1. Причины и цели войны

1. Причины и цели войны

Становление и ранняя история запорожского и донского казачества пришлись на эпоху непрерывного расширения Османского государства и вытекавшей отсюда страшной угрозы, которая имела общеевропейский характер. Казаки оказались на острие борьбы стран и народов Юго-Восточной Европы против турецкой экспансии, за самостоятельное существование.

Современные тюркологи и специалисты по европейской истории признают, что все войны, которые в рассматриваемое время вела Турция, были агрессивны. Если говорить только о XVI в., то в его первой трети Османская империя покорила Курдистан, Северную Месопотамию, Сирию, Хиджаз со священными для мусульман городами Меккой и Мединой, Египет, Родос и часть Венгрии; во второй трети — Аден, Йемен, Ирак и Западную Армению; в последней трети — Кипр, Тунис и Валахию. В том же столетии турецкими владениями стали большинство островов Эгейского моря и часть Далмации. Затем территориальные приобретения османы сделали в результате войн с Венецией 1645—1669 гг., Австрией 1663—1664 гг., Польшей 1666—1672 гг. и Россией 1677—1681 гг.

Регулярные же крымские набеги за «полоном», которые, по выражению М.А. Андриевского, вылились в «людоловлю посредством аркана и чембура», тем более не подпадают под определение оборонительных войн. Можно отослать читателя к весьма впечатляющему перечню татарских походов на Русь во второй половине XVI в. и подробному рассказу о таких же набегах первой половины XVII в. у А.А. Новосельского. Согласно подсчетам Алана У. Фишера, между 1475 г. и концом XVII в. из украинских и польских земель было угнано в Крым свыше 1 млн. человек. А.А. Новосельский подсчитал, что в первой половине XVII в. татары увели в плен из Московского государства как минимум 150—200 тыс. человек, в том числе за десятилетие 1607—1617 гг., по самым скромным оценкам, 100 тыс. человек[1].

О турецкой экспансии в Причерноморье скажем подробнее. Еще в первой половине 1210-х гг. тюрки захватили Восточную Пафлагонию в Трапезундской империи и вышли к Черному морю. Вскоре начались пиратские нападения тюркских судов из Синопа на прибрежные населенные пункты Причерноморья, в частности Крымского полуострова. В первой половине XIV в. отмечены набеги мусульманских пиратов на Азовское море. Это пиратство не прекращалось и далее, а разбойничьи нападения на венецианские суда, шедшие из Трапезунда, послужили поводом для объявления Венецией в 1416 г. войны османам. К этому времени уже более полувека, с 1360 г., турецким владением являлась и Западная Пафлагония, отторгнутая у Византии.

В 1361 г. турки овладели Адрианополем, который превратили в свою столицу Эдирне, после чего началось планомерное завоевание Балкан и, соответственно, побережья Румелии. В 1385—1397 гг. были подчинены все болгарские земли вместе с их черноморскими берегами. Правда, в 1402 г., после монгольского вторжения в Малую Азию, Византии удалось вернуть себе побережье от Босфора до Варны, но в 1422 г. турки снова захватили эту территорию.

В 1453 г. пал Константинополь и прекратило свое существование Византийское государство — остаток некогда великой и грозной державы. Все Южное Причерноморье и Босфор с обоими берегами стали важнейшей частью создававшейся Османской империи. Буквально на следующий год после падения Константинополя турецкая эскадра приходила к Кафе (Феодосии), обстреляла Монкастро (будущий Аккерман) и разгромила Себастополис (будущий Сухум), продемонстрировав таким образом появление на Черном море новой ведущей силы и ее готовность к экспансии в Северном, Западном и Восточном Причерноморье. Тогда же Крымское ханство получило от Турции обещание помочь в изгнании генуэзцев из Кафы.

Османский флот усиливал свою активность на Черном море вплоть до начала 1470-х гг., когда Мехмед II Фатах (Завоеватель) «развернул» внешнюю политику империи в сторону Юго-Восточной Европы. Результаты не замедлили сказаться: в 1475 г. турки, действуя флотом из 300 кораблей, захватили итальянские колонии Кафу и Воспор (Керчь) в Крыму, Тану (Азов) в дельте Дона, Матрегу (Тамань), Many (Анапу) и Копу на Кубани, ликвидировали крымское Мангупское княжество, затем завоевали крымские итальянские колонии, Чембало (Балаклаву) и Солдайю (Судак), овладев тем самым всеми стратегическими пунктами побережья Крыма и Таманского полуострова.

С 1475 г. Крымское ханство стало вассальным образованием в составе Османского государства. Все черноморские порты Крыма в 1478 г. отошли непосредственно Турции; ханству оставили лишь один Гёзлев (Евпаторию). Азов, закрывавший выход из Дона, был превращен в «самый северный форпост Османской империи». Сразу после установления османского господства в Крыму Литовское государство потеряло черноморское побережье между устьями Днепра и Днестра — район современных Херсона, Очакова и Одессы, имевший славянское население, — он перешел к татарам и, следовательно, к Турции. В 1492 г. была возведена Очаковская крепость, сторожившая выход из Днепра.

В 1456 г. османы заставили платить дань Молдавское княжество, которое в 1473 г. сумело от нее освободиться, а в 1484 г. оккупировали принадлежавшие Молдавии Килию и Аккерман — главнейшие в стратегическом и торговом отношении пункты в устьях Дуная и Днестра. Последний пункт затем превратился в центр Буджакской орды, возникшей из крымских переселенцев. Молдавия долго сопротивлялась турецкой агрессии, пока не была в 1538 г. оккупирована османско-татарской армией и окончательно не попала в вассальную зависимость от Стамбула.

По взятии турками в 1461 г. Трапезунда и падении Трапезундской империи в состав Османского государства попало и юго-восточное побережье Черного моря. С того времени усилился натиск Стамбула на грузинские земли. В соответствии с турецко-персидским договором 1555 г. Османской империи доставались Гурия и Мегрелия с их черноморскими берегами. В 1570-х гг. турки построили прибрежные крепости Сухум, Баладаг (Гагру) и укрепление в устье Риони. Грузинские государственные образования, лавируя между Стамбулом и Тегераном, пытались отстоять свой суверенитет, но в конце концов оказались на положении турецких и персидских вассалов, что подтвердил османско-персидский договор 1639 г.

Султанскому правительству на протяжении XVI— XVII вв. не удалось полностью покорить все адыгские и абхазские племена между Керченским проливом и Мегрелией, но прибрежная полоса и этой территории юридически являлась турецкой.

В 1568 г. была образована Кафинская лива (провинция), в которую вошли северо-причерноморские владения османов, а в следующем году, опираясь на Кафу и Азов, Турция совместно с Крымским ханством предприняла неудавшуюся попытку завоевания Нижнего Поволжья, уже принадлежавшего тогда России (османский флот прошел вверх по Дону до волжско-донской Переволоки). Неудача «астраханской экспедиции» и поражение татарского войска в 1572 г. под Москвой, которую годом раньше крымцам удалось сжечь дотла, остановили турецко-татарскую экспансию на российском направлении. Планы ее развития, однако, существовали и позже, как и идея занять Украину «по Киев»[2]. Характерно, что в Турции, согласно мусульманской традиции, разделяли все соседние немусульманские страны на две категории: территории мира (дар ас-сульх) в случае, если они выплачивали дань, и территории войны (дар аль-харб) в противном случае. Соответственно отношения исламского мира с немусульманскими государствами теоретически могли быть либо отношениями покровительства, либо отношениями войны.

После завоевания обширных европейских территорий и захвата черноморских и азовских берегов османские монархи стали считать себя «султанами двух континентов и двух морей» (Средиземного и Черного), что и нашло отражение в падишахском титуле. Овладев Константинополем, турки, по замечанию С. Дестуниса, «присвоили себе исключительное обладание над тем (Черным. — В.К.) морем и в продолжение трех веков не позволяли плавать на нем никакому европейскому народу. Это было легко исполнить, потому что они владели Фракийским Босфором». Однако реального монопольного обладания Черным морем Турция добилась не сразу после 1453 г. Хотя османы по взятии Константинополя закрыли Босфор для прохода судов большинства европейских стран, до 1475 г. Генуя с трудом еще сохраняла право судоходства через пролив для сообщения со своими колониями, и такое же, хотя и ограниченное, право до 1520-х или 1530-х гг. имела Венеция. Кроме того, до покорения всего черноморского побережья местные государственные образования пользовались морем без турецкого ведома и разрешения.

Полный контроль над Азово-Черноморским бассейном Османская империя установила только после покорения Восточного Причерноморья, и о фактическом османском владении всем Черным морем можно говорить применительно к периоду, начинающемуся с 1570-х гг. В этот период доступ в море для иностранных судов был совершенно закрыт, и плавать можно было только под турецким флагом; местное, «туземное» судоходство разрешалось лишь на основе признания соответствующими территориями османского сюзеренитета и под контролем турецких властей.

Азово-Черноморский бассейн надолго превратился в османское «внутреннее озеро». Даже в 1699 г., когда Азов и Азовское море уже перешли «под московскую руку», представитель правительства Турции, «тайных государственных дел секретарь» Александр Маврокордато, соглашаясь на мореплавание России до Керчи и отказывая в свободе черноморского судоходства, заявлял, что Османское государство рассматривает два моря — Черное и Красное — «яко чистую и непорочную девицу и не токмо иметь на них кому плавание, но и прикоснуться никого никогда не допустит»[3], что поскольку французским, английским, голландским и венецианским судам по Черному морю ходить не дозволено, то и русским это позволить решительно невозможно, и что «по Черному морю оных государств кораблям ходить будет свободно тогда, когда Турское государство падет и вверх ногами обратится»[4].

Из этой генеральной позиции безусловно вытекало, что одно только появление на Азовском и Черном морях любого казачьего судна турки рассматривали в качестве враждебного акта, а всякая запорожская чайка или любой донской струг, попав в воды этих морей, оказывались вне закона и должны были быть потоплены или по крайней мере задержаны. Появление же казачьих судов у Анатолии и на Босфоре, которое никто в Стамбуле поначалу не допускал, расценивалось как крайне возмутительное деяние, едва ли не потрясение основ миропорядка и личное оскорбление «султана двух морей».

Между тем точность обязывает сказать, что упомянутые ранее полный турецкий контроль над Азово-Черноморским бассейном и османское владение Черным морем не следует понимать буквально и безоговорочно: из-за казаков это были не совсем полный контроль и не совсем полное владение. Как отмечает С. Дестунис, «султаны никогда не были полными обладателями всех берегов морей Черного и Азовского. Запорожские и донские казаки свободно плавали по тому и другому на своих ладьях и простирали свои грабежи до берегов Анатолии и до самого Константинополя…»

Вопрос о предпосылках, причинах и целях босфорских походов Войска Запорожского и Войска Донского, по существу, совсем не разрабатывался в исторической литературе, которая до сих пор еще четко не определилась и в причинах казачьей войны на море вообще. Последние рассматривались бегло и поверхностно, и дело зачастую сводилось к жизненной необходимости для казаков получения добычи, к неудержимой жажде «зипуна», к стихии «разбоев» и т.п., хотя иногда, напротив, встречались слова о казачьем отпоре турецкой агрессии и мщении за поруганную родную землю.

Выявление предварительных условий и обстоятельств, из-за которых началась морская война, затруднялось среди прочего «варшавско-центристскими» или «московско-центристскими», «государственными» позициями ряда авторов, смотревших на действия казаков с точки зрения интересов польской или российской внешней политики. Отсюда появлялись упреки в адрес казаков, которые-де не могли «широко взглянуть на дело и отрешиться от своих местных интересов», причем эти упреки не сопровождались объяснением причин, по которым казачество должно было приносить свои интересы в жертву интересам «высоких покровителей», воспринимать международные отношения только их глазами и непосредственно действовать обязательно так, как считали нужным в далеких столицах.

Н.А. Мининков объясняет расхождения между Москвой и Войском Донским, касавшиеся военных действий против татар и турок, еще и тем, что «донским казакам была гораздо понятнее, чем крепостническому правительству, ненависть народных масс (России. — В.К.) к турецко-крымским захватчикам, почти ежегодно уводившим большие массы населения южных окраин. На борьбу с Турцией и Крымским ханством казаки смотрели не глазами правительства, а народа, считавшего полезным и оправданным всякое мероприятие против Азова и Крыма».

От этого замечания остается, собственно, один шаг к констатации того факта, что Войско Донское (как и Войско Запорожское) длительное время было субъектом международного права и что военные действия казаков в первую очередь обеспечивали их собственные интересы, политику казачьего Войска, а уже во вторую очередь — интересы и политику московского правительства. Вообще эту мысль в несколько более «мягкой» форме уже высказывал С.И. Тхоржевский: «Войско самостоятельно вело войну и заключало всякие договоры, признавая одно ограничение, чтобы в общем их действия служили "дому Пречистой Богородицы" и московскому государю, интересы которых они сами определяли, не забывая, конечно, о своих собственных»[5]. Эти интересы часто совпадали, но случалось, что не во всем, а иногда и вовсе расходились, и в последнем случае Войско Донское, разумеется, действовало в собственных, а не в «посторонних» интересах, что и приводило к известным конфликтам. То же самое относится и к Войску Запорожскому и Речи Посполитой.

Мы не собираемся обстоятельно рассматривать предпосылки и причины казачье-турецкой войны и затронули их, только имея в виду, что причины появления казаков у Босфора невозможно объяснить с «зипунной» или «государственной» (польской или московской) точек зрения, поскольку эти причины будут тогда выглядеть в первом случае просто как проявление казачьей стихии, а во втором — как выражение казачьего «злодейства». Вряд ли серьезный исследователь согласится с таким «глубоким» объяснением, обратив внимание на то, что «стихийность» и «злодейство» проявлялись на далеком Босфоре в течение долгого времени, упорно и систематически. Без сомнения, причины Босфорской войны следует искать не в разгуле стихии и не далеко за пределами казачьих сообществ, а в них самих, в их «местных» интересах и политике.

С этой точки зрения набеги на Босфор являлись логическим продолжением и следствием многолетней и упорной войны на море, которую, по имеющимся на сегодня данным, днепровское казачество вело с конца XV в. и донское — с первой половины XVI в. Но можно полагать, что и в море вообще, вначале в воды Северного Причерноморья, запорожцев и донцов «вытянула» логика событий.

Водные промыслы занимали весьма значительное место в занятиях предшественников и предков казаков, равно как и их самих[6], и оба казачьих сообщества неслучайно образовались на двух великих водных артериях. Первыми известными видами хозяйственной деятельности раннего казачества являлись рыболовство и охота, дававшие ему основные средства пропитания. Источники очень рано фиксируют у казаков речные суда, а к концу XV в. днепровцы уже занимались рыбной ловлей в низовьях своей реки, выходили за рыбой в Черное море и ходили на судах за солью в Хаджибейский (Днепровско-Бугский) лиман.

Низовья Днепра и Дона в силу природных особенностей этих артерий и биологии их животного мира представляли особую ценность и наибольшие возможности для рыболовства, и нетрудно представить реакцию местных жителей, не покорившихся туркам и татарам, на произведенное впервые в истории этих мест перекрытие устьев рек османскими крепостями, армейскими подразделениями и кораблями[7]. Турки, закрывая «низовцам» выход в море, пытались взять под контроль их жизнь и хозяйственно-торговые занятия, что не могло не вызвать ответные действия.

Вообще говоря, господство над устьями рек любой силы, которая была враждебна населению, проживавшему выше по течению этих же рек, очень часто провоцировало борьбу за речные устья и, следовательно, за выход в море, и еще сугубый материалист Карл Маркс считал ее «естественным следствием» такого положения дел[8]. В сущности, замечал И.Е. Забелин, казачьи морские набеги — эта «борьба за «божью дорогу», за свободный выход на море» — являлись «нескончаемою народною войною с турками и татарами за обладание морскими и береговыми угодьями, без которых приморскому населению невозможно было существовать». Приведем здесь и мнение более позднего историка, который, говоря о турецком наступлении на Дону, начавшемся в XV в., характеризует антиосманскую борьбу казаков как «вынужденный ответ» и «акт защиты родной земли»[9].

Османские черноморско-азовские опорные пункты, располагавшиеся на морском побережье или в непосредственной близости от него и являвшиеся важными политико-экономическими центрами новой властной системы, выступали в качестве организаторов набегов на казачьи поселения. И даже когда эти нападения осуществляли татары, наиболее мобильные в налетах, казаки знали, что за спинами нападавших стояла Турция. Крымцы, впрочем, это никогда и не скрывали. Наше государство, писал хан Девлет-Гирей I польскому королю Стефану Баторию в связи с казачьими действиями, «входит в состав империи его турецкого величества, и империя его турецкого величества — все равно, что наше государство; вред, причиненный его турецкому величеству, — все равно, что нам причиненный вред, и обратно»[10]. Для того чтобы «достать» упомянутые опорные пункты, приходилось выходить в море, обеспечивая себе «явочным порядком», или, иными словами, силой, свободу мореплавания: казаки «Черное море… отпирали своими саблями».

У крепостей и позади них был османский флот, защищавший и связывавший их с Анатолией и Стамбулом. Именно там, за морем, находились жизненные центры империи, и для нанесения наибольшего урона врагу и осуществления наиболее эффективных ударов, которые давали возможность захватывать ценные трофеи, казаки должны были действовать на неприятельской территории. Чтобы ее достичь, надо было отрываться от северо-причерноморских берегов и быть готовым встретиться и сразиться с кораблями турецкого флота. Так начиналась морская война казачества с Османской империей.

Имея свою логику развития, именно она, эта война, сформировала предпосылки босфорских кампаний. Ее ход, возрастание ее накала, все большая активизация на Черном море казачьего военного флота, обладавшего всеми возможностями для успешных набегов на черноморские города и селения, военно-морское искусство казаков и их наступательная тактика, исходившая из принципа «лучшая оборона — наступление» (по выражению В.Д. Сухорукова, «системой их охранения были набеги»)[11], — все это не могло не привести к перенесению военных действий от северо-причерноморского побережья к берегам Румелии, а затем и к Малой Азии и собственно Босфору. Можно сказать, что сами обстоятельства войны породили у казаков смелый стратегический замысел нанесения ударов прямо в «сердце» враждебной империи.

Если Д.И. Багалей отмечал, что с образованием казачества «борьба с татарами была перенесена в самую степь», то мы можем констатировать, что с развертыванием морской войны казаков их борьба против татар и османов была перенесена «за море» — в самый Крым и в самую Турцию, а затем и прямо к их столицам. Османы и их вассалы, нападавшие на казачью территорию, сжигавшие казачьи Поселения, пытавшиеся изничтожить казаков или по крайней мере закрыть им выходы из Днепра и Дона и опустошавшие украинские и русские земли, должны были увидеть запорожские и донские флотилии в водах Босфора, развалины и пожарища на его берегах.

Именно Босфор и Стамбул рассматривались в Сечи и на Дону как дьявольский молох и средоточие «тьмы», важнейший и крайне чувствительный объект для нанесения ответных ударов, «идеальное ристалище» для мщения и проявления казачьего удальства. Стамбул был резиденцией «сына сатаны» — султана, военных и гражданских властей империи, главнейшим центром имперских вооруженных сил, в том числе командным пунктом и крупнейшей верфью военно-морского флота, и экономическим «пупом» государства. В Золотом Роге и на Босфоре формировались турецкие эскадры, действовавшие против казаков на Черном и Азовском морях, из Стамбула и его окрестностей на Днепр и Дон прибывали османские войска и поступали военные припасы. В Стамбуле разрабатывались опаснейшие операции против Запорожской Сечи и Донского Войска, и оттуда же управлялись турецкие крепости в днепровских и донских низовьях и по всему азово-черноморскому побережью.

«В Азове рука, а во Царегороде голова», — говорили донцы и, как и турки, совершенно справедливо связывали оба города и боевые действия здесь и там. Даже и в 1641 г., обороняя завоеванный Азов, казаки заявляли османам, что если «отсидятся» в осажденной крепости, то побывают затем под Стамбулом и посмотрят его «красоты».

Наконец, казачьим сообществам было прекрасно известно, что Стамбул являлся самым крупным работорговым центром Османской империи и вообще всего Средиземноморья и Ближнего Востока и что большинство казаков, попавших в плен, оказывалось на Босфоре и в турецкой столице. Если Михаил Литвин называл работорговую Кафу «не городом, а скорее ненасытною и мерзкою пучиною, поглощающею нашу кровь», то кровопийственный Стамбул, куда и направлялся преимущественно «живой товар» из Кафы, а также из Азова и многих других мест, вызывал еще большую ненависть.

С.Н. Плохий в одной из своих работ замечает, что османская столица была «главным объектом казацких нападений». Определение «главный» в русском языке имеет двоякое значение: самый важный и основной. Второе значение здесь неприменимо, поскольку в морской войне помимо Стамбула и Босфора у казаков было много и других объектов атак, но первое значение вполне соответствует реалиям: Стамбул действительно был и не мог не быть по своему положению самым важным из всех пунктов, которые подвергались казачьим нападениям.

Так выглядят причины набегов казаков в этот район, и из них, в общем, видны и цели походов. Удары по Босфору, показывая силу казачества, должны были наносить заметный и весьма болезненный урон Турции в самом ее центре, непосредственно у имперской столицы. Османскую мощь здесь можно было весомо подорвать не только опустошениями и грабежами района, который был богатейшей провинцией государства, но и дезорганизацией военного и гражданского управления, морских сообщений и торговли, снабжения столицы, а из нее и через нее также других городов. Результатом должно было явиться ослабление турецко-татарского натиска на казачьи земли.

Разгром Босфора мог хотя бы отчасти и на время парализовать османские военно-морские силы, отвлечь их с других участков морского театра. Набеговые морские действия, заключающиеся во внезапных стремительных ударах по береговым объектам противника, во все времена имели целью способствовать завоеванию инициативы на море, и операции казаков здесь не являлись исключением: удары по проливу, имевшему такое большое значение, должны были чувствительно сказаться на положении в Черном и Азовском морях вообще, а следовательно, в Запорожье и на Дону.

Вне всякого сомнения, казаки учитывали и морально-психологическое воздействие ударов по центру империи на ее правящие круги, вооруженные силы и население. Еще в первой половине XVII в. Якуб Собеский, маршал польского сейма и белский воевода, замечал, что запорожцы своими нападениями «доводили султанов до бешенства» и, «желая навести ужас на столицу, жгли ближайшие к ней села». Современник казачьих набегов, довольно хорошо знакомый с казаками, как видим, был убежден именно в такой цели пожаров, устраивавшихся сечевиками на Босфоре[12]. Из истории казаков мы вообще знаем о случаях их военных действий, специально задумывавшихся для того, чтобы нагнать страху на неприятеля, подорвать его моральный дух, и не видим причин, по которым подобные цели не могли преследоваться казаками в окрестностях Стамбула.

Обратим внимание и на другое обстоятельство морально-психологического плана. В.В. Макушев отмечает, что казаки «невероятными подвигами храбрости приводили в трепет турок, поддерживали в наших единоверцах и единоплеменниках (на Балканах. — В.К.) веру в православную Русь и снискали себе уважение даже у расчетливой и дальновидной синьории Венециянской». Казаки догадывались, какой эффект будут иметь их набеги на Босфор, и поэтому очевидно, что одной из целей ударов по столичному району было воздействие на антиосманские силы как в самой империи, так и за ее пределами, а также упрочение казачьего престижа в Европе. Во всяком случае, еще в 1580-х гг. запорожский гетман заявлял представителю Ватикана, что казаки воюют с Турцией «во славу божию и на вечную память казацкого имени» и что они уверены в поддержке балканских народов.

Наконец, казаки в ходе своих набегов освобождали пленников и получали добычу, и цели такого рода, несомненно, преследовались и в походах на Босфор.

О роли добычи скажем особо, поскольку отдельные современники из «антиказачьего лагеря», а впоследствии и историки воспринимали ее получение как «генеральный мотив» казачьих действий, в частности и у Стамбула. У Я. Собеского, высказывание которого мы только что приводили, можно встретить и замечание, что запорожцы считали грабеж «главной целью войны и победы». А.И. Ригельман объяснял набег казаков на Босфор 1624 г. и другие их военно-морские акции «паче как бы врожденной уже издавна ненавистью и злобой на турок и татар», но также и «жадностью к грабительству и к воеванию». Из историков в «грабительском» подходе особенно заметен П.А. Кулиш, который утверждает, что набеги казаков на Малую Азию[13] вызывались «необходимостью заработков на стороне» и что именно добыча являлась «побудительной причиной геройства казацкого» на Босфоре.

Но П.А. Кулиш не одинок. Согласно К. Головизнину, «жажда добычи доводила их (казаков. — В.К.) храбрость до того, что… в июне 1624 года они, явясь… в самый Босфор… грабили и жгли окрестности столицы». Б.В. Лунин один из походов донцов к Босфору 1650-х гг., неверно датируемый, относит к числу «разбойничьих походов». По лорду Кинроссу, «промышлявшие мародерством казаки совершали набеги на черноморское побережье, проникая в Босфор и угрожая непосредственно пригородам столицы». Этот автор не говорит ни о каких других действиях и целях казаков, кроме мародерства, которое словари определяют как грабеж населения в районах военных действий, а также убитых и раненых на поле сражения.

Конечно, если считать, что пиратство и жалованье монархов являлись «основным источником существования» казачества, причем первое было «иногда и основной статьей дохода», и полагать, что между войной, которую казачьи сообщества вели на Черном море, и разбойными действиями отдельных групп казаков против русских и персидских купцов на Волге и Каспии «не было по существу никакой разницы», то, действительно, иной цели, кроме приобретения добычи, в походах на Босфор усмотреть невозможно.

Однако разница между упомянутыми явлениями видна невооруженным глазом, что, собственно, и отмечали уже историки, более или менее серьезно касавшиеся казачьих действий в Причерноморье. А.А. Новосельский, например, писал о действиях середины 1630-х гг.: «Этот перечень операций Донского Войска не оставляет никакого сомнения в том, что они не были случайными эпизодами казачьей предприимчивости, походами за "зипунами", а были систематическими и планомерными боевыми действиями…»[14] Планомерность же означает следование плану, или, иными словами, заранее намеченной системе мер, предусматривающей порядок, последовательность и сроки выполнения действий. Именно такими планомерными и были босфорские кампании, и они совершенно не похожи на обычные разбои, целью которых являлся исключительно захват добычи.

Вместе с тем невозможно и игнорировать получение казаками добычи на Босфоре, причем богатой. Как же определить ее место? Н.А. Мининков считает, что московское правительство вообще было недалеко от истины, когда в грамоте на Дон в 1622 г. заявляло, что казаки выходят в море «для того, чтобы… зипуны переменить», и далее замечает, что целью походов являлись далеко не только «зипуны», хотя и «зипунные» мотивы играли очень важную роль при организации этих походов. С последним утверждением, очевидно, следует согласиться, добавив, что в таком случае вопрос заключается в сочетании «зипунных» и «незипунных» целей в черноморских и босфорских кампаниях казаков.

Что касается босфорских походов, то целый ряд существенных обстоятельств — стратегическое значение Босфора и Стамбула, многосторонний реальный эффект от ударов по Босфору, дальность босфорских экспедиций и слишком большой риск появления в проливе только из-за добычи, конкретные детали набегов, которые далее будут изложены (например, сожжение маяка при входе в Босфор, не имевшее никакого касательства к добыче), — позволяет быть твердо уверенным в том, что «зипуны» занимали в этих походах отнюдь не первое место. Собственно, нигде в «объективных» источниках и не встречается указание на то, что добыча являлась единственной или даже главной целью появления казаков на Босфоре[15].

При этом одновременно следует иметь в виду, что резкое вычленение добычи из перечня целей можно рассматривать и как не слишком правомерный подход. Опустошение и разграбление Босфорского района подрывало мощь Османского государства, и, следовательно, захват этой самой добычи в результате упомянутого разграбления был лишь одной гранью весьма многогранного явления.

В этой связи напомним, что казаки, и далеко не только они, рассматривали получение военной добычи, захват трофеев как естественное деяние, необходимое и полезное не только для самообеспечения, но и для подрыва позиций неприятеля, нанесения ему максимального ущерба. «Никакие воины от Ахилла до Наполеона включительно, — замечал в XIX в. донской генерал И.С. Ульянов, — не отказывались от военной добычи и вообще расположения поживиться на счет неприятеля. Древние на этот раз были честнее нас: они вещи называли своим именем и за тем вечную подобную добычу признавали подвигом, военного доблестью. У прежних казаков было то же. Они ходили за моря воевать врагов христианства и "зипуны доставать"»[16].

Особого рассмотрения заслуживает идея освобождения Царьграда в казачьем преломлении. Со второй половины XV в. она была популярна во всем христианском мире. Ватикан и политические круги западноевропейских стран, враждебные Турции, неоднократно пытались составить антиосманские коалиции для последующего сокрушения Османской империи и взятия («освобождения») Стамбула. С этой целью разрабатывались многочисленные проекты, в выполнении которых, как увидим далее, активную и часто ударную роль должны были играть казаки, способные нанести удар непосредственно по бывшей византийской столице.

Московское правительство, заинтересованное в мирных, стабильных отношениях с Турцией, подобные планы не строило, но сама мысль об освобождении Царьграда от «поганых» была распространена и на Руси. Этому способствовала официальная трактовка Московского государства как преемника Византии, нового мирового центра православия, «третьего Рима».

Донское и запорожское сообщества хотя бы из-за связи с православной Россией и католической Польшей не могли не попасть в орбиту распространения «царьградской идеи». Образованные казаки хорошо знали и историю Византии и падения Константинополя, и историю христианства, и историю турецкой экспансии в христианских странах. Казачество вело многолетнюю постоянную и упорную борьбу против Османской империи, причем находилось в эпицентре этой борьбы, на ее передовом фронте. Противостояние казаков Турции и Крымскому ханству освящалось знаменем священной борьбы за православную веру, против «басурман», и именно Стамбул воспринимался казаками как исходный пункт всех антихристианских, в том числе антиказачьих, походов и действий.

По этим причинам идея сокрушения столицы османов должна была восприниматься и осознаваться на Дону и Днепре не в виде отвлеченной или книжной теории, а «наиболее реально и живо», должна была быть гораздо ближе и понятнее, чем в отдаленных от «турецко-татарского фронта» районах Московского государства и Речи Посполитой.

В былинном творчестве есть сюжет, в котором Илья Муромец отправляется в Царьград и Иерусалим, где вера «не по-прежнему», и побеждает «поганое Идолище». По-видимому, в среде казаков родился тот вариант былины, в котором Муромец предстает казачьим богатырем и намеревается уничтожить всех турок в Царьграде: «Как издалеча, из чиста поля, / Из раздольица из широкого, / Выезжает тут старый казак, / Стар-старой казак Илья Муромец / На своем он на добром коне. / На левой бедре сабля острая, / Во правой руке тупо копье. / Он тупым копьем подпирается, / Своей храбростью похваляется: / "Что велит ли Бог в Цареграде быть, / Я старых турков всех повырублю, / Молодых турчат во полон возьму"». Далее былина рассказывает, как съехался казак Муромец с турецким богатырем: «Он поддел турка на тупо копье, /Он понес турка во чисто поле, / Во чисто поле ко синю морю; / Он бросал турка во сине море».

Наиболее ярким письменным памятником, свидетельствующим об отношении казачества к идее освобождения Царьграда, является «Поэтическая» повесть об Азове. Она подробно излагает ответ донцов турецкому парламентеру, янычарскому «голове», предлагавшему сдать крепость во время знаменитого «осадного сидения» 1641 г. Из ответа видно, что автор повести, предположительно войсковой дьяк Федор Порошин, хорошо знал о существовавшей прежде Византии («то государьство было християнское») и ее сокрушении османами: «…предки ваши, бусорманы поганые, учинили над Царемградом, взяли взятьем его, убили они государя царя крестьянского Констянтина благоверного, побили в нем крестьян многия тмы — тысящи, обагрили кровию нашею крестьянскою все пороги церковный, искоренили до конца всю веру крестьянскую…»[17]

«А мы, — заявляют казаки янычарскому голове, — сели в Азове… для опыту… посмотрим мы турецких умов и промыслов! А все то применяемся к Еросалиму и Царюгороду. Хочетца нам також взята Царырад…» Иными словами, взятие Азова повесть трактует как репетицию перед освобождением бывшей византийской столицы. Казаки готовы осуществить это собственными силами, но считают, что будет вернее, если московский царь двинет на султана свои войска: «Не защитило бы (тогда. — В.К.) ево, царя турсково, от руки ево государевы и от ево десницы высокия и море Черное. Не удержало бы людей ево государевых! И был бы за ним, великим государем, о днем летом Ерусалим и Царырад по-прежнему, а в городех турецких во всех не стоял бы камень на камени от промыслу руского».

Касаясь предложения султанских властей Войску Донскому перейти на турецкую службу, казаки с иронией говорят: «Будем впрямь мы ему, царю турскому, в слуги надобны, и как мы отсидимся от вас в Азове-городе, побываем мы у него, царя, за морем под ево Царемградом, посмотрим мы Царяграда строение и красоты ево. Там с ним, царем турским, переговорим речь всякую, — лише бы ему, царю, наша казачья речь полюбилась! Станем мы служить ему, царю, пищалми казачими да своими сабелки вострыми». Как ваши предки расправились с Царьградом, императором Константином и христианами, продолжают казаки, «тако бы и нам учинить над вами, бусорманы погаными, взять бы ныне нам Царь-град взятьем из рук ваших бусорманских, убить бы против того вашего Ибрагима, царя турского, и со всеми его бусорманы погаными, пролита бы ваша кровь бусорманская нечистая. Тогда у нас с вами в том месте мир поставитца, а тепере нам с вами и говорить болши того нечего».

Автор повести, отмечает А.Н. Робинсон, «рисовал… перед московскими читателями широкие, как ему казалось, горизонты, которые будто бы уже обозначились успехом первого "опыта" — победоносной борьбой казаков за Азов. Он пытался даже развернуть эту перспективу в плане конкретных военных возможностей и устами казаков говорил, что если бы только царь захотел, то… русские люди… разгромили бы Турцию и были бы "за ним… Еру салим и Царьград по-прежнему"». «Предполагаемые автором повести успешные результаты такого "крестового похода" осмысляются им в плане возвращения под "руку государеву" "по-прежнему" будто бы собственных земель русского царя»[18].

Таким образом, А.Н. Робинсон полагает, что царьградская тема «Поэтической» повести была пассажем, обращенным казаками к московским читателям в пропагандистских целях. Само же намерение донцов посмотреть «строение и красоты» Царьграда исследователь считает отнюдь «не фантастичным», ссылаясь при этом на постоянное разорение казаками турецких и татарских городов и селений. Из-за слабого знакомства с историей казачьих морских походов он утверждает, что «еще на живой памяти участников "азовского сидения" был смелый набег в 1623 г. на окраины самого Царьграда», хотя в действительности эти люди могли участвовать и в более близких по времени походах к Босфору.

Нам представляется неправомерным рассматривать идею освобождения Царьграда в «Поэтической» повести только как пропагандистский пассаж, причем обращенный исключительно за пределы Дона. Вовсе не исключено, что в Войске Донском в 1637—1641 гг., не говоря уже о принципиальных сторонниках этой идеи, таких как сам Ф. Порошин, находились люди, которые под влиянием азовского успеха и при удачном стечении обстоятельств надеялись «прибавить к себе» ряд турецких городов и даже захватить Стамбул[19].

Имеются подтверждения казачьих «царьградских мечтаний» и в других источниках, помимо устного народного творчества и «Поэтической» повести. Итальянский путешественник Пьетро делла Балле, рассказав в своих записках 1618 г. о казачьих действиях на море и о том, как он в 1616 г. был очевидцем отправки из Стамбула против казаков султанского кузена Махмуд-паши с 10 лучшими галерами и множеством меньших судов, обращенных затем ими в бегство, замечал: «После стольких побед и таких хороших успехов, которые не могут не вселить в победителей храбрость и гордость, я вынужден призадуматься, не имеют ли казаки право претендовать однажды на что-то более возвышенное. Я слышал от них, что они надеются со временем стать хозяевами Константинополя, что освобождение этой местности предназначено их мужеству, что предсказания, которые они имеют, это ясно предвещают»[20].

По мнению Д.С. Наливайко, П. делла Балле приписал казакам провиденциальную веру в то, что они возьмут Константинополь и сокрушат Турецкую империю. Но у нас нет сомнений в том, что этот современник, известный внимательным изучением казаков, в самом деле беседовал с некоторыми из них и что они вполне могли высказывать подобные суждения[21]. Более того, в той реальной обстановке казакам легче всего было «достать» до Стамбула, — венецианцам это сделать было труднее. Что же касается славянского мира, то здесь следует согласиться с П.А. Кулишом: «Одни только козаки смели мечтать об убиении гидры, засевшей в Цареграде, на развалинах древнего мира, среди християнских народов».

Сказанное, впрочем, не означает, что казаки непосредственно ставили перед собой цель овладения Стамбулом. Отмечая заблуждение некоторых историков, полагающих, что «казаки были далеки от мысли уничтожить турецкое владычество», в то же время нельзя не видеть, что между идеями, мечтами и помыслами, с одной стороны, и реальными планами и выбором целей — с другой, была дистанция большого размера, и это мы увидим при рассмотрении деятельности самозванца Яхьи и казачьего похода 1625 г.

Идея же освобождения Царьграда продолжала витать в воздухе на Днепре и Дону и после Азовской эпопеи. В самый разгар тяжелейшей войны украинцев, в 1649 г., русские послы Григорий Неронов и Григорий Богданов слышали на Украине разговоры о том, что по окончании войны с поляками Войско Запорожское вместе с союзным Крымом пойдет на Турцию, «и греки… им, казакам, вспоможенье чинить будут, а грек… православных християн много; и Турская земля без бусурман пуста не будет, и будут жить все православные християне против прежнего, как преж сего благочестивая вера была при царе Костянтине».

Между прочим, сами османы, во всяком случае некоторые из них, допускали возможность взятия казаками Стамбула. Турки, отмечали современники, «не считают невозможным, что они (казаки. — В.К.), будь у них побольше счастья, могли бы овладеть городом». В первой половине и середине столетия среди христианского населения Османской империи распространялся слух, что будто бы у самих турок существует пророчество, согласно которому владычество мусульман подходит к концу, а Стамбул будет отнят у них русскими. В 1645 г. грек Иван Петров, советуя царю Алексею Михайловичу направить против Турции донских казаков и ратных людей, говорил, что если это случится, то в результате «султану турскому будет большое посрамление, и он смирится, потому что в книгах своих обретают, что царство их будет взято от русского народа». Через два года митрополит Силистрийский Иеремия заявлял в Посольском приказе в Москве, что «опасение у турчан большое от донских казаков, а от немцев (западноевропейцев. — В.К.) такого опасения нет, потому что… у них (турок. — В.К.) описует взяту быть Царьграду с сея госу-дарские стороны».

По вопросу, могли ли казаки взять Стамбул и если могли, то при каких условиях, из историков высказались Н.И. Краснов и П.А. Кулиш. Первый считал, что если бы Россия вовремя поддержала донцов, то «и Синоп, и Трапезунд, а пожалуй, и Царьград давно были бы наши». По мнению Н.И. Краснова, казаки при поддержке Московского государства могли «легко… еще при царе Алексее сделаться владыками Понта и, овладев Керченским проливом, Синопом и Трапезунтом, подготовить овладение Царьградом. Если последовательное занятие анатолийских приморских городов потребовало бы полстолетия, то первенство на Черном море могло совершиться еще до вступления на престол великого преобразователя России (Петра I. — В.К.)». Если бы казаки «остались распорядителями Азовского и Черного морей, то по логике исторических событий, наверно, ранее самой России, но, разумеется, с ее поддержкою сделались бы обладателями Анатолии, Румелии, а затем и самого Константинополя». Для всего этого требовался коренной поворот российской внешней политики. Его, однако, не произошло, и Н.И. Краснов философски замечал, что «выше логики событий есть еще Провидение, поворачивающее судьбы народов и царств по неведомому нам плану».

П.А. Кулиш полагал, что казаки могли бы реально взять Стамбул в случае одновременного антиосманского восстания столичных христиан. Говоря об одном из сильнейших христианско-мусульманских столкновений в Стамбуле, произошедшем в 1590-х гг. и сопровождавшемся гибелью нескольких десятков тысяч человек, историк замечал: «Недоставало в этот критический момент явиться в Босфоре разбойникам-козакам, и християнский мир давно бы освободил из рук азиятских варваров колыбель своего просвещения (Константинополь. — В.К.). Но козакам в это время предстояла борьба с усердными слугами Христова наместника (католиками-поляками. — В.К)… им предстояла Солоница (поражение 1596 г. — В.К.)…»

В 1590-х гг. казаки находились еще на подступах к начавшейся позже морской войне у анатолийского побережья и на Босфоре. В период же мощных казачьих набегов, угрожавших непосредственно Стамбулу, восстания христиан в османской столице не произошло.

Как бы то ни было, идея сокрушения турецкого господства и освобождения Царьграда, разделявшаяся казаками, была полезна «казачьему делу». Она приподнимала босфорские и прочие набеги на качественно новый уровень, соединяла казачью войну с европейской антиосманской борьбой и обеспечивала Войску Донскому и Войску Запорожскому широкую международную поддержку.