом, с парой палаток и грядкой овощей позади дома. Группа наших товарищей в форме разгружала грузовик с припасами. Двое других возились с двигателем джипа. Ещё несколько товарищей в рубашках с короткими рукавами и джинсах играли в шахматы на веранде, а группа молодых ребят и девушек не старше двадцати лет перебирали на столе гору риса. Меня провели по винтовой лестнице наверх для встречи с главным «кадровиком» АНК Мзваи Пилисо.

Мзваи, которому было больше 50 лет, был плотным, разумным, уравновешенным человеком. Его жена и дети жили в лондонском районе Бернли. Я познакомился с ним во время его визитов к семье в Англию, и именно он сыграл ключевую роль в моём возвращении в Африку. Он был доверенным лицом Оливера Тамбо и отвечал за все лагеря «Умконто ве сизве» и за все программы военной подготовки в Африке и за её пределами. Он мог работать до изнеможения и добивался улучшения всех сторон жизни лагерей — от программ подготовки до поставок продовольствия, медицинского обслуживания, строительства, культуры и спорта.

Как ответственный за кадры, он отвечал и за жизненно важные вопросы безопасности. Он предупредил меня, чтобы я был настороже: «Не принимай никого на веру. Мы обнаруживаем много фактов проникновения в наши ряды».

Молодые бойцы, разбросанные по всему миру, звали Мзваи «тата» (что на языке коса означало «отец») и уважали его. Он никогда не забывал о вкладе людей старшего поколения и всегда стремился найти им достойное применение. Он уехал из Южной Африки в начале 50-х годов, чтобы учиться на фармацевта в Бирмингеме. Когда мы обменивались шутками о жизни в Англии, то он обычно с гордостью напоминал мне о том, что пробовался в качестве вратаря футбольной команды «Бирмингем сити». Однако в конце концов он стал играть в местной команде по регби. Тамбо, приехавший в Великобританию в 1960 году, встретился с Мзваи и убедил его полностью посвятить себя работе в АНК.

Мзваи сообщил мне, что через несколько дней я уеду из Луанды, чтобы преподавать в лагере под названием «Тринадцать» на востоке страны. Когда мы закончили нашу беседу, он сказал, что у него есть сюрприз для меня и позвал: «Ngena dokotela (Войдите, доктор)».

Переваливающейся походкой вошла маленькая пухлая женщина с улыбающимся лицом. Она протянула ко мне руки, и я с радостью обнял её. Это была Номава Шангаси, хорошо знакомая мне и Элеоноре по Танзании. Она покинула Южную Африку в 1962 году в составе группы из трёх десятков медсестёр, чтобы работать в Танзании, недавно получившей независимость. Это был жест солидарности со стороны АНК. Мзваи отвечал за учёбу её и других на врачей в Советском Союзе. Как и я, она приехала в Анголу, чтобы работать на АНК, и отвечала за здоровье наших товарищей в Луанде.

Я провёл дня два-три, осматривая Луанду, встречаясь с местными товарищами и купаясь в океане. В первом из многочисленных писем, которые я написал потом Элеоноре, я сообщал ей:

«Когда мы подлетали к Луанде, мои чувства растрогала, прежде всего, красная земля…[34] Мы не были в Африке слишком долго.

У меня была возможность отдохнуть несколько дней и разобраться в обстановке… Здесь все «товарищи». Ангольцы, кубинцы и советские прикомандированы для того, чтобы помогать нам, и они с большой гордостью называют себя «активистами АНК».

Пресса и радио энергично поддерживают АНК. Я был на радиостанции вместе с Палло Джорданом (отвечающим за информационно-пропагандистскую работу АНК) и увидел наших молодых ребят, готовящих тексты и выступающих по радио… Премьер-министр Лопу де Насименто заявил в Москве, что Ангола будет основной опорой марксизма-ленинизма в Африке. Южноафриканское радио вчера вечером впало в истерику по этому поводу.

Луанда — поразительный город. Португальцы хотели показать, что они будут здесь ещё очень долго и ещё совсем недавно построили несколько впечатляющих зданий — гостиниц и банков. Улицы днём и ночью полны народу и я хожу по городу без малейшей заботы. Меня принимают за португальца или белого ангольца — до тех пор, пока мне не приходится использовать моё поверхностное знание языка — и при этом не возникает никакой напряжённости или проявлений расизма. Все, молодые и пожилые, полиция, солдаты, работники гостиницы называют друг друга «товарищ»…

Я прошёлся вдоль залива, над которым возвышается португальский форт. Здесь в напряжённые дни перед независимостью окопались войска ФНЛА под предводительством Холдена Роберто. Дети ловили рыбу, и мы наблюдали за тем, как летающие рыбы выпрыгивали из воды. Мне очень хотелось, чтобы ты была здесь и мы могли взяться за руки…

Наш дом удобный, несмотря на то, что мы живем по три-четыре человека в одной комнате. Моя кровать находится в полуметре от кровати Мзваи и трудно сказать, кто храпит громче. Мы находимся в районе, надёжно контролируемом МПЛА… Лужайки превращены в небольшие огороды, в соседнем доме большая черная свинья привязана к дереву, козы, свиньи и куры роются в земле на лужайках и на улицах. У нас есть грядка овощей, но лук растет плохо, нам нужны твои привычные к огородничеству пальцы… Только что закончил свою смену на кухне, вместе с Палло мы готовили омлет с луком и перцем с нашего огорода».

Мзваи дал указание переодеть меня в военную форму и выдал мне пистолет. Затем он познакомил меня с водителем, которому, как он сказал, он бы доверил свою жизнь — пожилому, степенно выглядевшему человеку с редеющими волосами, которого звали Синатла Маломе. Это было, конечно, подпольное имя. Мы сели в советский джип, в котором уже были два молодых бойца МК, вооружённых АК-47, и скоро выехали за окраину Луанды.

После того, как мой водитель преодолел начальное смущение, я понял, что он был хорошим компаньоном. Мы проехали мимо большого автопарка, в котором рядами стояли советские автомашины самых различных типов. Синатла сказал мне, что это место никогда не бывает пустым. Каждую неделю машины забирали отсюда, но на их место приходили новые, доставляемые пароходами. Ангола была страной на колесах.

— Вы увидите ещё, сколько разбитых и поломанных машин на дороге.

— А в чём дело? — спросил я.

— В большинстве случаев неосторожное вождение и отсутствие необходимого техобслуживания, — был его ответ.

Однако он добавил, что много случаев и намеренного саботажа. Возможно, бандиты и потерпели поражение, но скрытое сопротивление продолжалось. Он сказал, что даже в наших лагерях мы должны были проявлять бдительность в связи с возможностью диверсий со стороны тайных агентов врага. Он не разрешал никому подходить к своей машине.

Вдоль дороги, ведущей на северо-восток от столицы, тянулась бетонная труба.

— По ней идёт водоснабжение Луанды, — сказал Синатла, указывая рукой на трубу. — Насосная станция находится там, в 27 километрах от столицы в местечке, называемом Кифангондо. Это самая близкая к Луанде точка, до которой буры дошли в 1975 года. А затем кубинцы, прибывшие на подкрепление, нанесли им удар… — засмеялся Синатла.

Он был в ударе, явно наслаждаясь рассказом о том, как кубинцы спасли ситуацию.

— Если говорить о кубинцах, — продолжал он, — то знаете ли вы, что они сходят с ума по mgulubi — вы знаете, это свинина. Говорят, что когда вы едете на машине и на улицу выкатывается мяч, то нужно затормозить, потому что за мячом выбежит ребёнок. Точно так же, когда вы видите свинью, то нужно тормозить, потому, что за ней гонится кубинец.

Мы всласть посмеялись, и он с удовольствием продолжил:

— Отсюда вопрос, товарищ: «Какой самый быстрый способ освободить Намибию?» Ответ: «Перегнать всех свиней через границу и Намибия будет захвачена кубинцами».

Мы спустились с плоскогорья, на котором находится Луанда, и сразу же очутились в угнетающей жаре. Мы ехали через плантации сахарного тростника и через город Кашиту, с потрёпанными виллами бледно-мелового цвета и жестяными крышами, над которыми возвышалась розово-белая церковь. Многие из зданий были испещрены пулевыми отметинами, а некоторые — полностью разрушены. Мы проехали через контрольный пункт ангольской народной милиции. Это были крестьяне в потрёпанных штанах с красными повязками на руке и в зелёных беретах, вооружённые автоматами АК-47. Среди них была беременная женщина. Создалось впечатление, что они не могли прочитать наши документы, но радостно приветствовали нас, когда мы представились как активисты АНК и раздали сигареты.

Стайка детей бежала рядом с нами, выкрикивая, «Вива Куба!» и лозунг МПЛА «A luta» (по-португальски — «борьба»)… на что товарищи с заднего сидения нашей машины с энтузиазмом отвечали: «continua!» (по-португальски — «продолжается»).

— Прекрасная страна, — заметил Синатла, — страна АК-47, беременных женщин и жизнерадостных детей.

Покосившийся дорожный знак указывал «Луанда — 50 километров, Кибаше — 146 километров». Синатла сказал мне, что это цель нашей поездки.

— Там находится лагерь «Тринадцать». Дорога впереди идёт через территорию, очень подходящую для партизанских действий, особенно в провинции Северная Кванза, в которую мы въезжаем.

Посадки касавы, которая является основной едой ангольцев и которая составляла часть окружающей растительности, уступили место плотным зарослям кустарника. Через некоторое время дорога извилисто пошла вниз. Я узнал от Синатлы, что он был на подготовке в Советском Союзе. Он указал на те особенности местности, которые, на его взгляд, прекрасно подходили для организации засад. Товарищи на заднем сидении машины уже давно дослали патроны в патронники автоматов и держали их наготове.

— Когда португальцы ездили по этой дороге, то они просто засыпали кусты градом пулемётного огня для того, чтобы напугать борцов за свободу, — сказал Синатла. — Но не беспокойтесь, в последнее время бандиты не создают никаких проблем.

Меня заинтриговало прошлое Синатлы. Он был новым человеком в Движении. Среди тех, кто покинул страну в последнее время, редко можно было найти пожилого человека. В ответ на мой вопрос о том, где его приняли в АНК, он ответил, что это произошло на острове Роббен.

— Товарищи там научили меня политике, — гордо сказал он. — Они изменили мой образ жизни в такой мере, какой осудивший меня судья не мог себе и представить.

— А за что ты попал туда? — спросил я.

— Вооружённое ограбление, — ответил он. — Я был приговорён к 25 годам в 1958 году. В 1976 году вышел из тюрьмы и начал работать с бывшими заключёнными с острова Роббен — Джо Гкаби и Джоном Нкадименгом.

Мы были в стране кофе, передвигаясь на низкой передаче по крутым, отвесно уходящим вверх и вниз поворотам дороги. Группы женщин в разноцветных китенгах[35] пропалывали поля мотыгами. Мужчины вырубали кусты, используя мачете, ставший национальным символом Анголы. Мы проехали через небольшие деревни Кузо и Пхири с их импровизированными контрольно-пропускными пунктами, хижинами, домами в пулевых пробоинах, ещё покрытыми лозунгами «Вива ФНЛА!», «Вива Холден Роберто!». После четырёх часов езды от Луанды по дороге, всё более покрытой выбоинами, мы прибыли в центр кофейных плантаций — Кибаше.

Кибаше был странным маленьким городком, сильно разрушенным войной. Полуразвалившиеся виллы и магазины выстроились вдоль дороги, которая проходила через город и шла дальше к границе с Заиром, находящейся в 350 километрах отсюда. Дома с облупившимися стенами, окрашенные в основном в жёлтый, белый и розовый цвета, прятались за густо разросшимися цветущими деревьями и кустами бугенвиля, скрывавшими шрамы войны. Мы проехали через ещё один контрольно-пропускной пункт, выстроенный из покрашенных белой краской бочек, обменялись приветствиями с милицией. Затем мы проехали мимо старого завода по переработке кофе со складом, заваленным доверху мешками с драгоценными зёрнами. Мы посигналили в знак приветствия, когда проезжали мимо гаража, в котором ангольские солдаты заправляли машину, закачивая бензин ручной помпой. Дети, игравшие около школы с разбитыми стеклами, радостно приветствовали нас.

Всё это заняло минуты две, город был позади нас, мы свернули с асфальтированной дороги на просёлочную, круто извивавшуюся с головокружительной высоты вниз к густому лесу.

Я привык к долгим английским сумеркам и был удивлён тем, как быстро село солнце. Было уже темно, когда мы прибыли в лагерь. На контрольно-пропускном пункте нас остановил боец МК, который посветил нам фонариком в лицо и поприветствовал нас на языке зулу. Был виден отблеск лагерных костров и свет в некоторых зданиях, которые, как я потом узнал, получали ток от маленького генератора. Мы остановились около бетонного здания с наблюдательной вышкой. Высокая фигура отдала нам честь и громко скомандовала: «Подразделение — сми-и-и-рно!».

Это был мой друг из Восточной Германии, Сейисо. Он был начальником штаба лагеря. Он провёл меня в штаб и представил группе товарищей в форме, которые составляли командование лагеря. Начальник лагеря уехал в Луанду. Я сел и принял участие в приветственном ужине, который состоял из консервированной говядины, риса с густым подливом и овощами, примерно то же самое, что ели и наши руководители в Луанде. Всё это запивали крепким чаем. Приятным сюрпризом было получить на десерт бананы и папайю.

Сейисо объяснил, что земля в этом районе плодородная, касава и фрукты растут в изобилии.

— Кстати, — продолжал он, — если бы ты приехал сюда на прошлой неделе, то увидел бы как мы едим отбивные из питона.

Я спросил, как это было на вкус.

— Очень вкусно, — был общий ответ. — По вкусу это похоже на курицу и немного на рыбу, но мясо должно быть хорошо прожарено, иначе тебе будет плохо.

Затем Сейисо продолжил рассказывать мне о лагере.

— На деле это поместье, где выращивали кофе. Оно окружено плантациями. Это небольшое здание, должно быть, было домом управляющего. Здесь есть четыре небольших комнаты, где мы спим. Эту комнату мы используем и как кабинет, и как столовую. Позади здания есть небольшая кухня. Но мы получаем пищу из основной лагерной кухни. С тыльной стороны здания есть также небольшая комната с дизельным генератором. Мы используем его, чтобы каждый вечер на несколько часов получать свет. Есть и ещё пара полуразрушенных зданий, которые мы хотим отремонтировать, и казармы, которые, очевидно, раньше использовались под жильё рабочих. Там есть душ, которым ты сможешь воспользоваться завтра. Воду мы берём из родничка на холме. Поблизости есть небольшой ручей, где, в основном, мы стираем и купаемся.

Товарищи, составлявшие командование лагеря, были молоды и получили подготовку в Советском Союзе или в Восточной Германии. Начальник лагеря, который уехал в Луанду, был «mgwenya» (активист АНК из поколения 60-х годов) по имени Паркер. Сейисо в качестве начальника штаба был его заместителем. Был также комиссар, кадровик, начальник связи и медицинский инструктор, тоже «mgwenya» по имени Барни.

Мы поболтали с ним, и он сказал, что уже много лет мечтает изучить медицину и ещё надеется стать настоящим врачом, как Номава. Как и многие из «mgwenya», он жил в лагере АНК в Морогоро в Танзании. Годы изгнания были нелёгкими, и признаки усталости были заметны и на его лице, и в его голосе. Он принадлежал к тому поколению людей, которые покинули Южную Африку в начале 60-х годов и надеялись скоро вернуться. В течение многих лет они не видели своих родителей. Те из них, кто рано женился, оставили дома жён и маленьких детей. Многие из них неизбежно вступили в отношения с местными женщинами, и Барни рассказал мне о том, что и в Замбии, и в Танзании были довольно смешанные колонии наших людей.

Синатла и я жили в одной комнате, в которой были две железные кровати. Мы положили наши вещи на пол рядом со стопками книг. Сейисо предупредил меня, что генератор будет выключен через пять минут. Я тщательно сложил форму рядом на стуле, положил пистолет в пределах досягаемости и рядом ботинки. Была приятная прохлада, и я решил спать в тренировочном костюме. Мы сильно устали и немедленно заснули.

Я почувствовал какое-то движение в комнате, но лежал неподвижно, пытаясь определить источник звука. Раздавались какой-то хруст и царапающие звуки, от которых волосы на голове вставали дыбом.

— Синатла! Ты не спишь? — прошептал я.

— Да, — шепнул он. — Я думаю, что в комнате есть подпольный работник.

— Что-о? — спросил я.

И почувствовал облегчение, когда услышал его смех.

— Крыса, — ответил он, нащупывая рукой ботинок.

После того, как мы разделались с непрошеным гостем, я опять крепко заснул и проснулся от сигнала тревоги. Лающие звуки раздавались, казалось бы, издалека, и я был убеждён, что слышу их во сне. Мне снились Элеонора и Лондон. Не лаял ли это Рэгс, наша домашняя собака, пытаясь разбудить меня? Я почувствовал, как чья-то рука трясет меня, и услышал «тра-та-та» автоматной очереди поблизости. Я услышал хриплый голос, кричащий в отдалении, и затем ещё одну яростную автоматную очередь.

— Просыпайся! Просыпайся, — говорил мне Синатла. — На нас напали. Надо бежать в окопы.

Сейисо был уже на улице, громко командуя:

— Уходите в окопы. Все в окопы.

Синатла и я отчаянно разыскивали свои ботинки, которые мы пошвыряли в крысу. Я бросил безнадёжные попытки найти обувь и сжимая пистолет, последовал за ним в непроницаемую ночь. Скоро мы с остальными товарищами были в окопе, вглядываясь в темноту. Было два часа ночи. Кусты вокруг лагеря выглядели угрожающе и их с трудом можно было различить во мраке. Я нашёл на небе Южный Крест и понял, что мы смотрим на север.

Сейисо тихим голосом сообщил мне, что часовой на казарме увидел людей, пытающихся проникнуть в лагерь, и открыл по ним огонь. Остальные часовые поддержали его. Я подумал о бандитах из Заира, которые, должно быть, готовились к нападению, обругал себя за то, что не обул ботинки. Если нас разобьют, подумал я, и захватят в плен, то придётся идти босиком до самого Заира.

Мы сидели совершенно тихо в наших окопах. После внезапного пробуждения на нас опустилась тишина. Я почувствовал уверенность, что мы окажем достойное сопротивление. Противник, скорее всего, нападёт на рассвете.

Большинство товарищей были молодыми новобранцами. Подготовленных и вооружённых бойцов среди нас была лишь горстка. Казалось, что целая вечность прошла до того момента, когда начали пробиваться первые лучи солнца. По мере того, как темнота начала таять, я почувствовал напряжение, считая, что наступающий рассвет послужит сигналом для яростной атаки на наши позиции.

Проходили минуты и очень скоро над нами поднялся сверкающий рассвет. Побелённые здания нашего лагеря и сторожевая вышка выделялись вполне отчетливо. За ограждением по периметру лагеря стоял лес — унылый мазок серого цвета, превращающегося в сочный зелёный. За исключением пения птиц, начавших перекликаться, всё остальное было поразительно тихо. Я так настроился на предстоящую атаку, что никак не мог поверить, что противник так и не появился. Облегчение на лицах всех товарищей было очевидным.

Сейисо и группа вооружённых бойцов рискнула отправиться на разведку. Скоро прозвучал сигнал отбоя и всем было разрешено вернуться на свои обычные места.

Пока мы завтракали сладким чаем и сухим печеньем, из города прибыл грузовик, полный солдат ангольской армии вместе с группой крепких кубинцев в гражданской одежде. Кубинцы были сельскохозяйственными специалистами. Они услышали ночью звуки автоматного огня и прибыли узнать, что у нас случилось. Мы прошли с ними до ручья, но там было слишком много наших собственных следов, чтобы различить какие-то признаки нападения. Старший кубинец, который представился мне как Арнольдо и которого все звали «Хэфе» (что означало «Шеф»), пообещал дать нам взаймы нужное количество «Калашниковых» и гранат, пока мы не получим оружие, которое ожидали из Луанды.

Где-то ближе к середине дня Сейисо сообщил мне о том, что усиливается сомнение в том, было ли на самом деле нападение. Часовой, который открыл огонь, перед этим имел стычку с командиром. Он пытался избежать назначения в караул, ссылаясь на то, что был болен. Через десять минут после этого он открыл огонь. Он утверждал, что нападавшие пытались проникнуть в лагерь через северные ворота, где на ночь часовой не выставлялся. Он расстрелял все тридцать патронов.

— Мы решили начать расследование, — сказал Сейисо, — и хотим, чтобы ты подключился.

Имя подозреваемого было Джексон. Он был сильным, солидно выглядевшим человеком, который получил предварительную двухнедельную подготовку до прибытия основной группы новобранцев. В его внешности не было ничего, что указывало бы на какие-то низменные мотивы.

Он хладнокровно продемонстрировал, что случилось. Пост часового находился на балконе казармы. Это было длинное, продолговатое бетонное здание на северной стороне лагеря в пятидесяти метрах от того дома, где я спал.

— Я услышал шум вон там, — рассказал Джексон, указывая на ворота, которые вели к ручью и дальше к лесу. — Я увидел группу вооружённых людей, подкрадывающихся к воротам. Один занял позицию около ворот, а двое других вошли вовнутрь и начали двигаться к зданию штаба. В этот момент я открыл огонь.

Он поднял автомат, который был без патронов, и начал щелкать спусковым крючком, нацелившись на ворота.

— Я сделал шесть или семь выстрелов и затем спрыгнул вот так…

Продемонстрировав завидную физическую подготовленность, он спрыгнул с балкона, который находился в нескольких метрах над землей, перевернулся несколько раз на твёрдой почве и занял позицию для стрельбы лёжа.

— Отсюда я продолжал стрелять по двоим, направлявшимся к зданию штаба, по тому, который остался около ворот, и по группе, находившейся за ним. Я расстрелял весь магазин — 30 патронов. Остальные товарищи открыли огонь с балкона, и противник убежал.

Сейисо отметил, что Джексон действовал как очень хорошо подготовленный солдат, что было удивительным, поскольку он не получил такой подготовки. Мы допросили двух других товарищей, которые тоже открыли огонь, но они сообщили, что не видели противника. «Мы хотели показать, что мы бдительны», — было сказано нам.

— Прошлой ночью было довольно темно, — сказал я Сейисо. — Луны не было. Давай попросим Джексона повторить его действия сегодня ночью.

Это была ещё одна тёмная ночь. Несколько человек из нас стояли с Джексоном на балконе казарм. «Хотя ещё нет двух часов ночи, но можно ли сказать, что темнота примерно такая же, как и вчера, когда ты открыл огонь по противнику?» — спросили мы Джексона. Он согласился.

«Хорошо, — сказали мы ему. — Мы разместили товарищей там, где, как ты сказал, ты видел врагов. Посмотри внимательно и скажи, сколько человек ты видишь, и где они находятся?»

Вместе с Джексоном мы вглядывались в сторону ворот и ограды по периметру. Я напрягал глаза, но не видел ничего дальше, чем в пяти метрах.

Через некоторое время Джексон сказал:

— Кто-то стоит в воротах.

— С какой стороны? — спросили мы.

— С левой.

— С чьей левой? С нашей, когда мы стоим лицом к ограде или с левой стороны от него?

— Слева от нас.

— Кто-нибудь ещё?

— Несколько человек вдоль ограды справа по направлению к штабу.

— Как далеко от ворот? — спросили мы.

— Примерно тридцать метров, — ответил он.

— Эй, товарищи, — крикнул Сейисо, — включите свои фонарики.

Засветились три огонька. Один из них был в 15 метрах от нас прямо перед воротами и на 10 метров внутри лагеря. Остальные два огонька размещались далеко от тех мест, на которые указывал Джексон.

Было ясно, что Джексон врал. Было решено отправить его в Луанду, чтобы департамент безопасности мог более основательно расследовать его прошлое. Хотя его поведение могло объясняться просто тем, что он рассердился, но то, как он умело спрыгнул с балкона и занял положение для стрельбы, вызвало подозрение, что он является вражеским агентом. И на деле это потом подтвердилось, когда ещё один агент врага предоставил информацию о нём.

Моя первая ночь в лагере оказалась весьма богатой событиями, и я с нетерпением ожидал возможности начать занятия. Они проходили под огромным баобабом, потом под импровизированным навесом из травы, поддерживаемым потрескавшимися жердями. Мои студенты сидели на деревянных скамейках, а я писал ключевые слова и идеи на самодельной школьной доске.

В лагере было примерно 150 новобранцев. Они занимались по общей подготовительной программе. Из Кибаше они должны были отправиться в Ново-Катенге — наш основной лагерь на юге страны, где они должны были проходить шестимесячный курс.

День начинался в пять часов утра с физзарядки. К пяти тридцати товарищи умывались в ручье. Через несколько недель нам пришлось прекратить пользоваться душем, потому что вода в источнике иссякла. В шесть тридцать в столовой на улице под жестяной крышей начинался завтрак. Когда у нас была мука, то мы ели свежеиспечённый хлеб. Его выпекали в простой печи, вкопанной в красную глинистую почву. Иногда у нас была кукурузная каша и всенепременный сладкий чай. Изредка появлялось сгущенное молоко, что очень поднимало наш дух.

К семи часам лагерь строился и начинались доклады командиров взводов командирам подразделений и дальше до начальника лагеря о том, сколько человек в строю, сколько — в караулах, сколько больны и так далее. За этим следовали утренние сообщения о последних новостях, готовившиеся товарищами из информационной группы, которые следили за сообщениями различных радиостанций.

Взводы маршировали на занятия, организованные по тем принципам, с которыми я познакомился в Восточной Германии. Инструкторами были активисты АНК, которые получили подготовку за границей. Занятия продолжались до часу дня, когда объявлялся перерыв на два часа для обеда и полуденного отдыха. Как и другие инструктора, я проводил утром шесть занятий продолжительностью 50 минут каждое с десятиминутными перерывами. Расписание менялось. Если взвод уходил в буш на тактические занятия или на стрельбище, то он мог отсутствовать в лагере всё утро. Такие занятия, как изучение оружия, топография, инженерное дело, первая медицинская помощь и самооборона без оружия могли продолжаться сразу два часа. Политзанятия считались одним из главных предметом наряду со стрельбой и тактикой, и они продолжались до четырёх часов кряду.

Во время полуденного перерыва был обед. Когда на наших складах в Луанде были необходимые запасы и транспорт функционировал нормально, то обед был похож на тот ужин, который я ел в первый же вечер по прибытии в лагерь. Продовольствие поступало в основном из Советского Союза, стран социалистического лагеря, скандинавских стран и Голландии.

Его привозили в лагерь на грузовиках АНК и держали в большом, похожем на амбар здании, в котором раньше, очевидно, хранили кофе. Мы получали суп в концентратах, мешки кукурузной и пшеничной муки и риса, консервированную говядину, свинину и рыбу.

Самыми популярными консервами была тушёная свинина из Советского Союза, на этикетке которой было напечатано — «Слава». Когда тушёнка прибывала, то те из нас, кто говорил по-русски, развлекали остальных, заявляя: «Слава Советскому Союзу». Консервированную рыбу из Китая товарищи называли «Мао Цзедун». Продовольствие прибывало неравномерно, и иногда у нас на протяжении недель был только «Мао Цзедун» и рис.

Однажды в Кибаше все запасы продовольствия вышли и в течение одного дня мы могли только кружками пить кипяченую воду. Обеспечение продовольствием было обязанностью одного товарища, который служил в штабе лагеря и которого впоследствии все звали «Логистико»[36]. Когда продовольствия не хватало, то «Логистико» покупал у крестьян касаву — которая в варёном виде превращалась в плотную кашу. Крестьяне, однако, отказывались продавать нам скот, который интересовал нас больше всего.

Вкус пищи улучшали добавлением красного перца в касаву, рис и к мясу. Иногда появлялись свежие овощи. Больше всего товарищи страдали от недостатка красного мяса, которое все называли «ньяма»[37]. Я скоро узнал о существовании целого культа «ньяма», когда один из курсантов пожаловался на то, что они не ели мяса целую вечность.

— Но ведь мы же всю неделю ели «Славу», — сказал я, — и это ваша любимая пища.

— Это не «ньяма», товарищ Кумало, — ответил он с иронией. — «Ньяма» не вылезает из банок. Мы хотим настоящего мяса.

Были организованы охотничьи экспедиции. Я понял, что в лесистой местности диких животных было трудно обнаружить, потому что звери жили поодиночке. Крестьяне выкапывали ямы, и однажды Сейисо чуть не сломал шею, провалившись в одну из таких ям.

После полуденного отдыха, между 3 и 5 часами дня, когда спадала изнуряющая жара, товарищи выполняли различные хозяйственные работы по лагерю. Они состояли из сбора дров, наведения порядка, строительства землянок, классов и других зданий. Я обычно проводил это время, готовясь к лекциям на следующий день и в предвкушении спортивных занятий между пятью и шестью часами.

Футбол, как способ проведения свободного времени, был вне конкуренции. Удовольствие от игры получали и игроки, и зрители. В лагере было шесть команд, и у каждой команды был руководитель, который, как мне скоро стало ясно, представлял собой авторитарную личность. Группа руководителей команд составляла футбольную ассоциацию, слово которой было законом. Некоторые из команд носили политические названия — такие, как «Мандела Юнайтед», «Одиннадцать Брама Фишера» или «Народный клуб». А были и названия, взятые от популярных команд в Южной Африке «Кайзер Чифс», «Орландские пираты» и «Ласточки из Мороки». Я присоединился к «Пиратам», руководителем которых был истинный самородок с бритой головой по имени Росс. В течение недели мы тренировались, а по субботам и воскресениям проводили матчи. К сожалению, через несколько недель единственный в лагере мяч лопнул. К тому времени вся его поверхность ободралась на твёрдой почве.

Пока мы играли в футбол, другие товарищи занимались бегом вдоль ограды лагеря или тренировались с самодельными штангами. Их делали из жестянок, залитых бетоном со стальным ломом посередине. В лагере действовал даже клуб карате.

Ужин состоял из концентратного супа с хлебом местной выпечки или с галетами, и чёрного чая. Любимой пищей с чаем были пирожки из муки, называемые на жаргоне чёрных посёлков «магуньяс». Собирать фрукты для личного потребления запрещалось. Фрукты собирали, когда они созревали, и делили между всеми. Бананов было так много, что их ели ежедневно. Скоро стало известно, что некоторые товарищи для себя срывают папайи и особенно высоко ценимые ананасы. Комиссар лагеря был вынужден сделать суровое внушение по поводу аморальности такого поведения.

Ранг комиссара, существовавший во всех партизанских движениях Юга Африки, происходил из России, из Красной Армии времён гражданской войны. В то время это было необходимостью, ибо новое социалистическое государство было вынуждено полагаться на царских офицеров. Комиссар представлял партию и должен был обеспечить, чтобы командир проводил партийную линию и не предавал революции. Комиссар должен был также предотвращать деспотизм в действиях командира.

Вечера после ужина также были напряжённым временем. Товарищи коллективно просматривали конспекты дневных занятий. Упор делался на помощь тем, кому было трудно в учёбе. Иногда по вечерам взводы проводили политические занятия и дискуссии. Проводились также занятия хора и драматического кружка, так как по субботним вечерам и в праздничные дни давались концерты. Инструктора и руководство лагеря также проводило в это время свои совещания. Позже в Кибаше, а также в Ново-Катенге и в других лагерях, мы создали библиотеку, помещение для комнатных игр и для образования для взрослых. Мзваи Пилисо был настоящей динамомашиной — он прямо-таки генерировал энергию. С нашими международными связями лагеря были хорошо обеспечены всем — от шахмат до игры в скрэмбл и настенных таблиц, карт и разнообразных книг. В каждом лагере неизбежно собиралась группа талантливых художников и с помощью оборудования, получаемого через наши представительства за рубежом, мы даже могли проводить выставки и украшать лагерь портретами наших лидеров. Большую часть своего времени по вечерам я проводил в специальных занятиях с небольшой группой товарищей, которых я готовил в качестве инструкторов политработы.

В 10 часов вечера генератор, работавший с начала сумерек, отключался и все, кроме часовых, отправлялись спать. При необходимости руководство лагеря могло проводить совещания при свете керосиновых ламп.

Отношения между руководством и новобранцами выглядели хорошими. Инструктора, которые недавно прибыли из Советского Союза и из ГДР, применяли разумный подход к преподаванию своих специальностей. Я заметил, что даже в отношении физической подготовки и тактических занятий в поле они не злоупотребляли нагрузками на курсантов. Это выглядело контрастом по сравнению с периодом расцвета культа «мачо» (культа силы) времён Амброза в лагере Конгве в Танзании. Я отметил также, что, несмотря на озабоченность проникновением вражеской агентуры, дисциплина не насаждалась жёсткими методами. Если кто-то пререкался при распределении в караулы или в наряды по лагерю, командир проводил с ним беседу, убеждая курсанта изменить отношение к делу. Те, кого ловили за сбором фруктов без разрешения, могли в качестве наказания получить небольшие дополнительные наряды на работу.

Новобранцы, парни и девушки, прибыли из всех уголков Южной Африки. Я научился произносить лозунги нашей борьбы на языках племен зулу, коса, сото, тсвана, сипеде, тсонга, шангаан, африкаанс и выучил по несколько приветствий на каждом из этих языков. Товарищи говорили на смеси родных языков и английского. Популярным был и «бандитский язык»[38], особенно в часы отдыха. Я первый раз услышал его в классе, когда в начале урока как всегда спросил, кто будет переводить. После вступительных слов я остановился для того, чтобы дать возможность перевести, и удивился, услышав красочный поток жаргона на африкаанс.

— Вы удивляете меня, товарищи, — заявил я. — Я думал, что вы начали борьбу против расизма именно потому, что отвергли этот язык.

Мои слушатели прямо из кожи вон лезли, чтобы доказать, что они боролись не против этого языка, а против его насильственного насаждения. Как и в Восточной Германии, я немедленно ощутил себя с ними свободно и почувствовал, что они меня приняли, поскольку я не только жил вместе с ними, но и потому, что те идеи, которые я выражал, совпадали с их собственными взглядами. Меня постоянно поражало отсутствие у них расизма и естественная легкость, с которой они приходили к пониманию того, что в основе нашей борьбы было единство всех сил, противостоящих угнетению и несправедливости. Это создавало особую культуру, которая выражалась в атмосфере радости жизни и бодрости, с какой я никогда не встречался во время всех своих путешествий.

Это не означает, что у них не было каких-либо забот. Проблемы были, и их диапазон простирался от беспокойства за семьи, которые остались дома, до любовных коллизий, психосоматического возбуждения и трений со своими товарищами. Однажды после занятий долговязый парень с печальным выражением лица, который был известен под именем Дюк, попросил меня поговорить с ним. (Был какой-то особый политический и географический шик в тех подпольных именах, которые они брали и которые распространялись от Дюк (Герцог), Иди-прямо, Джо-моя-крошка, до Ленина, Никиты, Брежнева, Кастро, Саморы, Мугабе и Инкулулеко (Свобода) или Лондона, Бельгии и Токио).

Дюк выглядел смущённым и говорил немного бессвязно.

— Так в чём дело, Дюк? — спросил я, подбадривающе хлопнув его по плечу.

Он закатил рукав.

— Вы знаете, что это такое? — спросил он, показывая грубо выглядевшую татуировку.

— Да, — сказал я. — Это татуировка.

— По-моему, Вы не понимаете, товарищ Кумало, — продолжал он. — Это татуировка одной из тюремных банд. Понимаете, я состоял в этой банде, когда был в тюрьме.

Я сказал ему, что он не должен испытывать чувства стыда. Система апартеида превращала в так называемых преступников многих хороших людей. Многие из них сейчас в АНК.

— Но это не относится ко мне, — ответил он. — Понимаете, полиция выпустила меня из тюрьмы, дав мне задание проникнуть в АНК. Когда я соглашался, я ничего ни понимал. Я слушал Ваши лекции и начал понимать, что такое АНК. Я не хочу работать на буров.

Я поздравил его с тем, что он честный человек, и заверил его в том, что он может чувствовать себя в АНК, как дома.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.