Глава 28. Сыпингайское сидение, тупик противостояния на континенте, первые шаги к миру. Поход эскадр русских продолжается
Глава 28. Сыпингайское сидение, тупик противостояния на континенте, первые шаги к миру. Поход эскадр русских продолжается
2(15) марта 1905 г. Куропаткин был смещен с поста Главнокомандующего, и через два дня сдал командование Линевичу{2062}. Это был семидесятилетний старик, окончивший училище еще при Николае I. Войска называли его «папашкой». Дело, конечно, было не в возрасте, который, по мнению ген. Алексеева, был злом «не столь большой руки». Михаил Васильевич дал весьма верную и справедливую оценку способностей нового Главнокомандующего: «Природный ум у него есть, но ум этот подготовлен для управления дивизией»{2063}. Между тем, перед ним стояла колоссальной сложности задача — восстановить доверие войск к командованию и вновь сделать группу из трех армий силой, с которой вынуждены были бы считаться японцы.
«Тяжелое наследство досталось Линевичу. — Отмечал в начале апреля доктор Боткин. — От всех армий, ходят слухи, осталось всего 180 000. Подсчет, конечно, еще очень приблизительный, так как до сих пор еще понемногу отыскиваются кое-какие части. Потери, — тоже приблизительно, конечно, — высчитывают до 107 000! Раненых и больных считают до 65000, убитых тысяч 20, остальные же оставлены или взяты в плен! Одной батареи не досчитываются вместе со всеми людьми, хотя всего орудий оставлено относительно немного — тридцать одно. Японские потери считают тысяч в 120»{2064}. На самом деле в русских армиях числось 455 470 чел., из них собственно боевых сил — 217 745 штыков, 12 861 сабля и шашка при 1129 орудиях. Потери были весьма велики — два пехотных полка отсутствовали, в некоторых осталось по 300–400 штыков{2065}. 3-я армия также получила нового командующего — им стал генерал-от-инфантерии М. И. Батьянов{2066}. Таким образом, в период активных военных действий ее командующие — Каульбарс и Бильдерлинг — сменялись максимум через 2,5 месяца. Каких-либо других изменений в управлении армиями вслед за этим не последовало, да их, собственно, и не могло быть. «Та бесшабашная бестолочь, — отмечал Алексеев через десять дней после этой смены, — которая отличала все управление Куропаткина и его штаба, по печальному наследию перешла и к новому составу»{2067}.
Германский Генеральный штаб не считал войну проигранной для России. «Он считал совершенно исключенным, чтобы Россия была вынуждена заключить мир даже и в случае дальнейших побед японцев на суше и на море. Японцы могут захватить Сахалин, а также и Владивосток, но где-нибудь в сибирских степях они должны будут остановиться и будут вынуждены в боевой готовности с колоссальными затратами дожидаться, пока русская армия спустя многие месяцы не сделается снова боеспособной. — Вспоминал Бюлов. — Генерал Куропаткин допустил некоторые большие ошибки, но при контрударах он развил исключительную энергию. Наш генеральный штаб считал, что решающий момент для России заключается в выдержке»{2068}. К этому можно лишь добавить — выдержке Верховного командования. Но как раз ее и не было. И, хотя смена Главнокомандующего была встречена в армии с радостью, но за спиной ее было слишком много поражений. Значительная часть солдат и офицеров не могла верить в победу. Армия могла обороняться, но не наступать{2069}. Хороших вестей, которые могли бы поднять настроение солдата и офицера, почти не было. Использовали любую новость.
В ночь на 21 марта(3 апреля) 1905 г. через линию фронта перешел отряд сотрудников Красного Креста, оставшихся с ранеными в Мукдене. Положение госпиталей было тяжелым — после отступления русский городок у вокзала начали грабить и жечь китайцы. Погоромы остановили японцы{2070}. 460 тяжело раненых русских солдат и 405 раненых и больных японцев не были эвакуированы из армейского госпиталя. С ними осталось значительное количество медицинских работников, которые по правилам войны, соблюдавшимся тогда японской армией, были возвращены «в Россию». Группа из 9 сестер милосердия, 26 врачей и 65 санитаров во главе с А. И. Гучковым была переправлена на Сыпингай, а еще около 200 человек была перевезена в Чифу, для возвращения домой по морю. Подвигу А. И. Гучкова было уделено немало внимания, Главнокомандующий лично сообщил о нем в телеграмме на имя вдовствующей императрицы Марии Федоровны{2071}. Так начиналась всероссийская популярность будущего думского политика.
Что касается Куропаткина, то в качестве командующего армией он по-прежнему оказывал значительное влияние на принятие решений и по-прежнему продолжал призывать к терпению, обещая, что при правильном использовании сил, успех будет гарантирован. «Мы вполне готовы к бою, — писал он Витте 26 мая(8 июня), — и я ожидаю его с нетерпением. Нам, по моему мнению, скоро надо будет перейти в решительное наступление. И неужели при этих условиях возможно говорить о мире «во что бы то ни стало», даже позорном для России? Японцы на суше напрягают крайние усилия для борьбы с нами. Есть основания признавать, что далее развивать свои войска им уже не по силам, что они дошли до кульминационного пункта своего успеха. Мы же только еще входим в силу (и, прибавлю, входим так медленно, что до сих пор еще не пополнили свои ряды, но получили подкрепления и еще получим их). Повторяю: мы стоим настолько твердо на суше, что должны победить, если опять не наделаем грубых ошибок. От этих ошибок не гарантированы и японцы, и они их тоже делали, но мы, несомненно, совершенствуемся, учимся, и боевой опыт улучшает, а не ухудшает наши войска, и начальствующих лиц, несмотря на неудачи»{2072}. В последнем утверждении Куропаткина трудно не сомневаться.
Новый Главнокомандующий также, как и его предшественник, был сторонником пассивной обороны, приведенные в порядок войска сделали все, для того, чтобы сделать успешное наступление японцев невозможным. Только на участке 2-й армии было построено 95 полевых укреплений, 100 мостов, 450 километров дорог, 60 деревень были превращены в опорные точки, установлено 350 000 квадратных метров искусственных препятствий{2073}. Пять корпусов армии были распределены между этими укреплениями по фронту в 45 верст. В среднем на каждые 450 шагов, т. е. на каждый прямой выстрел приходилось по одному опорному пункту{2074}. Итак, наступать никто не собирался, а от грубых ошибок никто не мог быть гарнтирован. Первое распоряжение, сделанное Линевичем на этих создающихся позициях, предписывало начать рекогносцировки новой оборонительной линии, глубоко в тылу, по Сунгари. Поэтому, даже когда Сыпингайские позиции стали неприступными для фронтальной позиции, никто не мог поручиться, что, в случае их обхода с фланга, не повторится история Ляояна и Мукдена{2075}. Не удивительно, что призыв императора от 7(20) августа перейти в наступление для облегчения положения на переговорах в Портсмуте потонул в совещаниях на Сыпингае, которые в конечном итоге пришли к выводу о нежелательности наступления{2076}.
Между тем, силы японской армии действительно были уже исчерпаны, для их восстановления необходимо было провести новые призывы, обучить новобранцев, сформировать не менее 6 новых дивизий, получить дополнительно около 1 млрд. иен на военные расходы — для полного осуществления мероприятий по подготовке нового генерального сражения потребовалось бы не менее года. Это означало, что японская армия более не могла наступать в Манчжурии. Уже 10 марта, получив известие о победе под Мукденом, фельдмаршал Ямагата на аудиенции у императора убеждал его, что наступило время действий внешнеполитического ведомства. В тот же день те же мысли он изложил и перед правительством, и, более того, в несколько закамуфлированном виде даже и прессе: «Глупо продолжать сражаться с упорствующим врагом»{2077}. Первым на это отреагировал из Манчжурии Ойяма, который 13 марта отправил в императорский штаб письмо, убеждавшее срочно предпринять верные дипломатические шаги: «Наши военные операции после Мукденской битвы должны особенно хорошо сочетаться с нашей политикой. Другими словами, решим ли мы наступать дальше, преследуя неприятеля, или возьмем курс на позиционную войну, если наши военные операции не будут соответствовать политике страны, то борьба, стоившая, наверное, нескольких тысяч жизней, окажется тщетной. Если политика нашей страны будет определена, как требующая военных успехов, то наша армия понесет бессмысленные потери»{2078}.
23 марта свое мнение перед руководством правительства изложил и начальник Генерального штаба. Ямагата считал, что наступил решающий, третий период военных действий. Россия, по его мнению, не запросит мира, даже если война продлится еще несколько лет, а японцы возьмут Владивосток и Харбин. «Будем ли мы наступать или обороняться, — утверждал он, — в любом случае до мира еще далеко. Есть определенные вещи, над которыми нам стоит глубоко задуматься. Во-первых, большая часть войск противника еще находится дома, а мы свои силы уже истощили. Во-вторых, противник еще не испытывает недостатка в офицерах, а мы многих потеряли с начала войны, и заменить их трудно… Короче, третий период имеет огромное значение, и если мы ошибемся, то наши славные победы превратятся в ничто. Теперь мы должны быть осторожными»{2079}. Мнение японских военных было единодушным. Они требовали мира. 23 марта начальник штаба Манчжурских армий генерал армии виконт Гэнтаро Кодама был вызван в Токио для доклада о положении дел. Главной целью этой поездки было убедить руководство страны немедленно приступить к переговорам. На вокзале Кодаму встречал окрыленный успехами заместитель начальника Генерального штаба ген.-л. Гаиши Нагаока, который сразу же был охлажден словами: «Нагаока, не будьте глупцом. Тот, кто разжег огонь, должен и погасить его. Вы забыли об этом?»{2080}
Тяжелое состояние противника отнюдь не означало неизбежность его краха, а готовность японских военных к переговорам свидетельствует только об их трезвости на вершине успехов. Даже войну на истощение невозможно выиграть более или менее удачными отступлениями. Только успешное контрнаступление в Манчжурии и победа над армией, которую уже не смогли бы восстановить японцы, могли привести к перелому в военных действиях, и, в конечном итоге — в войне. Однако главная проблема русской армии, к которой все еще продолжали прибывать подкрепления, как раз и состояла в том, что и она уже не могла наступать. Правда, в отличие от японцев, по причинам не-материального характера. Никогда еще за всю войну развитие событий на фронте не зависело столь сильно от морального состояния армии.
Не смотря на начавшуюся в России революцию, железная дорога по-прежнему справлялась со снабжением армии, хотя уже и не столь удачно. Начались перебои. К марту 1905 г. на Сибирской железной дороге было задержано 4,5 тыс. выгонов с грузом около 4 млн. пудов. В то же время в Европейской России и Сибири ожидали отправления до 5 млн. пудов грузов. Эшелоны шли очень медленно — их движение из-за Урала до Харбина составляло 2–2,5 месяца и очень редко 40–45 дней{2081}. Тем не менее в Манчжурию шли пополнения, после Мукдена в Действующую армию было отправлено 194 батальона, 48 сотен, 916 орудий, 496 пулеметов. К началу сентября 1905 года, то есть на момент заключения перемирия на Сыпингай прибыло 130 батальонов, 48 сотен, 468 орудий, 332 пулемета и 10,5 инженерных батальонов{2082}. Но эти войска вместе с материальной силой приносили с собой новости из страны, уже охваченной революцией. На Сыпигпае, по словам одного из командиров полков, уже никто и на что не надеялся{2083}. Командование русскими армиями рассчитывало на успех флота, который, если и не вернет России контроль над морем, то позволит значительно поднять мораль войск, так и не получивших ни одной победы на суше.
Вплоть до окончания сражения под Мукденом 2-я Тихоокеанская эскадра находилась на Мадагаскаре, где она могла получить небольшой отдых. Переход из Танжера в Магадаскар, т. е. из Атлантики в Индийский океан в условиях, когда снабжение топливом постоянно находилось под угрозой срыва, проходил в тяжелейших условиях. Погрузка по прежнему проводилась с немецких угольщиков. Это была чрезвычайно сложная и изматывающая команды задача, и, чтобы сократить количество угольных погрузок, корабли шли, перегруженные углем. «Громадные корабли, — писал лейтенант Свенторжецкий, — походили скорее на угольные транспорты. Нельзя было надеяться на уголь при всяких условиях, и потому суда брали усиленные запасы. На броненосцы принималось вместо 1100 тонн — 2500. Все, что возможно, заваливалось углем; 75-мм. батарея, с совершенно негодными для моря орудиями, была наглухо задраена и обращена в угольные ямы. Уголь грузился в коридоры, на срезы, на ют, везде, где только можно было найти свободное место. Грязь была невыносимая»{2084}.
Уже 16(29) декабря эскадра получила сообщение о том, что Тихоокеанского флота больше не существует, а корабли на рейде Порт-Артура расстреляны японской осадной артиллерией. На моральное состояние команд эта новость произвела самое удручающее воздействие. Одновременно ввиду протестов Японии на нарушение нейтралитета Францией русской эскадре пришлось перейти из удобной французской базы Диего-Суареца (совр. Анциранана, сев. Магадаскара) в Носи-Бе{2085}. Носи-Бе в это время был маленькой рыбацкой деревушкой на северо-западе Магадаскара. Здесь не было ни порта, ни мастерских, ни даже телеграфной станции{2086}.
Прийдя сюда 27 декабря 1904 г.(9 января 1905 г.), эскадра встретила отряд контр-адмирала Д. Г. фон Фелькерзама — группу из 2 броненосцев, 3 крейсеров, 7 миноносцев и 9 транспортов Добровольного флота, пришедших в Носи-Бе через Суецкий канал и Индийский океан 15(28) декабря 1904 г. Ряд кораблей нуждался в безотлагательном ремонте, на палубах шли круглосуточные работы{2087}. Команды, свободные от дела, медленно разлагались в атмосфере доброжелательного внимания со стороны колониальных властей союзной Франции. Тихая стоянка в отдаленной от цивилизации бухте не состоялась. «Отовсюду, — вспоминал один из участников похода, — хлынули туземные красавицы, француженки (настоящие и фальсифицированные), именовавшие себя певицами и даже etoil’ями; открылись многочисленные наскоро импровизированные кафешантаны; пышно расцвели несчетные, явные и тайные игорные притоны»{2088}. Офицеры и даже некоторые командиры кораблей пустились во все тяжкие, расцвело пьянство и наплевательское отношение к службе{2089}.
К чести Рожественского следует отметить, что он быстро прекратил разгул, введя строгую дисциплину на всех кораблях, включая транспорты{2090}. Сохранение дисциплины и боевого духа становилось все более проблематичным. Поломки преследовали эскадру даже во время стоянки в Носи-бе, создавая одну проблему за другой. Перед походом, ввиду неясности того, удастся ли снабжать эскадру за счет покупок в нейтральных портах, в спешке готовились и корабли снабжения{2091}. Теперь за спешку приходилось расплачиваться. Сначала Рожественский отправил назад два совершенно негодных транспорта{2092}. После этого в Носи-Бе пришел рефрижиратор «Эсперанс» с грузом замороженного мяса, но холодильные установки внезапно вышли из строя. Мясо пришлось выбросить за борт{2093}.
2(15) февраля врач крейсера «Изумруд» записал в своем дневнике: «Запасы замороженного мяса на специальном пароходе «Эсперанс» вследствие порчи рефрижератора протухли. Туши, выброшенные в большом количестве в открытое море, принесены обратно течением и плавают по всему рейду, застревают у берега, заражая воздух зловонием. Настроение на эскадре не из важных»{2094}. В море было выброшено 700 тонн мяса, «Эсперанс» пришлось также отправить назад{2095}. Люди питались почти исключительно консервами, скверный климат и недостаток свежей воды привели к росту заболеваний{2096}. Адмирал считал долгую стоянку во французской колонии вредной для экипажей своих кораблей, и выгодной лишь для японцев, которые получали возможность привести в порядок свои суда после кампании 1904 г{2097}.
Была лишь одна причина, которая могла оправдать остановку: перед уходом эскадры существовал проект выкупа броненосных крейсеров у Чили(3) и Аргентины(4). Если бы этот план состоялся, то новые корабли могли бы как минимум в 1,5 раза усилить мощь русской эскадры. Первоначально предполагалось, что купленные крейсера подойдут к Магадаскару{2098}. Был установлен список и определена цена кораблей, но переговоры затянулись и проект так и остался на бумаге{2099}. Впрочем, и при состоявшейся покупке потребовалось бы сформировать команды и дать им время для освоения новой техники. Рожественский, обладая трезвым умом, не мог рассчитывать на реальность такого прожектов{2100}. 7(20) января 1905 г. адмирал получил приказ из Петербурга остаться на Магадаскаре и ждать прихода подкреплений. К нему должны были подойти 2 крейсера, 2 вспомогательных крейсера и 2 миноносца{2101}.
После падения Порт-Артура было абсолютно ясно, что первоначальная цель похода 2-й Тихоокеанской эскадры уже не может быть достигнута. С самого начала похода командование экадры и флота смотрела на нее как на резерв, а не самостоятельную силу. Теперь 1-й Тихоокеанской эскадры не существовало, и было очевидно, что 2-я не может самостоятельно играть роль активного флота{2102}. Тем не менее, Морское министерство не взяло на себя ответственность принять решение по возвращению кораблей. Пойти на такой шаг на фоне происходивших в России событий никто не решился. Тем временем там набирала обороты не только революция, но и кампания за доведение войны до победного конца. Пропаганду в пользу последнего и решительного усилия для завоевания господства на море возглавил Кладо.
Его доводы представляли собой странную смесь из разумных утверждений — необходимость захвата господства над морем для окончательной победы, для возвращения Порт-Артура и контроля над Кореей, понимание того, что японская эскадра сильнее 2-й Тихоокеанской — и выводов о том, что единственным решением будет отправка всего, что только возможно, из Балтики{2103}. Он был готов отправить на Дальний Восток даже броненосец «Петр Великий», признавая — «…он очень стар (спущен на воду в 1872 г, введен в строй в 1877 г. — А.О.), но он известен тем, что выстроен замечтально прочно…»{2104} Кладо призывал выставить против неприятеля все, «до последней пушки»{2105}. Он буквально требовал концентрации всего, что только возможно, на Тихом океане, утверждая: «Не посылать из-за того, что может не понадобиться — преступно»{2106}. Столь оригинальную точку зрения разделяли в основном далекие от войны на море люди{2107}.
Вопрос быстро приобретал политический подтекст. «Под влиянием понятных патриотических побуждений, — с восторгом заявлял в январе 1905 г. «Вестник Европы», — капитан Кладо решился публично высказать свои опасения и забить тревогу перед общественным мнением, пока еще была возможность поправить роковую ошибку; он с большим воодушевлением проводил мысль о скорейшем снаряжении третьей эскадры, и некоторое время спустя решено было провести эту мысль в исполнение. Таким образом, горячие и убедительные статьи г. Кладо не только взволновали известную часть читающей публики, но и расшевелили известную часть сухопутно-морской бюрократии, побудив ее немедленно приступить к осуществлению проекта, который, без этих призывов к гласности, пролежал бы под спудом до весны»{2108}. Кладо превращался в героя своего времени. Приказ о его аресте и помещении на гауптвахту за нарушение дисциплины вызвал всеобщее возмущение{2109}. Узнав о том, что генерал-адмирал запретил Кладо выступать на публике, общественность поднесла ему почетный кортик{2110}.
Перспектива быстрого решения и победы, которая, наконец, вернет правительству силу в борьбе с «врагом внутренним» превращала решение о судьбе флота из военно-морского во внутри-политическое. В конце концов в Петербурге приняли решение усилить 2-ю эскадру, и отправить на соединение с ней 3-ю Тихоокеанскую эскадру под командованием контр-адмирала Н. И. Небогатова. В ее состав вошли броненосцы береговой обороны и другие устаревшие корабли, от которых Рожественский отказался, находясь еще в России. Теперь он все равно должен был получить их{2111}. К этому следует добавить, что экипажи этих судов в основном состояли из необученных новобранцев, которых нужно было всему учить в походе. Небогатов не испытывал никаких иллюзий. «Вы приносите себя в жертву…» — Заявил он офицерам своей эскадры перед выходом в поход{2112}. Удивительно, что Небогатов довел корабли до Мадагаскара без потерь.
«Все эти калеки, — отмечал Рожественский в частном письме, — которые, присоединившись к эскадре, не усилят ее, а скорее ослабят… Гниль, которая осталась в Балтийском море, была бы не подкреплением, а ослаблением… Где я соберу эту глупую свору: к чему она, неученая, может пригодиться, и ума не приложу. Думаю, что будет лишней обузой и источником слабости»{2113}. Старший флаг-офицер его штаба не расходился с командиром в оценках. 21 января(3 февраля) 1905 г. он писал: «Мы ожидаем подкреплений: на днях, на-днях, вероятно, придет «Олег» и два миноносца с «Изумрудом», но разве это подкрепление? А третья эскадра, господа, помилосердствуйте! Посылаются суда заведомо негодные, суда, которые могут быть приняты в состав эскадры только из деликатности: «Николай», «Апраксин», «Мономах» и «Водолей»… Зачем давать еще призы японцам, они уже довольно их получили! Что мы будем делать с этими судами, на эскадре никто не знает, а если адмирал откажется их подождать в Носси-бе, то им придется просто вернуться в Россию, так как их отдельное плавание на театр военных действий будет небезопасно. Третья эскадра — это ведь последние ресурсы флота, а что дальше? Успех второй эскадры совершенно не обеспечен. Не надо мечтать о победах, вы о них не услышите»{2114}.
Даже без прихода кораблей Небогатова эскадра не представляла собой единое целое. «В общем, — записал в дневник во время стоянки на Мадагаскаре командир крейсера «Аврора» капитан 1-го ранга Е. Р. Егорьев, — если исключить 4 однотипных броненосца (типа «Бородино». — А.О.), преобладает удивительная разнотипность. Каждое другое судно представляет положительно — unicum, годный для сохранения в музеях в назидание потомства…»{2115}. За 2,5 месяца похода 2-я Тихоокеанская эскадра только 2 раза выходила на практическую стрельбу, причем из 10-ти и 12-дюймовых орудий было сделано только по 3–5 выстрелов. Результаты стрельб были весьма скверными. Лучше всего стреляли команды старых кораблей, хуже всего — собранные в спешке команды новых эскадренных броненосцев, которые должны были стать ударной силой эскадры. Т. к. боекомплекта для учебы не было, практически не было и артиллерийских учений, т. к. не было запаса снарядов к ним. Результаты учебных стрельб, проведенных Небогатовым в Аденском заливе, были еще хуже — не был разбит ни один из щитов, изображавших цель. Вторые учебные стрельбы дали лучший результат, но уровень подготовки команд все равно был далеко не идеальным. У Рожественского был выбор — или учить своих комендоров, и тогда прийти к решающему сражению без снарядов, или прийти к бою со снарядами, но с плохо подготовленными артиллеристами{2116}. В их обучении исходили из принципа «лучше хоть что-нибудь, чем ничего!»{2117} На стрельбах по ошибке из 75-мм. орудия «Князя Суворова» попали по «Дмитрию Донскому» — жертв не было, сильных разрушений — тоже{2118}.
3(16) марта эскадра ушла из Мадагаскара, держа курс на французский Индокитай, к берегам Вьетнама. «Транспортов масса, — отмечал Егорьев, — и наша эскадра похожа на конвойных большого верблюжьего каравана»{2119}. Более всего удивительно то, что этот караван двигался без потерь. Переход в бухту Камрань (совр. Вьетнам) при скорости 7 узлов занял 28 дней, за это время на кораблях было исправлено 112 поломок, т. е. в среднем по 4 в сутки. На судах, не прошедших испытаний, выходили из строя механизмы, рулевое управление, котлы{2120}. Удержать порядок при движении было сложно — линии и колонны постоянно растягивались, отстававших обходили те, кто мог воспользоваться преимуществом в скорости{2121}. Положение было тяжелым. Перегрузка судов углем вызывала многочисленные болезни, которые вместе с малярией постоянно поражали экипажи судов{2122}.
8(21) марта 1905 г. русское правительство через Париж провело зондаж предварительных условий мира. Русские предложения исключали уступку какой-либо части собственной территории, уплату контрибуции, уступку железной дороги на Владивосток и отказ от права держать флот на Тихом океане. В начале апреля Япония ответила отказом принять эти условия или сообщить собственные{2123}. Со своей стороны Токио уже 8 марта начал неофициальным образом зондировать через американского посланника возможность прекращения боевых действий{2124}. Естественно, что условия при этом не оговаривались. К концу марта требования японских военных к дипломатам были окончательно сформулированы, и русское предложение было все же использовано для того, чтобы публично заявить о своих претензиях. При этом они были озвучены не через союзника России, а через собственного партнера. Японские дипломаты ответили на запрос о возможных условиях мира, сделанный президентом США через Военного министра В. Тафта — контроль над Кореей, Порт-Артур, Сахалин и контрибуция{2125}.
Внешнеполитическое положение государства, которое постоянно терпит поражения, не могло укрепляться. Даже французы, поначалу смотревшие сквозь пальцы на превышение пределов своего благожелательного нейтралитета, начали протестовать против слишком длительного пребывания русской эскадры в территориальных водах своих колоний, ссылаясь на то, что они не являются союзниками России в войне против Японии. Строго говоря, действия русского командующего, санкционировавшего остановку и досмотр коммерческих пароходов под нейтральными флагами вблизи французского Индокитая, не могли не беспокоить местные колониальные власти{2126}.
29 марта(11 апреля), находясь у берегов Сайгона, Рожественский отправил две телеграммы в Петербург, намекая на необходимость возвращения флота на Балтику. Они представляли из себя довольно двусмысленную смесь очевидной решительности и неопределенных намеков: «Если эскадра нужна еще во Владивостоке, если там есть пища для лишних тридцати тысяч, если остались боевые запасы для флота, то необходимо идти — немедленно, не ожидая Небогатова… Если же поздно уже высылать эскадру во Владивосток, то необходимо возвратить ее в Россию»{2127}. Адмирал не нашел в себе сил высказаться однозначно, и в сложившейся обстановке император предпочел отдать приказ следовать во Владивосток, не дожидаясь подкреплений. Рожественского известили о том, что крепость представляет собой прочную базу и связь ее с Россией отнюдь не нарушена. Не смотря на разрешение двигаться самостоятельно, адмирал остался дожидаться 3-ю эскадру, которая, по его мнению, состояла из «калек». Очевидно, он надеялся, что со временем Николай II изменит свое решение, но эти расчеты были необоснованны. Находившийся в это время в Царском Селе принц Генрих Прусский телеграфировал в Берлин: «Император решил пока продолжать войну, не обращая внимания на сильную мирную агитацию. Он сосредоточил все свои надежды на Рожественском, который в скором времени должен достигнуть Зондского архипелага. Император в спокойном, нормальном состоянии»{2128}.
Отправка эскадры стала стратегическим просчетом не только с военной точки зрения. Петербург фактически превратился в заложника собственной ошибки — теперь возвращение флота означало дальнейшую дискредитацию России на международной арене и ее правительства внутри страны. Как в России, так и в Маньчжурских армиях надеялись на то, что прибытие ударных сил Балтийского флота изменит положение. Слишком много ожиданий было связано с походом флота на Дальний Восток: «Два чуда — одинаково трудных и невозможных — ожидали от этой многострадальной эскадры: перехода ее в атмосфере злобного нейтралитета, окруженной бесконечным рядом тайных и явных опасностей — от Либавы до Владивостока и — благополучного прохода мимо японского флота»{2129}. Эти слова современника нуждаются в уточнении. Если первое требование воспринималось как чудо морскими офицерами, то второе чудо ждала вся Россия. Оно, как известно, не состоялось.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.