КГБ и частная жизнь

КГБ и частная жизнь

Более широкий спектр проблем возник в декабре 1963 года в связи с другой спорной сферой деятельности КГБ — слежкой — и новой неопределенностью вокруг советской концепции «бдительности». Понятие бдительности всегда занимало видное место в чекистском лексиконе. По сути, оно оправдывало само существование чекистов, поскольку предполагало наличие вездесущих врагов, притворяющихся обычными советскими гражданами или дружественными туристами и дипломатами.

Необходимость бдительности была одной из ключевых идей фильма. Как утверждается в мосфильмовском описании картины, «этот фильм определенно сыграет позитивную роль во внушении советским людям чувства патриотизма, высокой политической бдительности, а также уважения к сотрудникам органов государственной безопасности»[518]. На собрании в декабре 1963 года Толстых с одобрением отметил, что «существенным достижением» киноленты является тот факт, что в ней убедительно показывается, что крупные ученые «могут стать объектом пристального внимания зарубежной разведки»[519]. Тема научной и технической разведки — тема врагов, выкрадывающих советские открытия, — в советском кинематографе активно разрабатывалась еще с 1920-х годов, внедряя в умы зрителей идею бдительности[520]. Очевидно, и этот вопрос показался на первый взгляд простым; но вскоре съемочная группа снова столкнулась с идеологическими трудностями, проявившимися в хрущевскую эпоху. Как уравновесить необходимость «бдительности», с одной стороны, и «доверие», с другой? Следует ли считать иностранцев врагами или друзьями? Какова позиция по умолчанию?

Мы можем проследить трансформацию отношения к практике слежки, рассмотрев, как конкретный эпизод фильма, особенно задевший КГБ, несколько раз переписывался с целью сделать его идеологически приемлемым.

В рассматриваемой сцене генерал КГБ и его подчиненный Киселев обсуждают гостей, которые были на дне рождения Марины, девушки Евдокимова. Евдокимов — не настоящая фамилия ученого: вот уже несколько лет он живет под псевдонимом, чтобы сбить со следа западную разведку; на самом деле он Пантелеев. Гости Марины попали в поле зрения КГБ потому, что на празднике им стало известно настоящее имя Евдокимова. У КГБ появились основания полагать, что вскоре об этом узнали иностранные разведслужбы, а значит, среди советских граждан, присутствовавших на вечеринке, был предатель, шпионивший в пользу зарубежной разведки. В одном из эпизодов генерал с Киселевым обсуждают, как лучше действовать.

В версии сценария начала 1962 года имелся такой диалог:

«Генерал своим коллегам:

— Кто был в тот вечер у Мироновой?

— Только сотрудники института.

— Тогда придется предупредить каждого из гостей: фамилию Пантелеев им следует забыть. Можете идти.

Офицер уходит.

Генерал — Киселеву, который держит несколько толстых папок:

— Ну-ну, не каждый писатель может похвастаться такой продуктивностью!..

[Киселев кладет папки перед генералом. На каждой наклеена фотография.]

КИСЕЛЕВ: Все они приехали в Москву в последние три месяца»[521].

Итак, генерал КГБ занимает относительно жесткую позицию, отдавая приказ предупредить каждого гостя о том, что настоящую фамилию Евдокимова следует «забыть». Кроме того, зритель узнает, что в КГБ, вероятно, имеются подробные досье на обычных советских граждан.

В исправленном варианте сценария досье больше не появляются, и мысль о том, что каждого гостя следует обязать держать в секрете настоящую фамилию Евдокимова, выражает уже не генерал, а молодой, исполненный благих намерений, но неопытный офицер.

Но даже исправленным сценарием в КГБ остались недовольны. Консультант от КГБ Бачурин заявил: «В ряде мест используются такие выражения, как "слежка" "проверка" и так далее. В связи с этим [у зрителей] могут возникнуть какие-то подозрения. Например, генерал спрашивает, проверили ли гостей?[522] Для советского зрителя это звучит предостерегающе»[523].

Офицер КГБ Шмелев вслед за Бачуриным высказывается против употребления таких слов, как «слежка» и «проверка». Шмелев утверждал: «Слово "слежка" следует заменить словом "исследование". Зачем оскорблять слух чекистов и нечекистов этим специальным термином? Русский язык чрезвычайно богат, можно обойтись и без этого слова»[524].

Представители КГБ были особенно чувствительны к ярлыкам, связанным с деятельностью чекистов. Больше всего их беспокоила «упаковка». В этот период КГБ вообще тревожился о мнении общественности, поэтому приоритет отдавался прежде всего внешним проявлениям либерализации.

Подтекст выдвинутых КГБ возражений проясняется в свете высказываний Шмелева: «Что касается проверки гостей Марины: простите, но я сидел здесь и думал, и советский зритель этого фильма подумает: культ личности какой-то, нельзя уже сходить к другу без того, чтобы немедленно узнали, кого ты посещал, чем вы занимались, что танцевали и так далее. Вместо приказа провести "проверку" генерал мог бы отдать распоряжение докопаться до сути дела, выяснить все. Это легко можно сделать, и тональность картины станет совершенно иной»[525].

Задача избежать впечатления чрезмерной навязчивости чекистов считалась даже более насущной, чем идея фильма о том, как важна бдительность. Это указывает на тот факт, что требования, возлагаемые на обычных советских граждан, стали менее строгими; бдительность теперь не считалась всегда и везде качеством само собой разумеющимся. Она требовала законного оправдания. Впервые в советской истории идея права на частную жизнь возникла как данность, и представители КГБ реагировали и приспосабливались к ней, по крайней мере в том смысле, что готовы были пусть и неискренне, но обсуждать ее. Самым важным считалось выбрать правильный «тон», гармонирующий с радостным и ярким оптимизмом хрущевской эпохи.

Никакая деятельность КГБ не должна была вызывать ассоциаций с Большим террором, о котором мимоходом упоминает Шмелев, используя выражение «культ личности». Это словосочетание, придуманное Хрущевым, быстро закрепилось в языке. К этому времени оно уже превратилось в речевой штамп, под которым подразумевались все злоупотребления сталинской эпохи, а в данном контексте — вездесущность сталинских органов госбезопасности.

В начале 1964 года за описанной выше дискуссией последовало письменное требование зампредседателя КГБ о том, чтобы обсуждаемую сцену урезали следующим образом:

«ГЕНЕРАЛ: Насчет гостей на дне рождения Мироновой все выяснили?

КИСЕЛЕВ: Да, товарищ генерал»[526].

Иными словами, диалог должен был стать неопределенным, насколько это возможно, едва ли не бессмысленным.

В окончательной, экранизированной, версии сценария, кажется, удалось достичь компромисса. Диалог стал длиннее, чем предложенные КГБ три строчки, но все «специальные» термины были вырезаны. Вот он:

«ГЕНЕРАЛ — КИСЕЛЕВУ: А кто это такой Павел Павлович?

КИСЕЛЕВ: Павел Павлович? Шлыков… Профессор, член КПСС с 1943 года, постоянно живет в Ленинграде. Он вместе с Евдокимовым окончил институт. Остальные…

ГЕНЕРАЛ: Об остальных вы мне рассказывали.

КИСЕЛЕВ: Может, все же предупредить всех, кто был в гостях у Мироновой, чтобы они не разглашали того, что случилось?

ГЕНЕРАЛ: Нет, это еще больше привлечет внимание к Евдокимову. Дело принимает плохой оборот. <…> Происшедшее у Мироновой немедленно стало известным всем, кого это интересует.

КИСЕЛЕВ: Вы думаете, кто-нибудь из гостей?

ГЕНЕРАЛ: Не исключено. Вам необходимо срочно в этом разобраться, товарищ Киселев»[527].

Подобные же проблемы возникали в связи со слежкой КГБ за иностранным шпионом Бинклем, который действовал в Москве под дипломатическим прикрытием. Изначально в сценарии было несколько эпизодов, в которых офицер КГБ прикрепляет кинокамеру на одежду Бинкля и отслеживает его перемещения. И снова консультанты от КГБ возражали против этих сцен, утверждая, что методы работы КГБ здесь показаны с переизбытком технических подробностей, что несет угрозу безопасности.

На редакционном совещании в декабре 1963 года консультант от КГБ Бачурин завил: «Мы серьезно обеспокоены тем, что в нескольких эпизодах фильма раскрываются методы нашей работы. Это может вызвать определенную реакцию. В частности, прежде всего дать понять зрителям с абсолютной ясностью, что мы практикуем слежку и даже слежку с помощью кинокамер»[528].

Бачурин признавал, что подобная практика отражена и в других недавних советских фильмах, но настаивал на том, что такие вопросы должны решаться в индивидуальном порядке в КГБ «на самом высоком уровне». Он заявил о необходимости устроить просмотр фильма для высшего руководства КГБ с тем, чтобы принять решение по этому вопросу[529].

Такие трансформации позволяют понять, что, во-первых, КГБ чрезвычайно серьезно подходил к отображению своей деятельности на экране. Тот факт, что высшее руководство КГБ проявляло пристальное внимание к фильму, отражен в документах архива, на многих из которых стоит подпись заместителя председателя КГБ. Во-вторых, консультанты КГБ не готовы были принимать самостоятельные решения без санкции начальства. И наконец, сами консультанты не имели четкого представления о том, каковы текущие границы приемлемого, когда дело касалось конкретного отображения деятельности КГБ. Какие функции КГБ допустимы в текущей ситуации? Кем должно заниматься КГБ? Какие методы применять? В тот исторический момент ни на один из этих вопросов не было четкого ответа.

Перспективы фильма Бачурин оценивал пессимистически. Он продолжил: «Товарищей режиссеров в должное время предупредили о необходимости иметь [еще одну] версию в запасе. Мы не берем на себя смелость утверждать, можно ли оставить фильм в таком виде, не показав его Комитету. Это главная проблема, которую следует решить. Мнение Комитета, возможно, будет негативным»[530].

Некоторые члены съемочной группы пытались возражать представителям КГБ. Толстых попробовал мягко указать, что в фильме показаны только «элементарные методы» работы КГБ, «о которых знает каждый школьник»[531].

Однако угрозу представляли не технические приемы, используемые КГБ, а вопрос о том, насколько вообще легитимна практика наблюдения. КГБ волновало не только восприятие этих эпизодов советскими гражданами, но и возможная реакция иностранцев. Так, офицер КГБ Шмелев (который, вероятно, хотел избежать новых дипломатических протестов наподобие тех, что вызвал последний фильм Маклярского) предположил, что сцены слежки за Бинклем могут создать «неприятное послевкусие в отношениях между представителями нашей страны, особенно по дипломатической линии, и иностранным дипломатическим корпусом»[532].

Здесь вновь проявляется еще одна идеологическая дилемма позднесоветской эпохи: между стремлением показать свое «прогрессивное» лицо западным странам, с одной стороны, и повышением «бдительности», чтобы противостоять опасным последствиям расширения открытости внешнему миру — с другой.

Беспокойство об облике КГБ в глазах Запада и, в частности, о том, как будет восприниматься обращение КГБ с иностранными дипломатами, объясняется периодическими шпионскими скандалами той эпохи, из которых обе стороны стремились извлечь максимальный пропагандистский капитал. Так, например, на выставке ООН в мае 1960 года посол США представил так называемого «жучка в большой печати», встроенного КГБ в вырезанную из дерева большую государственную печать, которую американскому послу подарили советские школьники. Этим американцы старались компенсировать негативные последствия произошедшего в том же месяце убийства Пауэрса.

По существу, проблемы, связанные с представлением на экране слежки, стандартной практики КГБ, связаны с тем, что ее сложно было приспособить к новой идеологической среде. Основные темы фильма с точки зрения идеологии КГБ были во многом стандартными: бдительность, секретность. Но в хрущевскую эпоху эти ценности нужно было пропагандировать как-то по-другому, избегая сталинских обертонов.