Антанта и Россия

Антанта и Россия

Русская военная стратегия в 1914–1917 гг. во многом оказалась подчинена интересам западных союзников. Такое положение, возмутительное в любом случае, делалось нетерпимым в войне, бывшей для России Отечественной войной.

Хотя всех нюансов политики народная масса на фронте и в тылу не знала, в ней всё больше укоренялось подспудное ощущение, что Россия несёт основную тяжесть коалиционной войны, будучи поставлена в неравноправное положение перед союзниками своими же власть предержащими. Общее убеждение было таково: «Союзники не помогают России так, как могли бы!» И по прошествии времени стало очевидно, что это спонтанное народное убеждение отражало истинное положение дел. Выше мы приводили признание английского министра Д. Ллойд-Джорджа на этот счёт.

Объективным фактором такого положения была зависимость России от военного снабжения извне, о чём мы уже говорили. Дело усугублялось также финансовой зависимостью России, возникшей ещё до войны. Внешний долг России в 1914 г. составлял 5,4 млрд. рублей (в золотом эквиваленте). За два с половиной года войны Российская империя увеличила этот долг (без учёта процентов) ещё на 6,3 млрд. рублей, а Временное правительство за восемь месяцев своего существования в 1917 г. — на 1,8 млрд[65]. Часть внешних займов была сделана под залог российского золотого запаса. Ещё в октябре 1914 г. вступило в силу англо-русское соглашение о кредитах, по которому Россия должна была перевезти в Лондон часть своего золота. В декабре 1914 г. Британия поставила окончательным условием, что золотом должно быть гарантировано не менее 40% займов, предоставляемых России[66]. В мае 1915 года Англия окончательно взяла в свои руки дело снабжения Русской армии оружием, боеприпасами и военным снаряжением. Британский военный министр Генри Китченер был признан Россией своим официальным уполномоченным по военным закупкам в США и Англии[67]. Таким образом, уже в 1915 г. Россия утратила право самостоятельных решений в такой важной области, как военное снабжение.

Как обычно, возникает вопрос об альтернативах. Ясно, что такое положение возникло не за один-два года, а создавалось задолго до Первой мировой войны. Оно было объективным следствием промышленного и инфраструктурного отставания России от ведущих капиталистических стран. Важно учитывать, что в мировой капиталистической финансовой системе Россия не могла занять место выше того, на которое ей позволили бы встать державы, раньше её сделавшиеся лидерами этой системы. Играя по чужим правилам, всегда будешь проигрывать. Иностранный капитал, без привлечения которого Российская империя не могла проводить индустриализацию на основе частного предпринимательства, участвовал в этом процессе в той степени, в какой обеспечивалось сохранение общего промышленного отставания России от ведущих стран Запада.

История XX века показала, что альтернатива этому у России могла быть только одна — выход из мировой капиталистической системы, даже противопоставление себя ей и развитие с опорой лишь на внутренние силы. Осуществить такую альтернативу могли только радикально-революционные общественные круги. Старая русская элита была слишком тесно вписана в существующую экономическую систему. Альтернатива указанного рода предполагала революцию против старой элиты. Логично ли будет упрекать последнего русского царя в том, что он не оказался революционером на троне?..

Временное правительство, сменившее царское в 1917 г., тоже пыталось компенсировать отсутствие массовой социальной поддержки внутри страны опорой на финансовую и дипломатическую помощь Запада. Именно в те восемь месяцев 1917 г., когда страной правили буржуазные временщики, зависимость российской политики от держав Антанты достигла максимума. Иностранное давление на внутренние дела России совершалось тогда наиболее беспардонным образом за всю войну. В дальнейшем то же самое отсутствие прочной и широкой поддержки населения побудило вождей российской буржуазии непосредственно опереться на иностранные штыки, что придало масштабный и затяжной характер Гражданской войне. Неимение иной опоры в самой России, кроме архаичного госаппарата, унаследованного от прошлого и совершенно неприспособленного к задачам современной тотальной войны, заставляло и самодержавие опираться на внешние силы — на тех же западных союзников. Это и обусловливало чрезмерную «чуткость» Царского Села и Могилёва к запросам и требованиям, шедшим из Парижа и Лондона.

Помимо объективных были и субъективные факторы. Русская элита уже два столетия сама себя ставила ниже Западной Европы. В Европе привыкли к самоуничижению России. И поэтому редкие попытки российских официальных лиц ставить свою страну на одну доску с западными державами, позиционировать себя как равных среди равных могли встретить и встречали со стороны союзников но Антанте лишь недоумение и неприязнь.

Алексеев посылал Жилинскому такие инструкции по поведению с союзниками: «Спокойная, внушительная отповедь, решительная по тону, на все подобные выходки[68] и стратегические нелепости, безусловно, необходима. Хуже того, что есть, в отношениях не будет. Но мы им очень нужны; на словах они могут храбриться, но на деле на такое поведение не решатся. За всё нами получаемое они снимают с нас последнюю рубашку. Это ведь не условие, а очень выгодная сделка, но выгоды должны быть хоть немного обоюдны, а не односторонни»[69].

Приведя эту выдержку из письма, историк далее справедливо отметил: «Посылая эти мудрые советы, безвольный Алексеев не отдавал себе отчёта в том, что «внушительная отповедь» союзникам — его дело как ответственного главнокомандующего и отнюдь не дело ген. Жилинского — инстанции подчинённой».

Однако когда Жилинский попробовал было действовать по такой инструкции, заявив, что «он не французский генерал, а представитель русского императора»[70], это тут же вызвало бурный протест французского главнокомандующего генерала Жоффра. Он в резких выражениях потребовал отозвания русского представителя, что и было Николаем II исполнено (ноябрь 1916 г.).

В негласной иерархии Антанты Россия стояла ниже не только Франции и Англии, но и Италии и Японии. Третирование России как второсортной державы было характерным для отношения к ней союзников. Последние при этом не чурались прибегать к изощрённой софистике, чтобы оправдать свои беспардонные претензии. Так, французский посол Морис Палеолог заявил 19 марта (1 апреля) 1916 г. Б.В. Штюрмеру, председателю российского Совета министров, «что Россия могла бы сделать для войны втрое или вчетверо больше». На возражение российского премьера о том, что Россия потеряла уже около миллиона человек, посол ответил, что Франция, относительно своей численности населения, потеряла в четыре раза больше, чем Россия.

Чисто формально, как мы уже убедились, посол был близок к истине. Оправдывала ли эта статистика его заявление? Ничуть. Дело даже не в том, что он без зазрения совести фактически требовал крови ещё нескольких миллионов русских людей, принесения их в жертву «общему делу союзников». Показателен расистский тон его утверждений о более высокой ценности французов сравнительно с русскими: «При подсчёте потерь обоих союзников центр тяжести не в числе, а совсем в другом. По культурности и развитию французы и русские стоят не на одном уровне. Россия — одна из самых отсталых стран в свете: из 180 млн. жителей 150 млн. неграмотных[71]. Сравните с этой невежественной и бессознательной массой нашу армию… С этой точки зрения наши потери чувствительнее русских потерь»[72].

Палеолог со своими рассуждениями вовсе не был оригинален на фоне русской элиты. Его высказывания вполне могли (на что и были рассчитаны) найти сочувственный отклик у любого русского барина с его взглядом на русский народ как на рабочую скотинку, стоящую по всем понятиям ниже любого западноевропейца. Посол Франции всего лишь воспроизводил то отношение к русскому народу, которое давно уже стало как бы визитной карточкой русской элиты в «цивилизованном мире». Его заниженная оценка культурного уровня русских также происходила из мифов, веками создававшихся российским правящим классом. Вспомним, как за сто с небольшим лет перед этим Ш.-М. Талейран, отставленный министр иностранных дел Наполеона I, начал свои секретные переговоры с русским императором Александром I с таких характерных слов: «Русский государь цивилизован, а русский народ не цивилизован, …французский народ цивилизован»[73].

Герой повести Константина Паустовского «Романтики»[74] Максимов думал в июле 1914 г. о том, «что стоит умереть ради Москвы и Парижа — двух вечных городов, двух родин». Такое настроение в русском интеллигенте не казалось чем-то противоестественным ни ему самому, ни тем, за кого он собирался погибать, убеждённым в превосходстве своей культуры. Французский посол со своим цивилизаторским пафосом и расистским снобизмом по отношению к России был всего лишь зеркалом русской элиты.

Вмешательство послов союзных держав во внутренние дела России принимало иногда такие формы, словно Россия была их колонией, а они сами — её генерал-губернаторами. Упомянутая беседа между Палеологом и Штюрмером состоялась тогда, когда посол зашёл к российскому премьеру, чтобы предъявить ему… жалобу русских промышленников на действия русской же полиции, якобы мешавшие их заводам работать на оборону.

Когда в июле 1916 г. британский премьер Герберт Асквит упомянул в парламенте о возможности привлечения германского кайзера после войны к суду за военные преступления, это вызвало критику в печати всех союзных держав. Русский консервативный публицист П. Булацель заявил на страницах журнала «Русский Гражданин» по этому поводу: «Нам вменяют в обязанность воевать не только до тех пор, пока наши упорные, храбрые и сильные враги — германцы признают себя сломленными и согласятся на почётный и выгодный для России мир, а до тех пор, пока царствующая в Германии династия Гогенцоллернов не будет низложена русским штыком… Англичане, продвинувшиеся за два года войны на своём фронте на несколько сот метров, этого не могут сделать сами»[75].

Совершенно понятны патриотические мотивы, двигавшие публицистом в этом заявлении, — это никакое не «германофильство». Но, конечно, такие открытые и резкие выпады против союзника были недопустимы в военное время. Наказание, которому подвергнулся Булацель, поражает своей нарочитой оскорбительностью для русского подданного (и для России вообще). С согласия своего правительства он должен был явиться к британскому послу Джорджу Бьюкенену, выслушать от него резкий выговор и принести извинение.

Оружие, доходившее до наших войск от союзников, далеко не всегда было надлежащего качества. Летом 1917 г. председатель Временного правительства А.Ф. Керенский по результатам войсковых испытаний полученного вооружения поручил министру иностранных дел М.И. Терещенко: «Укажите соответствующим послам, что тяжёлая артиллерия, присланная их правительствами, видимо, в значительной части из брака, так как 35% [стволов] не выдержали двухдневной умеренной стрельбы»[76].

«Нашлись бы у них [союзников] и снаряды, и самолёты (и все — хорошего качества), разговаривай с ними Россия своим природным царственным языком — единственным, на котором мы должны разговаривать с Европой»[77], — писал историк, благожелательно настроенный к Николаю II. Его пожелание было неосуществимо по уже отмеченным объективным причинам, над которыми русский царь, какими бы личными качествами он не обладал, был в тот момент не властен.

Политика Антанты в отношении России была направлена к тому, чтобы выжать из нашей страны максимум возможного для ослабления врага, после чего Россию как отработанный материал следовало отбросить в сторону. К концу войны Россия должна была сделаться слабой, чтобы с её интересами можно было не считаться. На тот случай, если этот момент ослабления России наступит прежде достижения победы над Центральными державами, у союзников был заготовлен запасной вариант. России предстояло сыграть роль «выжатого лимона», после чего окончательная победа Антанты в войне обеспечивалась помощью со стороны США.

С 1897 г. между США, Англией и Францией существовало секретное соглашение, о котором стало известно только в 20-е гг. прошлого века. По нему западноевропейские державы обязывались не препятствовать реализации интересов США за счёт третьих стран (что проявилось уже в войну США с Испанией в 1898 г.). В свою очередь, США предоставляли Франции и Англии статус наибольшего благоприятствования в случае войны тех с Германией. Договорённость не предусматривала обязательства США вступить в войну против Германии, однако такой вариант не исключался. И, действительно, весь ход событий Первой мировой войны подвёл к нему.

Одним из ярких примеров отношения союзников к России стала судьба четырёх русских Особых бригад, посланных Россией на другие фронты Первой мировой в 1916 г. Обычно, говоря об этих бригадах (часто неправильно называемых «русским экспедиционным корпусом»), вспоминают две бригады, воевавшие во Франции. Куда меньше вспоминают о других двух бригадах, сражавшихся на Балканах, и почти никогда — о том, как союзники поступили с большинством военнослужащих этих бригад.

Когда в декабре 1915 г. в Россию с требованием от Франции направить 400 тысяч русских солдат на зарубежные фронты прибыл французский сенатор Поль Думер, генерал Алексеев был категорически против. Он справедливо считал, что русские солдаты принесут больше пользы общесоюзному делу на своём фронте. Однако государь настоял на политическом решении данного вопроса. Правда, французское требование было урезано до семи бригад общей численностью менее 100 тысяч человек. В действительности, всего были посланы четыре Особые бригады, службу в которых за два года прошли в общей сложности около 60 тысяч человек.

1-я и 3-я бригады были отправлены во Францию, 2-я и 4-я на Балканы. Роль этих соединений была различной. Во Франции две бригады (примерно одна дивизия) были почти незаметны на общем фоне 160–170 дивизий союзников. На Балканах же воевали всего два десятка дивизий союзников (самых разных — французских, английских, сербских, итальянских, потом ещё греческих). Там роль русских войск была значительнее не только количественно, но и по вкладу в боевые операции. Уже 6 (19) октября 1916 г. французский главнокомандующий генерал Саррайль в приказе по Восточной армии (так назывались международные войска союзников на Балканах) отметил храбрость русских войск в боях за город Флорина на севере Греции.

Влияние революции 1917 г. не обошло и эти наши войска за границей, однако было бы неверно сводить к нему всё случившееся с ними. Известно, что хотя в советское время существовала установка всюду в революционном движении искать «руководящую роль партии большевиков», однако даже автор фундаментальной работы[78] о русских войсках во Франции не смог обнаружить там никакой большевистской организации. До русского контингента на Балканах эхо революции вообще докатывалось с огромным запозданием. Так, солдатские комитеты, учреждённые приказом Временного правительства в мае 1917 г., были образованы там только в августе, а введённые в июле «военно-революционные суды» — лишь в ноябре, уже после падения Временного правительства.

Значительно сильнее на эти войска влиял общий революционный кризис, охвативший в то время Западную Европу. Явления разложения стали отмечаться в русских бригадах во Франции уже зимой 1916/17 г. Летом 1917 г. в самой французской армии волнения происходили в 16 корпусах из 36[79]! Под их непосредственным влиянием солдаты 1-й русской бригады, расквартированные в местечке Ла-Куртин, стали требовать отправки на Родину. Силами более свежей 3-й бригады ла-куртинский мятеж в сентябре 1917 г. был подавлен. Одна русская военная часть стреляла в другую, причём по приказу французского командования, за два месяца до того, как первые выстрелы Гражданской войны раздались в самой России.

После падения Временного правительства, 3 (16) ноября 1917 г. французский военный министр Жорж Клемансо издал приказ, согласно которому военнослужащие русских Особых бригад подлежали сортировке на три категории: желающие сражаться в рядах французской армии, согласные работать на французскую армию, несогласные делать ни то ни другое. Последняя категория подлежала отправке на каторгу. Чтобы уяснить всю «пикантность» ситуации, вспомним, что в это время Россия ещё не заключила перемирия и формально числилась по-прежнему воюющей на стороне Антанты.

Среди солдат 1-й и 3-й бригад во Франции решили записаться во французскую армию 252 человека (по другим источникам 266). 11,5 тысячи записались в рабочие отряды. Около 5 тысяч предпочли всему этому каторгу в Алжире. Они присоединились к уже находившимся там примерно 8 тысячам осужденных участников ла-куртинского мятежа[80].

Эта же система «трияжа» в январе 1918 г. была применена к русским солдатам на Балканском фронте. Около 500 военнослужащих 2-й и 4-й Особых бригад завербовались во французскую армию. Примерно 1200 стали военными рабочими. Около 12 тысяч добровольно отправились на каторгу[81]. Судьба этих каторжан исследована только в одной работе[82], причём число наших соотечественников, навсегда оставшихся в песках Сахары, до сих пор неизвестно даже приблизительно.

Отметим международно-правовой аспект вопроса. Коль скоро Россия вышла из войны, то на её военнослужащих должен был распространяться статус граждан нейтрального государства. Если Франция не нашла в себе достаточно великодушия, чтобы позволить этим солдатам после всего, что они сделали для союзников в 1916 и в начале 1917 гг., вернуться на Родину, то она обязана была, по крайней мере, уважать их права как интернированных лиц. Вместо этого Франция применила к русским подданным такие же нормы, как к завербованным солдатам своего «Иностранного легиона».

Нет смысла кичиться сравнением боевых заслуг. Нельзя утверждать, что Россия внесла наибольший вклад в коалиционную войну Антанты. Известно, что Германия — главное звено Четверного союза — большинство своих потерь в 1914–1918 гг. понесла на Западном фронте[83]. В то же время очевидно, что без помощи России Франция была бы разгромлена уже в 1914 г. Русский фронт оказывал огромное влияние на ход Первой мировой войны, в разное время притягивая на себя от одной трети до половины всех сухопутных сил Четверного союза. Даже после заключения Брестского мира в 1918 г. этот фронт фактически продолжал существовать, не говоря уже о революционном разложении, вносимом Советской Россией в стан Центральных держав. Западные союзники не имели никакого морального права упрекать Россию в «измене союзническому долгу». Ведь к подписанию «похабного» мира Россию в немалой степени подвела именно их политика в ходе войны.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.