Глава 36. Выход к шоссе

Глава 36. Выход к шоссе

Ноябрь 1943 года

Первый снег. 11 ноября перешли шоссе.

Перешагнув через чистую немецкую траншею, я прошел шагов пять вперед, огляделся кругом и сел на старый, высохший пень на открытом месте.

Кругом тишина, даже листва не колышется, ни отдаленного гула, ни всплеска мины, ни одного винтовочного выстрела. Как будто всё замерло и чего-то напряженно ждет.

— Федь! А, Федь! — говорю я Рязанцеву.

— Пошли двух ребят в полк, надо доложить, что мы немецкой траншеи достигли. И пусть спросят, нам здесь оставаться или дальше идти.

А остальным ребятам скажи, чтобы спустились в траншею. Чего они у тебя все поверх земли торчат? Немцы могут в любую минуту вернуться. Наши тоже иногда от страха бегут. Бросят траншею, |ротному шею намылят|, а потом лезут по кустам брошенную траншею у немцев отбивать. У немцев это чаще случается. Не думали мы в сорок первом, что немцы будут так драпать от нас.

Я сижу на высохшем пне, смотрю себе под ноги и думаю:

— Мне одному недолго спрыгнуть в траншею, если вдруг появятся немцы.

Проходит час, другой. По-прежнему кругом всё тихо и почти недвижимо. То война, кругом вой и грохот стоит, пули и мины летят. То вот, как сейчас — полное затишье. От такой тишины глаза слипаются, мозг перестает работать.

Через некоторое время появляются связные.

— Чего там? — спрашиваю я.

— Нам велено дождаться подхода стрелковой роты. За стрелками тянут провод. Сюда дадут телефонную связь.

— Вам товарищ гвардии капитан, велели со штабом связаться.

Немецкая траншея отрыта в чистом поле. Извилины ее идут параллельно обрубу кустов и леса. Передний бруствер замаскирован свежим дерном под цвет окружающей травы.

Между траншеей и лесом находится низинный участок поля, полоса земли шириной пятьдесят-семьдесят метров. Если смотреть на траншею со стороны нашего переднего края, где сейчас наша пехота сидит, то будет казаться, что траншея проходит по самому обрубу леса.

Это зрительно и ввело в заблуждение наших минометчиков и артиллеристов. Когда они занялись пристрелкой траншеи, то все снаряды и мины легли по краю кустов. А до кустов больше полсотни метров. На войне и в этом деле есть свои хитрые приемы.

Примерно еще через час к траншее подошла стрелковая рота. Это наш первый батальон. В нем всего полсотни солдат. Следом за ротой, |через некоторое время,| появились связисты.

Разговор по телефону короткий. Я получаю приказ выдвинуться вперед, перерезать шоссе, закрепиться на нем, выслать связного и ждать подхода нашей пехоты.

Боевая обстановка ясна! Кто находится правей, кто левей — неизвестно. Где находятся немцы, в полку тоже не знают.

|Обстановка на войне быстро меняется.| Мы должны двигаться вперед, как бы с завязанными глазами, тыкаться на ощупь, авось повезет.

Нам известно одно, что некоторое время назад где-то здесь, на этом участке, 158 Московская дивизия Безуглого с двумя танковыми ротами армейского резерва прорвала фронт и ушла к немцам в тыл. Сейчас она действует где-то впереди по тылам противника. На участке прорыва немцы сбежали. Где теперь находятся немцы, никто точно не знает. 158-я с боями продвигалась вперед и понесла значительные потери. Нас предупредили, что люди 158-й могут выходить из окружения.

На флангах у нас постреливают немцы, а где они точно сидят — никто об этом не знает. При движении вперед мы можем запросто влипнуть в засаду.

Наш полк получил приказ прикрыть весь участок прорыва. Командир полка сделал просто, возложил выполнение этого приказа на меня. Иди и прикрой! Вот и весь разговор при отдаче боевого приказа.

Мне приказано находиться во взводе разведки, выдвинуться вперед и перерезать шоссе. Где-то здесь находится участок прорыва. Но какой он ширины, нам этого не дано разведать. Возможно, мы уже вошли в него.

Солдаты-стрелки уже занимают траншею. Сгорбились, насторожились. Но когда они узнали, что разведчики уходят вперед, лица у них просветлели, пехотинцы разогнули спины, таращили на нас глаза.

У солдат-стрелков с души, как бы тяжелый камень свалился. Еще бы! За спиной разведчиков можно сидеть!

Я подаю команду. Федя поднимает разведчиков. Мы пересекаем низину и уходим в кусты. Маршрут движения можно выбрать и другой. В кусты не идти, а свернуть круто влево и выйти на полевую дорогу, которая огибая угол леса, идет в нужном нам направлении.

Где мы пойдем, это сейчас не важно. По кустам мы будем идти скрытно, а на дороге нас будет видно издалека. Везде можно нарваться на немцев.

Перестрелка может быть короткой, кому как повезет. У меня сейчас одно желание — пройти тихо и незаметно, не вступая ни в какие стычки. С немцами мы можем встретиться везде, в любую минуту, неожиданно попасть под огонь или обойти их тихо стороной.

Хорошо идти, когда ты всё знаешь и видишь. А тут на душе кошки скребут, когда вот так вслепую пялишь глаза, а тебя стерегут.

Кругом тишина и полная неизвестность. Тишина хуже грома и рева, она действует на нервы. Впереди только голые кусты, и опавшая листва шуршит под ногами.

Если немцы, при встрече, будут, как и мы, находиться на поверхности земли, то они нам не страшны. У нас автоматы и по паре гранат. В ближнем бою, метров с десяти, у нас огневое преимущество. А вот, если мы нарвемся на немецкие окопы и пулеметные гнезда, то мы понесем значительные потери. Убитые и раненые свяжут нас по рукам.

Смотрю на Рязанцева. Федя лениво шагает рядом. Раздвигает руками кусты, смотрит угрюмо, немцы его не интересуют совсем.

— Вот выдержка! — думаю я, и замечаю в его лице явное неудовольствие.

Я тоже иду и не приседаю. По внешности моей не видно, что каждую минуту, секунду, каждый новый шаг, на вдох и выдох я встречную пулю жду.

Мой Федя видимо недоволен, что я пошел не по дороге, а по кустам. Я чувствую это и говорю:

— Можно принять левее! Выходи на дорогу!

Мы проходим по кустам еще метров сто, и они внезапно обрываются. Впереди открытое поле и проселочная дорога вдоль опушки леса.

Рязанцев не останавливаясь, а нужно бы оглядеться, вываливает на дорогу и топает вперед.

Мы обходим край поля, дорога идет вдоль опушки леса. Рязанцев приближается ко мне и трогает меня за рукав. Я тут же останавливаюсь и оглядываюсь по сторонам, пристально смотрю вперед, шарю глазами вдоль дороги. Немцев нигде не видно.

Я поворачиваюсь к Рязанцеву и вопросительно смотрю на него.

— Тебе, капитан, выпить надо! У нас с тобой бутылка шнапса есть. Ребята в траншее пошарили и несколько бутылок нашли.

— Давай хлебнем по-маленьку! Чтоб на душе было спокойней и веселей, — и он подмигнув мне, достал из-за пазухи бутылку немецкого шнапса.

Я посмотрел ему в глаза, как бы спрашивая:

— А ты уже хряпнул?

Перед моими глазами уходящая дорога и протянутая с бутылкой рука. Красивая цветная этикетка с надписью не на нашем языке. Я еще раз взглянул на Рязанцева, у него на лице довольная улыбка.

Вот почему ты идешь спокойно и выдержка у тебя.

— Пей, капитан! Не тяни напрасно время!

— Ты, я вижу, уже успел лизнуть?

— Малость для пробы! Рот ополоскал! Надо же определить, может отравленная.

Я сплюнул на землю, огляделся по сторонам и сказал:

— Давай, открывай!

У Рязанцева на душе отлегло. Он уже, наверное, полбутылки высадил. То-то у него улыбка довольная и земли под собой не чует.

Рязанцев вынимает тесак, срезает ветку, очищает ее от сучков и протыкает пробку во внутрь. Я беру у него из рук бутылку, запрокидываю голову, делаю несколько глубоких глотков.

— Пей, пей! Мне половину оставь!

По внутренностям льется приятная влага с привкусом тмина, градусов в тридцать, не больше.

— Пей, пей! Меньше половины мне оставь! Почитай, я уже половиной бутылки горло промыл.

Объем немецкой бутылки — семьсот пятьдесят. Я делаю передых и снова припадаю губами к зеленой бутылке. Рязанцев понимающе смотрит на меня.

— Теперь на извозчике можно ехать до Витебска!

— Все помаленьку хлебнули, один ты у нас ни в дугу остался.

Вот теперь можно спокойно идти на шоссе.

Вообще-то это было в первый раз, когда я в разведку шел в приподнятом настроении. Три года непрерывной, беспросветной и тяжелой войны. Постоянное непосильное напряжение, жизнь без проблеска и без всякой надежды. Сколько можно вот так, под пулями и снарядами ходить? Мы, наверное и были созданы, чтобы за тенью смерти ходить.

После двух опрокидываний на душе просветлело. Вроде, как медаль за усердие дали. По всему телу растеклась незримая лёгкость и неземная благодать. В таком ангельском состоянии и умереть не страшно. А ведь не убьют, и не ранят.

По законам войны смерть надвигалась, когда ты измотан, опустошен и падаешь от бессилия и усталости. Для меня сейчас, командир полка и немцы вовсе не существуют. Двумя опрокидываниями бутылки я снял с себя заботы и сбросил тяжесть войны.

Дорога идет вдоль опушки леса. Мы идем, разговариваем с Рязанцевым и посматриваем вперед. Теперь я уверен, что с нами ничего не случится. Нас может остановить только танковый выстрел в упор. Вместо сосредоточенного внимания, у нас в душе спокойствие и безразличие ко всему.

До выпивки сознание работало предельно чутко и остро, выхватывая каждую мелочь на ходу. Теперь мои мысли вертятся внутри. Теперь я рассуждаю большими и общими категориями. Вроде, как наш командир полка Григорьев[195]. Он конкретно, никогда ни о чем не говорит. У него на языке только одно. Он изрекает только:

— Давай!

Видно, он всё время пребывает в ангельском, поддатом состоянии.

Внешне я был совершенно трезв. Мыслил легко и свободно, и даже с размахом. Разведчиков мне было не жалко. Я думал о них примерно так:

— Все за одного и каждый сам за себя.

По земле я шел твердо, бодрым шагом, пружиня сильными ногами. А что? Хорошо!

Я больше не мучился мыслью, что мы — профессиональные смертники и убийцы, что нас специально посылают на смерть. Теперь, я посылал всех куда подальше.

Лёгкий хмель в голове держался недолго. Я шел рядом с Рязанцевым и в ответ бросал ему короткие фразы. Но о чем он говорил, я по-честному не вникал.

Это неплохо, думал я, что мы сегодня немного поддали. Нужно лично убедиться и побыть самому в этом состоянии. Опытные жулики и воры, выпивши, наверное, на дело не ходят. Работа есть работа! Попробуй, залей глаза и улови мысль. А в деле нужна тонкая, быстрая, неуловимая мысль. Выходит, что разведчикам нельзя давать спиртного за два дня до выхода.

У Рязанцева вывеска покраснела. Он бутылкам счет потерял. За руку его не возьмешь и от бутылки не оторвешь. Федя не просто командир взвода, он, прежде всего, сам разведчик. И если он захочет выпить, шагая рядом с тобой, то он обдумает всё ловко и хитро, выдует из горла прямо на ходу, ты и не заметишь.

Поперек нашего пути видна какая-то канава. Дорога вильнула в сторону на отлогий переезд. Я проверяю направление по компасу, мы переходим канаву, поднимаемся по косогору вверх, продираемся через кусты и неожиданно ступаем на шоссе.

— Вот так! — ловлю я себя на мысли. Издали шоссе не заметили.

Мы пробуем ногами асфальт. Шоссе не широкое. Двум машинам разъехаться трудно. Я подаю команду рассредоточиться и приказываю Рязанцеву занять круговую оборону.

— Пошли в полк связного. Пусть доложит, что мы вышли на шоссе.

Связной скатился вниз под бугор. Его фигура мелькнула за кустами, и через некоторое время он исчез из вида.

Я обошел разведчиков, осмотрел сектора обстрела, поставил каждому задачу на случай появления немцев.

Полковая разведка — это не просто взвод солдат-стрелков, оцепивших участок шоссе. Разведчик — это боец-одиночка, умеющий всё или почти всё, он может встретить немца в любой обстановке. Разведчик во время боя многое решает сам. Моя задача в засаде на шоссе — общее руководство.

При появлении на шоссе обоза или пехоты, мы не только должны удержать свой рубеж, а взять языка. Здесь всё проще. Здесь мы скрыты от противника. Здесь брать проще, чем из немецкой траншеи, из-за колючей проволоки.

Здесь я могу послать в обход двух-трех. Немцы увидят, что кругом обложены, побросают оружие, лапы поднимут вверх. Здесь у нас явное преимущество. Мы сидим в засаде, а они у нас будут на виду. Сколько нас здесь? А немцы у нас все на счету! Подам команду — бери на себя пятерых — и каждый возьмет пятерку. На выгодной позиции можно и одиночный Фердинанд поджечь. Была бы на то Божья воля, в смысле, везение.

Часа через два вернулся связной. Нам было приказано оставаться на шоссе и завтра ждать подхода пехоты. Шоссе сдать стрелкам, а самим двигаться вперёд к перекрестку проселочных дорог.

При выходе на перекресток ждать подхода нашей пехоты и батареи полковых орудий. Участок прорыва немецкой обороны теперь уточнён. Перекресток дорог является последней точкой отсчета при выходе 158 сд в глубокий тыл противника. Справа и слева от перекрестка дорог могут находиться немецкие части прикрытия.

52-му полку приказано сосредоточиться на этом участке, занять оборону и не дать немцам закрыть участок прорыва и выйти на шоссе.

Мы прошли по шоссе несколько вправо, свернули на проселочную дорогу и пошли в направлении перекрестка дорог. Я посмотрел на карту. Участок, где должен занять оборону наш полк, был расположен в узком пространстве между двумя опушками леса. Проселочная дорога, проходящая здесь, идёт в район высоты 305.

Мы спустились с не крутой насыпи шоссе. Прошли метров триста, и подошли к немецкому блиндажу. Около блиндажа — артиллерийская позиция и брошенное дальнобойное орудие.

Длинный ствол круто поднят вверх, рядом валяются ящики с головками от снарядов и длинные латунные гильзы, набитые бездымным порохом в виде макарон. Снаряды уложены в ящики, а гильзы кучей валяются на земле. Рядом на земле стоят ящики с белыми мешочками дополнительных зарядов. Вскрытых ящиков кругом очень много. По-видимому, солдаты 158 с.д. здесь побывали.

Старший сержант Сенько сбегает по ступенькам в проход блиндажа и из-под земли кричит:

— Товарищ гвардии капитан! Большой блиндаж! Человек на двадцать! На полу свежая солома! Вот поспать бы сейчас! Может, поставим часовых, чтобы никто не занял?

— Не суетись! Нам на перекресток надо идти!

Сенько вылезает наверх. Я подаю команду, мы сходим с дороги и идем вдоль опушки леса.

Смотрю снова на карту, до перекрестка метров двести. Впереди между двумя выступами леса неширокое открытое пространство. Над поверхностью земли торчит врытая в землю бревенчатая изба. Видна только крыша. Подходим ближе.

Я смотрю на врытую в землю избу и думаю: что это, убежище от бомбежки, постоялый двор или контрольный пункт на перекрестке дорог? Подходим еще ближе. Тишина, ни движения, ни встречного выстрела. Обходим избу молча кругом.

Вот проход, идущий вниз, входная дверь в конце прохода закрыта. Крыша избы из почерневшей дранки. В крыше нет отверстий, не видно бойниц. В чердачном окне темнота. Стекло покрыто толстым слоем пыли.

Киваю головой. Разведчики занимают места по углам избы, автоматы берут на изготовку.

Двое ребят тихо спускаются по ступенькам в низ прохода, подходят к двери, останавливаются, прислушиваются. Мы наверху стоим начеку.

Все ждут, когда эти двое толкнут дверь ногой вовнутрь, и она, скрипнув, откроется. Разведчики наверху затаили дыхание, приготовились.

Рукой подаю знак стоящим перед дверью. Все видят мой лёгкий взмах кисти. Один из двоих, что внизу, слегка нажимает на дверь. Дверь не заперта. Она тихо скрипит и открывается вовнутрь. Пока всё тихо.

Первый из разведчиков делает шаг вперед. Вот он исчезает в темном пространстве прохода. За ним вовнутрь избы быстро подается другой. А их место снаружи занимают двое других.

Смотрим в дыру прохода и терпеливо ждем. Наконец, один из разведчиков появляется в проеме двери и спокойно говорит в полный голос:

— Там люди, товарищ гвардии капитан. Бабы, старухи и двое стариков с бородами. Говорят не по-нашему, непонятное что-то лопочут.

— Вот жалость! — восклицает кто-то из ребят, — весь шнапс выпили, а там молодухи!

Я киваю Рязанцеву следовать за мной. Мы спускаемся, не торопясь, по ступенькам узкого прохода. Федя следует вплотную за мной.

Разведчики, стоящие по углам, опускают автоматы, но остаются на месте. Без команды они со своих мест не имеют права сойти.

Нагибаюсь в дверях под низкой притолокой и сразу из света попадаю в темноту. Молодые бабенки стояли у стены, старухи и старики сидели на узлах и тюках. Они сгрудились в углу и прижались друг к другу. Как рыбья стая мальков сбились в одну кучу от щуки.

Спрашиваю по-русски. Все молча, исподлобья смотрят на меня. Я повторяю вопрос — никакого ответа.

— Вы что? Глухие? — возвышаю я голос до крика и для понятливости пускаю в их сторону трёхэтажным матом.

— Кто такие? Почему здесь находитесь?

Они в ответ бормочут не по-нашему.

— Все-таки наш мат действует на них — делает заключение кто-то из стоящих у двери солдат.

— Кто такие? — спрашиваю я их по-немецки.

В ответ опять невнятное бормотание.

Немцы — не немцы, скорее, из Прибалтики литовцы.

На стариках и старухах черные длинные одежды не нашего, не русского покроя. Да и рожи не те. Не славянского мордоворота.

Две бабенки, сидящие впереди у стены одеты в национальные юбки с фартучками и кофты с оборочкой. Поверх надеты безрукавные душегрейки с вырезом на грудях. Одна из молодух подалась к двери и застыла на месте. У нее толстая задница и крутые бедра под юбкой. Стоит, переступает с ноги на ногу, как молодая необъезженная кобылица.

Я спрашиваю их еще раз, но по-немецки, кто они, откуда и почему находятся здесь. В ответ слышу непонятную гнусавую речь старика. Бабенки молчат.

— Видать, вон та стерва немецкого хахаля поджидала! Как скрипнула дверь, она тут же и выскочила вперед! — сказал солдат, вошедший в избу первым.

— А что, это идея! — подхватил я.

— Давай, капитан, ее в дивизию отправим, там с ней быстро разберутся! — сказал Федор Фёдорыч.

— Ты, Федь, самого главного не уловил! Солдат нам хорошую идею подал, а ты — в дивизию!

— Давай выйдем, наверху потолкуем.

Я поворачиваюсь к солдатам и говорю:

— Останьтесь здесь, Всех держать на местах и не разрешать шевелиться! Кто шевельнется — разрешаю стрелять!

Мы вышли наверх, и я сказал Федор Федоровичу:

— У меня, Федя, план, а ты говоришь — в дивизию. Давай присядем вот тут, закурим, я тебе план изложу.

— Посадим в избу на ночь наших молодцов. Старикам и старухам жестами прикажем сидеть и не двигаться. В избе должна быть полнейшая тишина. Прикажи от моего имени, пусть им покажут ножи, что кто шевельнется или пикнет — тут же прирежут. Самим тоже сидеть тихо.

Сейчас вокруг избы по углам стоят ребята. Ты их снимешь. Всех лишних отправь в лес, вон туда. На лесной дороге выставишь группу захвата. Не исключено, что с наступлением темноты к этим бабенкам явятся два немца. Немцы к избе могут подойти с любой стороны. Думаю, что ночные гости к перекрестку дорог явятся обязательно. Видел, как эта стерва нервно топталась на месте?

Итак! Четверо в избу, трое вместе с тобой в засаду на лесную дорогу. Двоих положи вот здесь, около избы под кустом. Они пропустят немцев вовнутрь, а обратно чтоб немцам не было хода.

Я буду находиться с отдыхающими в ельнике. По боевой тревоге — сбор всех в густом ельнике, сигнал — две красных ракеты. Если придется вступить в бой с превосходящим противником, рубеж обороны — на опушке ельника.

Передай всем, что с наступлением темноты ожидается взятие контрольного пленного. Связь со мной будешь поддерживать посыльными.

Да, вот еще что! Выдели мне одного, чтобы всё время был при мне. Ординарца, сам знаешь, у меня теперь нету.

Особо предупреди двоих, которые будут лежать около избы под кустом. Ни одной живой души они не должны выпустить на волю. С прохода глаз не спускать. Распоряжений больше нет. Давай, действуй, и поскорее!

От врытой в землю избы под прямым углом расходятся во все стороны дороги. Одна идет назад, в сторону шоссе. Там, на шоссе сидит наша пехота. Другая, левая, изгибаясь не круто, уходит в лес с густым ельником и сосняком. Прямая, по ходу идет по открытому полю через прогалок в сторону высоты 305. А правая, переваливаясь через невысокую гряду, уходит в кусты, откуда постреливают немцы.

Главное не в том, что на одной из дорог должны появиться одиночные немцы, главное то, что мы должны продержаться здесь до подхода пехоты и нашей артиллерии. Мы должны удержать перекресток, потому что в армию доложили, что перекресток в наших руках.

По высоте солнца можно было сказать, что до вечера осталось немного. С наступлением темноты немцы не сунутся сюда, не в их привычке завязывать бой, на ночь глядя.

— Что будем делать с этими? — мотнув головой в сторону избы, спросил Федор Федорович.

Я посмотрел на него, перевел взгляд в сторону серой крыши и подумал:

— Почему эта семейка оказалась здесь, на нашей белорусской земле? Кто они, эти пришельцы? Безземельные переселенцы или колонизаторы, помещики из Литвы?

Хотели, наверное, прибрать к рукам наши русские земли. Когда-то в далекие времена, в средние века Великое Литовское княжество царствовало здесь.

Вернулись на свои, так сказать, исконные владения. Эту мерзость надо давить на нашей земле, чтобы отбить всякую охоту занимать здесь поместья. Расстрелять их недолго. Подождем до утра.

— По всему, Федя, видно, что сидят они здесь не день и не два. Помещики в Россию пожаловали. Эксплуататоров здесь не хватало. На чужую землю позарились. Наши славяне на них должны были спину гнуть, а они пришли вотчины свои возделывать. По законам военного времени всем захватчикам, в мундирах они или в юбках, положена пуля в лоб. "Рот не разевай на чужой каравай!"

Витебск и земли с окружными городами в средние века были захвачены Литвой. В 1670 году с окончанием Ливонской войны все эти земли по договору были возвращены России. Видать, старички эти следом за немцами явились сюда. Поделили нашу землю на фольварки и поместья.

Это не важно, что они не военные. Они, как оккупанты, тоже подлежат уничтожению. Другое дело, когда мы придем к ним в Литву. На их земле мы не имеем права тронуть их пальцем. А здесь они не пленные и не местные жители. Они — оккупанты, и нечего с ними возиться. Сегодня они нам нужны для приманки. Другое дело, когда мы однажды в деревне ночью вместе с немцами взяли француженку-проститутку. Та занималась честным трудом и на имение не рассчитывала. А этих гнид нужно давить.

Со свободными от вахты ребятами я отправился в густой ельник. Там, за ельником, в глубине леса валялись какие-то ящики. Я велел ребятам принести пустых ящиков и сложить лежанку. Валяться на холодной земле нет никакой охоты.

— Сходите, взгляните, что там за склад. Ребята вернулись и показали консервные банки, бутылки анисовой тридцатиградусной и несколько буханок хлеба.

— Там у немцев брошенный продуктовый склад! До склада недалеко, каких-то метров сто, не больше. Я посылаю туда еще ребят, чтобы они притащили всё сюда, в ельник. Сюда в ельник из чужих солдат никто не войдет. Это наша территория, и часовой никого из наших полковых сюда не подпустит. А на склад может припереться завтра всякий народ. Это ничейная территория и общее достояние в виде трофеев.

На складе кругом валяются разбитые ящики. Тут же на земле стоит железная печка с трубой и вмазанным котлом. Немцы здесь грели воду, разогревали консервы, варили еду и сидели за длинным обеденным столом. Поодаль — яма и целая набросанная куча пустых консервных банок.

Посланные разведчики быстро перебрали все ящики и вместе с банками и бутылками приволокли их в ельник. В ельник ни один офицер или солдат не сунется. Здесь разведчики стоят. Так что закусь и выпивка у нас опять появились.

Я накладываю на добытое запрет, приказываю послать за старшиной и сдать ему всё на хранение.

— Мимо вашего рта ничего не пройдет. Все получите сполна, как только встанете на отдых.

— Вы, трое, всё заберете, отнесете, сдадите старшине и немедленно назад. Через три часа вы с этим заданием должны управиться. Я лёг спать, проспал три часа, меня разбудили, я встал на ноги и отправился к Рязанцеву.

— Ну, как тут у вас? — спросил я его.

— Тихо пока! Рязанцев лежал под елью метрах в десяти от дороги. Трое разведчиков расположились впереди. Только я опустился около Рязанцева, как один из них метнулся в нашу сторону и шепотом доложил:

— Кто-то по дороге сюда идет.

Мы поднялись с Рязанцевым и шагнули вперед к дороге. По дороге в темноте лесного прогалка в нашу сторону двигалась одинокая фигура человека. Темный силуэт шел в нашу сторону спокойно, уверенно и совсем не пригибаясь.

Впереди у дороги лежат двое наших ребят. Немец пройдет еще метров десять, и его сейчас возьмут. Вот он вышел на поворот, и сзади него выросли две неслышные фигуры. Один из ребят приближается к немцу и трогает его за плечо. Другой берет его за руку, и все трое приседают в кустах. На дороге нет никого. Через некоторое время к нам приближается третий из наших.

— Есть один! — докладывает он тихо.

— Куда его?

— Веди туда, в ельник!

— А мы, Федя, вернемся сюда. Поставь на дорогу другую пару, пусть посидят у дороги до утра. Может, еще один придет.

На разведчиках летние маскхалаты. Сразу и не поймешь, русские мы или немцы. Если надеть нам немецкие каски, то мы молча точно за немцев сойдем.

Немца приводят в ельник. Я предлагаю ему сесть на ящик.

— Садитесь!

— Вы курите? — спрашиваю я.

Немец достает сигареты, я беру из его рук пачку, закуриваю сигарету, кладу пачку себе в карман и говорю ему: Данке шон! Он смотрит на меня невинными глазами, удивлен, что исчезла пачка. На лице у него знак вопроса: кто я? На мне маскхалат и до самых глаз опущен капюшон. Ночью в лесу попробуй, разбери, кто мы такие.

Во всяком случае, мне кажется, что он не принимает нас за русских. Ребята взяли его тихо, беззвучно и молча. Такая у них привычка. Немец он смотрит на меня, как будто мы ангелы смерти. Я достал одну сигарету, дал ее немцу, щелкнул зажигалкой и протянул руку, чтобы ему прикурить. Он прикуривает и смотрит вопросительно мне в глаза.

Ребята видят мою игру, улыбаются и молчат, как будто набрали в рот воды. Им интересно, что будет дальше. Мы сидим, курим, и в это время возвращается Рязанцев и Серафим Сенько. Ребята ему шепчут что-то на ухо. Рязанцев прыснул со смеху.

— Ты мне своим фырканьем всю игру испортил. Вечно что-нибудь перебьешь.

— Слышь, капитан! Как ты эту милашку раскусил?

— Это не я. Это мне рядовой Данилов идею подсказал.

— Вот это дела! Немец сам к нам пожаловал! Ребята говорят, ты здесь консервы и шнапс обнаружил? По полбутылки нужно бы на брата! А то в горле всё пересохло. С позавчерашнего дня во рту росинки не было. Болотную воду пить — сам понимаешь!

— Бутылку на троих я оставил для всех. По банке консервов — на двоих. Остальное отправил к старшине на сохранение.

— Слушай, и жадный ты стал, гвардии капитан! От двухсот пятидесяти ни внутри, ни в одном глазу ничего не будет! Я обернулся к Рязанцеву:

— Ты вот что, давай. Пошли двух ребят, пусть волокут немца в полк и в дивизию. Его допросить срочно нужно. Может ценные данные даст. Я его допрашивать не буду. Я вторые сутки как следует не спал. Мне нужно выспаться. Завтра горячие дела будут. Ребят из засад и из избы сними. Поставь парный пост часовых на опушке леса. Дверь колом через ручку снаружи закрыть. Если сунутся через дверь — дайте очередь из автомата по крыше. Пусть бабенки, старики и старухи сидят тихо внутри. Остальным всем отдыхать до утра. На рассвете меня разбудите.

Перед самым рассветом на перекрестке дорог появились наши стрелки, и прикатила батарея пушек калибра 76 мм. Когда рассвело, я снял своих разведчиков, поднял спящих ребят и отправился искать штаб полка. Я хотел получить для разведки разрешение на отдых.

Начальник штаба, как мне сказали, находился в том самом блиндаже у брошенного дальнобойного орудия. Мы пошли вдоль опушки леса.

Блиндаж, как я посмотрел, был большой и крепкий. Накаты из толстых бревен, каждое в обхват. Вот почему майор со своими штабными перешел шоссе и занял это блиндаж. Здесь можно было сидеть и не бояться любого обстрела. Командир полка со своим окружением остался по ту сторону шоссе.

При подходе к блиндажу мы сразу попали под минометный обстрел немцев. Миномет бил веером одиночными. Мины рвались с небольшим интервалом вокруг блиндажа. Немец как бы загонял всех в блиндаж.

Когда мы подошли к узкому проходу, уходящему под накаты, я увидел, что не только в блиндаже, но и в проходе набилось полно всякого народа. Рядом проходил неглубокий извилистый и узкий овраг.

Я посмотрел в проход, там, тесня друг друга, жались под дверь связные стрелковых рот, телефонисты и полковые артиллеристы. Ни мне, ни моим ребятам не было свободного места даже в проходе.

Я подал разведчикам команду рассредоточиться вдоль оврага. А мины, завывая, шарахались почти рядом. От каждого такого взрыва мурашки бегут по спине. Хрякнет одна такая под ноги и, считай, твоя песенка спета. Осколки веером с визгом летят то справа, то слева. Все это действует на нервы, и уйти из-под обстрела нельзя. Никому не охота получить прямое попадание мины.

Я шагнул в проход и попытался протиснуться в блиндаж. Оттолкнул двух солдат, а на третьего закричал, потому что он, как клещ, вцепился в переднего.

Мне нужно было пройти к начальнику штаба, сличить по карте расположение наших двух рот, батареи пушек и минометов, нанести позиции немцев на флангах полка. Но повторяю, не тут-то было.

— Кто там рвётся ко мне? — услышал я голос майора Денисова[196] из глубины блиндажа.

— Это капитан разведчик. — ответили солдаты, стоявшие в дверях.

— Оборону заняли стрелки? Пушки подошли? — услышал я снова голос майора.

— Заняли! Подошли! Крикнул я поверх голов и солдатских касок.

— Ты там, наверху подожди! Я сейчас с командиром полка свяжусь! Переговорю по телефону! Майор стал звонить, а я пнул ногой последнего. Он обернулся и я спросил, — чья это шушера набилась здесь?

— Это связные начальника артиллерии.

— Анекдот! По двадцать человек связных таскает за собой, а в ротах по полсотни солдат, не больше!

Ко мне подошел Рязанцев.

— Что, капитан, будем делать?

— Вот, видишь, мордастые долбоеды набились в блиндаж. Их и колом не вышибешь оттуда. Их, Федя, стрелять надо. Какая от них польза, дармоеды и долбоеды одни. Пушки выкатили вперед, а снарядов у них нет. Ну их к черту, Федя! Ты рассредоточь и отведи подальше ребят. Нам лучше поскорей уйти отсюда. Подожди пару минут, сейчас майор с полковым разговаривает.

Я сел на край спуска в блиндаж, свесил ноги в проход, достал сигареты и закурил. Рязанцев, пригнувшись, пошёл вдоль оврага. Я крикнул ему вдогонку, — "Ребят подальше в сторону отведи! Пусть лягут в открытом поле!".

И в этот момент из верхней части двери блиндажа вырвался непонятный гул, и над головами стоявших в проходе вырвалось пламя. Огненный шлейф с огромной скоростью вырывался наружу и в конце загибался вверх. Внутри раздался вопль, визг, раздирающий душу крик. Прощались с жизнью человек тридцать. Взрослые мужики визжали как дети. Ни одного низкого, басовитого крика. Крик отчаяния — это неописуемый звук. Это не вопль живого, это крик мертвого. Похоже было, что свинье всадили острый нож под сердце.

Все, кто был в блиндаже, в одно мгновение оказались объятыми раскаленным пламенем. Это был настоящий ад — преисподняя. Блиндаж и люди внутри были объяты пламенеющим рёвом. Что горело внутри, никто не понимал.

Мне ударом пламени опалило брови и веки. Обожгло волосы на руках. Я сделал резкое движение, рывок назад и через спину и голову перевалился в овраг. Я броском откинулся от прохода, когда услышал гул и визги из подземелья. Я скатился подальше в овраг, а пламя уже вырвалось наружу. Я ещё кувыркался на дне оврага и не успел подняться на ноги, а пламя, набирая силу, ревело и гудело, клокотало, к небу неслись человеческие вопли.

Начальник штаба и телефонист, сидевшие за столом в дальнем в углу, сгорели и обуглились. У стола мы обнаружили два трупа. Кто из них кто, сказать было нельзя. Нос, уши, глазные впадины и пальцы на руках, всё сгладилось и приняло тёмно-коричневый оттенок.

Эти, шоколадного цвета, обгоревшие фигуры остались сидеть за столом. На фигурах ни сапог, ни одежды не было. Рука одного лежала на столе, вероятно, ладонью придерживала карту. Но ни пальцев, ни карты, ни стола не стало. Ни погон, ни званий, ни заслуг — мертвый всё теряет.

Остальные двадцать с небольшим получили ожоги лица, шеи, ушей и рук. Ожоги тут же у всех на глазах покрылись водяными пузырями. У одного выбежавшего из блиндажа не видно было глаз на лице, вместо лица — месиво из красного мяса и слизи. А другой выбирался из блиндажа по спинам и головам упавших в проходе.

В дверях произошла страшная давка, давили, топтали друг друга, не щадя, сапогами сдирали до кровавого месива руки упавшего на колени. А у этого, посмотришь, всё перемешалось, где брови, где нос, где уши, где рот, только глаза одни живые и страшные, расширены и смотрят в упор.

На этого страшно смотреть. Вместо волос у него на голове терновый венец из кровавых полос, сквозь которые просвечивает обнаженная кость белого черепа. Он, видно, сорвал с головы свой картуз и успел надвинуть его на лицо до подбородка.

Этот прикрыл лицо ладонями и растопыренными пальцами. У него обгорели руки, а на лице отпечатались все десять пальцев. У этого, как у испанского гранда, стоячий воротник из водяной колбасы, обвитой вокруг шеи.

Из блиндажа они карабкались и безжалостно давили друг друга. Двое солдат, которых я оторвал от двери, ходили за мной как жалкие псы. У них на лице были настоящие слезы счастья. Они как бы по очереди нагибались, пытаясь целовать мне руки.

Некоторые пострадавшие, очумев от пережитого и от страха, ходили и мотали головами. Потерявшие зрение стояли на дне оврага, беспомощно растопырив вперед руки. Обгоревшие и пострадавшие были отправлены в тыл, в медсанбат.

Некоторые из несчастных попали по дороге под мины, которые бросал немец. Картина была кровавая, потрясающая и ужасная.

После, потом я встретил одного офицера из обгоревших. Это был начальник артиллерии полка Славка Левин. Обожженные руки его не выдерживали холода, и на морозе быстро наступало обморожение.

Что же произошло? Немцы на пол насыпали толстый слой пороха, опростав снарядные гильзы. Под столом они слой этот увеличили в несколько раз.

— Ну, что, Федь? А ты был не доволен, когда узнал что майор и тыловая братия заняли этот блиндаж. Нас в блиндаж не пустили. Нам повезло, что мы лежали в овраге под минометным обстрелом.

Майор мне крикнул тогда: ты, капитан, их не трогай! Из прохода не вытаскивай! Ты там, у входа подожди.

— Теперь можно подумать, что он хотел их всех забрать с собой в могилу.

Через некоторое время за мной прислали связного и меня вызвали к командиру полка.

Я взял с собой двух разведчиков и отправился за шоссе. Командир полка боялся, что немцы могут по шоссе пустить танки и отрезать его вместе со свитой.

С той стороны шоссе, в канаве на обратном скате была отрыта землянка. В ней помещался командир полка и еще кое-кто из тыловых.

— Возьмешь с собой разведчиков, пойдешь на перекресток. Вернее, с разведкой позади пехоты организуешь заслон. Они расположены вот здесь — и он ткнул в карту пальцем, а ты — метров пятьдесят позади них.

Твоя задача — задержать людей, если они побегут во время немецкой атаки. Это единственный выход. Рубеж надо во что бы то ни стало удержать. Если немцам удастся захватить перекресток и выйти на шоссе, то мы поставим под удар других и стрелковую дивизию Безуглова.

Нам категорически приказано держать этот рубеж. Связь со мной будешь держать через посыльных. На телефонную связь не рассчитывай. Третий раз меняют провод, сплошные обрывы. По шоссе немец бьет почти беглым огнем. Всё понял?

— Всё! — отвечаю я, и возвращаюсь на передовую.

От шоссе в сторону опущенного в землю дома идет не высокая гряда. Артдивизиону противотанковых пушек, приданному полку, приказано окопаться вдоль дороги на гряде. Шесть пушек 85 мм зарывают в землю, располагая в один ряд. Стволы пушек почти касаются земли, над землей щиты выступают сантиметров на десять.

День проходит быстро, как в галопе. Ночью резко холодает. К утру выпадает первый снег. Все вокруг покрывается белой порошей. Что вчера было черно, сегодня бело режет глаза. Что вчера было видно по темному контуру, теперь засверкало ослепительной белизной. Слой снега не большой. Следы на земле остаются черными. Утро проходит в томительном ожидании.

Я с ребятами располагаюсь на опушке леса около густого ельника. В глубине леса куча пустых проверенных нами ящиков. Среди пустых ящиков нашелся один с бутылками шнапса, другой, с открытой крышкой, до половины заполненный банками мясных консервов.

Что это? Случайно нашими ребятами забыто или принесено и оставлено как отрава, или это предметы, доставленные для обитателей дома? Сейчас важно, что это попало в наши руки. Рязанцев ходит гоголем, потирает руки, причмокивает языком, поглядывает на меня.

— Без разрешения ничего не трогать! — подчеркивает он строго, поглаживая ладошкой круглые бутылки. Разведчики таскают пустые ящики на опушку леса и укладывают их рядом друг к другу дном вверх в один слой на земле.

Они выкладывают из ящиков как бы помост. На нем мы будем посменно спать. Лежачее место кругом огораживается срубленным ельником. За ельником не видно, что на ящиках делается — когда тут спят, а когда тут пьют.

Важно, чтобы посторонние славяне, стрелки и артиллеристы о шнапсе не узнали. Дойдет до командира полка, вызовет и прикажет всё до последней бутылки своему денщику по счету сдать. Рязанцева с досады понос пробьет.

Место в полста метрах от передовой и в полсотни шагах от противотанковых пушек. Разведчики попарно сидят на постах. Остальные на ящиках в загоне справляют праздник седьмое ноября. Белые сухие ящики. Кругом зеленые елочки, как под новый год на елочном базаре. Тут тебе и выпить, и закусить! Красота!

Ночь проходит тихо, без тревог, в приятном забытье. Мы заслуженно организовали на передовой себе отдых, хотя на этот счет от командира полка согласия не имели. Он там с бабой в землянке спит. К нему на ночь ППЖ из медсанбата является.

Язык, пойманный нами на дороге, был сразу отправлен на допрос в дивизию. А мы, хоть и торчим сейчас на передовой, но ведем скрытный образ жизни и никому не подчиняемся. Нам положено было бы сейчас находиться в тылу.

За оборону и позиции пехоты мы не отвечаем. Куда и когда наши будут бить из пушек, это тоже не наше дело. Мы своим присутствием показываем, что драпать славянам будет некуда, дорога в тыл перекрыта.

В общем, мы были наблюдателями, и потому нам выпить и закусить было и можно, и положено. Такие у нас в разведке были традиции, после взятия языка нам положен был отдых.

Мы же не сукины дети, чтобы ходить по позициям и будить часовых. Пусть спят, пока немец не стреляет. Наше дело петушиное — пропел, а там хоть и не рассветай. Мы в чужие дела свой нос не суем. Мы должны во время встать на ноги, когда немец подымет стрельбу.

А до тех пор можно лежать на боку. Выдержит пехота или побежит? Мы их автоматами не обязаны загонять назад в окопы. Мы не способны на такое подлое дело. Наше дело командиру полка доложить, что линия обороны немцами прорвана, что пехота сбежала, и что немецкие танки идут на шоссе. Славяне, стрелки перебегут через шоссе, там их сам командир полка может встретить, если раньше всех не даст тягу. Пусть разбираются сами.

Отсюда, лёжа на ящиках, если раздвинуть ветки, всё отлично видно. Торопиться не следует. Немец с танками в лес не пойдет. Даже из танков он будет бить по дороге и по бегущим. А мы вроде в стороне.

Со страха обычно бегут прямой дорогой. Со страха не сворачивают в сторону и в обход. Немец будет бить по драпкомпании. А мы останемся в лесу, у него в тылу незамеченными. Наше дело выждать и поймать айн (один) момент.

Нас шестнадцать, с полсотней немцев мы можем ввязаться в драку. С полсотней плюгавых фрицев мы запросто разделаемся. При соотношении больше, чем один к трем, мы в бой не вступаем и лесом уходим.

— Немец бьет по пехоте, а мы на ящиках лежим! Всем ясен наш план? — обращаюсь я к ребятам.

До утра было достаточно времени, чтобы после полбутылки обсудить все военные вопросы. Нам сейчас положено вручать ордена и медали, а нас в насмешку загнали пехоту с тыльной стороны прикрывать. Ни одна штабная шкура сюда не пойдет. Пусть думают, что мы, как идиоты, охраняем пехоту.

Я беру бутылку и пускаю ее по кругу в одну сторону. Рязанцев пускает свою ей навстречу. Все видят, по сколько надо хлебать. Мы пьем из расчета по полбутылки на брата. До утра на чистом морозном воздухе можно выспаться и протрезветь. Круг за кругом гладкие бутылки плывут по рукам.

Утро приходит, как обычно с рассветом. В течение дня выясняются некоторые детали. От перекрестка вправо по дороге в кусты далеко не уйдешь. Как только какой-нибудь солдат пытается приблизиться к кустам, следует пулеметная очередь и падает подстреленным. Из кустов бьют прицельно и точно.

То ли солдаты из любопытства шарили вокруг, то ли по запаху учуяли съестное. Вот и решили пошарить по кустам. В общем, за день выяснили, что в кустах засели немцы. А сколько их там, и почему они упорно сидят в кустах — об этом я подумал, но выяснить не попытался.

Чтобы установить все точно, нужно разведку боем провести, а это приведет к большим потерям. Пустить группу солдат для прочесывания по кустам значит послать их на верную смерть, под пулеметный огонь поставить.

Я пошел к командиру батареи и предложил ему ударить из противотанковых орудий по кустам. Он отказался, ссылаясь на нехватку снарядов. "Что зря бить в темную, по немецким окопам мы все равно не попадем, если цель скрыта в кустах". Я посмотрел на него, повернулся и ушел к ребятам, на опушку густого ельника.

К вечеру меня вызвали на командный пункт командира полка. Я не застал его. Пока я шел и петлял в темноте, его вызвали на КП дивизии. В землянке сидел какой-то нацмен майор. Он вежливо поздоровался со мной, спросил, много ли людей в полковой разведке. Сказал, что в политотделе знают о нашем пленном. Чего-то кружит, и куда он клонит? — подумал я.

Я спросил его, кто он такой. Он охотно ответил, что из политотдела дивизии. Его послали в полк познакомиться с делами и обстановкой.

— Тебе, майор, нужно на передовую идти, а не сидеть здесь в землянке под тремя накатами. Здесь ничего не узнаешь и ничего не увидишь.

— Я не могу сейчас уйти отсюда, мне из дивизии должны позвонить. Командир полка просил передать вам вот это — и он протянул мне исписанный листок бумаги. Внизу стояла подпись командира полка.

Наш замполит вошел в это время в землянку, увидел меня и сказал:

— Да, да! Командир полка приказал тебе, капитан, взять второй батальон, провести его через линию фронта, выйти скрытно к подножью высоты 305 и штурмом овладеть вершиной, если там располагаются немцы.

— Ну что? Как ты думаешь, лихо задумано?

— Вы что-то перепутали! — ответил я. Я не командир батальона и не зам. командира полка. Как вы знаете, я — разведчик. Я могу провести ночью в тыл к немцам батальон, разведать высоту, сказать комбату, есть ли на высоте немцы, а брать штурмом высоту я не обязан и не буду. Пусть ее берет комбат. Сколько у него солдат? Полсотни будет?

— Ты же знаешь, капитан, что он малоопытный.

— А вы на фронте давно?

— Давно!

— Вот и ведите их на высоту в атаку! Что вы здесь сидите?

Мое дело — разведка, и я не хочу за других дерьмо чистить. Вот когда я буду ротным или комбатом, я свою роту сам на штурм поведу. На войне каждому свое, опытный он или малолетний. В общем, я довожу батальон до высоты. Поднимаюсь лично с разведгруппой к вершине, обнаруживаю немцев и, не медля ни секунды, возвращаюсь к подножью.

А вас, майор, в дивизии я раньше не видел. Думаю, что в дивизии вы свежее лицо. А у нас по армии насчет разведчиков специальный приказ есть, где нас использовать, и на штурм ходить этим приказом нам категорически запрещено. Опыт тут ни при чем. Вы, вероятно, в курсе дела. А, может, вы замполитом в батальон назначены и по скромности своей в штаны накакали?

— Ну, ладно, капитан! Видно, ты упрямый.

— Смотря в чем. — ответил я.

Комбат, старший лейтенант, стоял у входа в землянку. Его для получения задания тоже вызвали сюда.

— Вот комбат! — показал мне посыльный полка.

Старший лейтенант приблизился ко мне.

— Ну что, старший лейтенант, много у тебя в батальоне солдатиков, и какое оружие?

— Русских девять человек, остальные сорок — казахи и узбеки. Солдаты — сами понимаете!

— А всего сколько же?

— Всего около полсотни.

— А офицеров?

— Офицеров нас трое. Два лейтенанта и я.

— Да, войско у тебя и впрямь отменное.

— Ну что ж, пошли к твоим солдатам. Я взглянуть на них хочу.

Второй батальон был в резерве и находился около шоссе. В полутьме шагах в двадцати раздался храп и кашель. Солдаты лежали на земле, изредка шевелились, побрякивая котелками. Им не говорили, когда и куда они пойдут. Они не знали, что будут шагать друг за другом, вытянувшись цепочкой, в глубокий тыл противника, и что их там бросят, и что они исчезнут с лица земли. Пожалуй, не следует им говорить, подумал я, так будет спокойней.

— Строй их в затылок друг другу в одну линию и не растягивай шибко! — говорю я комбату. Пока солдат подымают и строят, я сажусь на кочку и курю. Потом я обхожу строй солдат, предупреждаю строго: кто будет курить, греметь котелками и пустыми банками или кашлять во время движения, расстрел на месте без слов и предупреждения. Они понимают, что с разведчиками шутки плохи.

— Куды-то нас с собой поведут полковые разведчики? — переговариваются старики.

— Поговори мне еще в строю! — одёрнул их Сенченков, который идет с нами в тыл.

Я с группой в шесть человек ухожу вперед, впереди нас, метрах в двадцати идет головная застава из трех разведчиков. На нас на всех одеты новые белые маскхалаты. На фоне выпавшего снега нас не видать. Да и глазу непривычна свежая пороша. За нами, держа дистанцию метров пятьдесят, идут два разведчика. Они ведут по нашим следам батальон.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.