Несколько слов о свободе слова
Несколько слов о свободе слова
Наша пресса в общем-то чудесная вещь.
А. Гитлер. 1942 г.
Принято считать, что возникновение тоталитарного государства достаточно резко меняет отношение общества к своим правам. Одним фактом своего существования оно вдруг ущемляет все возможные демократические свободы. Все то, что было естественным, становится запретным. Обычно первое, что страдает в таких случаях, – это свобода слова. Наделе вопрос свободы слова является достаточно неудобным для любого, даже самого лояльного по отношению к инакомыслию режима. Есть ли она вообще, эта свобода слова?
Ведь любое государство, подобно живому организму, стремится не допустить собственной гибели. При этом совершенно очевидно, что свобода слова, не ограниченная ни моральными, ни какими иными нормами, действует на него разлагающе. Вот и приходится балансировать, подобно канатоходцу. Крен вправо – ты сорвался в диктатуру, крен влево – ты сорвался в нее же. А если пустить все на самотек? Это будет означать начало конца. Всегда есть внешние и внутренние силы, готовые «помочь» падению. Да простит меня читатель за излишне поэтическое сравнение: Веймарская республика не удержалась на своем канате. Но будем справедливы – пыталась.
Стремясь не допустить самоубийственных тенденций, она неоднократно предпринимала попытки обезопасить себя от вседозволенности. Другое дело, что попытки эти по силе оказались несопоставимы с тем разрушительным воздействием, которое она на себе испытала.
Вернемся к 1933 году, ставшему одной из важнейших вех в немецкой истории, когда в огне подожженного 27 февраля рейхстага родилась Германия «нового образца».
Вечером именно этого дня весь мир облетело сообщение:
«В понедельник около 21 часа 15 минут вечера пожарная команда была вызвана в рейхстаг, где в части здания с куполом возник пожар. По вызову пожарная команда направилась туда с машинами десяти берлинских пожарных постов… Прибывшие пожарные команды нашли большой золотой купол рейхстага охваченным пламенем. Вся окрестность была залита дождем искр. Пожарная команда и полиция немедленно проникли в рейхстаг, и здесь им удалось задержать человека, который открыто признался в поджоге. Он заявил, что принадлежит к нидерландской коммунистической партии»[57].
Странный, полуслепой и полусумасшедший член голландской Партии международных коммунистов Маринус Ван дер Любе, пойманный на месте преступления, оказался провозвестником нового государства, с новой идеологией и новыми правовыми нормами. Нацисты получили замечательный «подарок» незадолго до «дня национального пробуждения»[58], до выборов в рейхстаг, назначенных на 5 марта. Тут же были найдены «сообщники» юного пиромана. Ими оказались лидер коммунистов в рейхстаге Эрнст Торглер, Георгий Димитров, Василий Танеев и Благой Попов. На суде посыпались взаимные обвинения. И коммунисты, и нацисты, с одинаковым негодованием указывали на Ван дер Любе, как на нацистского и коммунистического агента соответственно, а он только твердил, что действовал в одиночку. Сразу же появились самые разные версии: коммунисты, начиная с Димитрова, твердили о «несчастном Фаусте», направляемом нацистским Мефистофелем, нацисты пугали общественность рассказами о кровавых планах коммунистов в отношении мирного населения Германии. Ссылались они при этом на документы, обнаруженные в штаб-квартире коммунистов. В конечном итоге каждый получил свое: трое коммунистов были освобождены за недостатком улик, несчастный Ван дер Любе лишился головы[59], а нацисты стали торопливо извлекать из произошедшего пожара политическую выгоду. Надо сказать, что особо трудиться им не пришлось. Уже на следующий день Гитлер с теперь уже вице-канцлером Папеном пришли к Гинденбургу с текстом документа, окончательно «избавившего» Германию от таких явлений, как «свобода политических собраний», «свобода слова», «тайна переписки» и т. д.
А что же было со свободой слова до того? С чем подошла Германия к новому этапу своего политического развития? В каком состоянии находились пресловутые демократические свободы на рубеже между республикой и рейхом? Для того чтобы ответить на этот вопрос, целесообразно будет ненадолго углубиться в законотворческие дебри. Любой хоть сколько-то значимый для государства вопрос всегда сопровождается бумажным вихрем. А значит, такая важная отрасль, как средства массовой информации, обязательно будет регулироваться целым рядом законов. Самым же важным на тот период средством массовой информации была пресса.
Во времена республики она представляла собой довольно развитую, но абсолютно децентрализованную систему. Складывание этой системы началось еще в имперской Германии, и к 20-м годам XX века страна уже могла похвастаться самыми разнообразными и многочисленными изданиями. Например, в 1928 году выходило 3356 ежедневных газет. В одном только Берлине их можно было встретить 147 наименований[60]. К1933 году, ни одна высокоиндустриальная страна не обладала таким огромным количеством ежедневных и еженедельных газет как Германия[61]. Вся эта весьма внушительная армия печатных изданий, впрочем, не отличалась высокими тиражами. Тираж лишь 0,7 % от общего числа издаваемого переваливал за 100 000 экземпляров. Необыкновенно высокие тиражи отличали такие заслуженные солидные издания, как Berliner Morgenpost – 400 000 экз. в будние дни и 623 000 по воскресеньям, Vossische Zeitung и Deutsche Algemeine Zeitung – свыше 100 000 экз. ежедневно[62].
В республиканской Германии параллельно с количественным ростом тиражей имел место процесс экономической концентрации различных газет и журналов. Таких, например, как лояльные республиканскому строю «Моссе» или «Уллыптайн», или их противник – издательство «Шерл». Парадокс заключался в том, что последнее всячески распространяло антидемократические, националистические идеи, опираясь на довольно мягкие законы, этой самой демократией порожденные. В качестве иллюстрации достаточно вспомнить тот факт, что в 118-й статье Веймарской конституции специально оговаривалось право на свободное высказывание собственного мнения, в том числе и в прессе[63]. Подобная формулировка вовсе не означала, что пресса когда-либо оставалась совсем уж без присмотра и действительно могла позволить себе все. Степень государственного контроля можно при желании проследить еще с имперских времен. Дело в том, что уже упоминавшаяся 118-я статья опиралась на закон от 7 мая 1874 года[64]. Согласно этому закону на любом периодическом издании, если оно не служило целям науки, искусства, индустрии или рекламы, в обязательном порядке должна была стоять печать полицейского ведомства. В особых случаях данное ведомство получало право конфискации печатного издания, не дожидаясь судебного решения. К таким особым случаям относились те, когда содержание статей становилось поводом для противоправных действий. Если подобное происходило, то конфискация следовала мгновенно[65].
В дальнейшем государственный контроль за прессой будет лишь усиливаться. Вышедшие в 1922 и 1930 годах законы с общим названием «В защиту республики» дадут целый ряд оснований для запретов и закрытий печатных изданий. С 1930 года они могли быть прикрыты на срок от 4 до 6 месяцев. Тот, кто продолжал выпускать газету, невзирая на ее запрет, рисковал просидеть в тюрьме 3 месяца. Полицейское ведомство и издатели «сомнительных» газет как будто соревновались друг с другом в хитроумии. Стоило только закрыть какую-то «провинившуюся» газету, как появлялся под другим именем ее двойник. Пришлось отдельно зафиксировать на бумаге, что закон о закрытии автоматически распространяется на издания-дубли[66].
Причины, по которым можно было «впасть в немилость», поначалу не могли похвастаться особой многочисленностью. Санкции следовали в тех случаях, когда на страницах газет и журналов появлялись «злонамеренные и неуважительные высказывания, порочащие конституционно закрепленную республиканскую форму правления как в рамках всего государства, так и в отдельных землях» или же «неуважительные высказывания, равно как и клевета в адрес имперского президента, члена имперского правительства или члена правительства одной из земель». Особенно оговаривались случаи, когда печатные издания позволяли себе оскорбительные высказывания, связанные с государственным знаменем или символикой.
Национал-социалисты, которые то и дело позволяли себе «злонамеренные и неуважительные высказывания», одними из первых опробовали на себе новый закон. Сохранилось в частности небезынтересное свидетельство о закрытии газеты «Шлезишер беобахтер».
Это событие произошло 25 апреля 1930 года на основании решения, принятого имперским судом. Поводом послужило то, что в номере от 19 апреля 1930 года в статье «Проснись, Германия» газета позволила себе жесткую критику, а проще говоря – ругань в адрес членов правительства. Заканчивалась статья весьма традиционно для этого типа изданий: «Они никогда бы не стали выдающимися людьми этой республики, если бы не их деятельность в угоду еврейству»[67].
Следующим немаловажным документом стало «Постановление имперского президента о защите немецкого народа». Семь его параграфов были посвящены проблеме печатных изданий и других средств массовой информации. Согласно постановлению печатные издания, содержание которых «могло причинить вред общественной безопасности или общественному порядку», конфисковывались полицией. Список того, что можно было считать «причиняющим вред», существенно расширился. Периодические печатные издания могли быть запрещены в следующих случаях:
1) Если в них содержались призывы к неповиновению и к подрыву законов или имеющих законную силу постановлений, а также распоряжений конституционного правительства.
2) Если в них содержались призывы к насильственным действиям или прославлялись оные, после того как они начались.
3) Если в них содержались призывы ко всеобщей забастовке или к забастовке на жизненно важном производстве.
4) Если в них подвергались поношению или злонамеренно неуважительно изображались государственные органы власти, инстанции или государственные служащие.
5) Если подвергались поношению и злонамеренно неуважительно изображались религиозные объединения, их устройство, обычаи, предметы религиозного почитания.
6) Если в них содержались неверные новости, распространение которых могло быть опасным для интересов государства.
7) Если главный редактор не имел право по какой-то причине отвечать по закону за свои профессиональные действия[68].
Срок, на который могло быть запрещено печатное издание, как и ранее, не мог превышать шести месяцев.
Решение о закрытии теоретически можно было обжаловать в течение двух недель со дня его объявления. На практике обжалования происходили довольно редко, поскольку, во-первых, не давали отсрочки и печатные издания закрывались все равно, а во-вторых, не вызывали зачастую ничего, кроме ярких проявлений бюрократической волокиты. В данном вопросе раскрывались едва ли не карикатурные черты немецкой бюрократической системы с ее обстоятельностью и медлительностью. Утомляет даже простое перечисление тех действий, которые должны были совершить те, кто решился на апелляцию.
Посудите сами: просьба об обжаловании вносилась первоначально именно в те земельные инстанции, которые, собственно, и вынесли решение о закрытии того или иного печатного издания. Если представитель закрывшегося печатного издания оказывался в достаточной мере настойчив, то заявление об обжаловании могло быть направлено в адрес высших земельных инстанций. Те в свою очередь могли либо удовлетворить прошение, либо, что скорее, переправить его в адрес министра внутренних дел. Последний имел право либо удовлетворить его, либо направить в Сенат имперского суда. Если имперский министр внутренних дел решал удовлетворить ходатайство, а земельные инстанции не были согласны с таким решением, то в этот раз переписка завязывалась между земельными инстанциями и Сенатом имперского суда. Но предварительно земельным инстанциям следовало проинформировать министра в письменной форме о своем намерении обратиться в Сенат. Если Сенат объявлял запрет допустимым, земельные власти были обязаны незамедлительно поступить в соответствии с данным решением.
По-настоящему быстро и неотвратимо вся эта громоздкая система действовала только в одном случае: когда речь шла не о внутренних, а о внешних интересах страны. В случае, если печатное издание выходило за пределами страны и при этом позволяло себе что-то не то, меры принимались незамедлительно. Решение о запрете печатного издания принималось непосредственно министром внутренних дел. При этом никакие ходатайства в данном случае не предусматривались.
Среди «новинок» в правовой системе Германии отдельно следует упомянуть о более детально разработанных санкциях, направленных не против печатных изданий в целом, а против лиц, так или иначе причастных к распространению, выпуску, печати запрещенных печатных изданий. Все, кого уличали в подобных действиях, приговаривались к тюремному заключению на срок не меньше трех месяцев. Помимо этого они обязаны были выплатить денежный штраф. То же самое относилось и к лицам, замеченным в распространении выходящих за границей и запрещенных в Германии печатных изданий. Особое внимание уделялось, естественно, тем, кто «попался» с политическими газетами. Теоретически владелец подобной запрещенной литературы или периодики обязан был как можно скорее раскаяться и поспешить в полицейское управление, дабы дать там показания против себя самого. А подозрительные издания должны были немедленно появиться все в том же управление, чтобы там с ними ознакомились. Те же, кто не спешил предоставлять сведения о нелегальной литературе, хранящейся дома (что неудивительно), рисковали провести год в местах не столь отдаленных.
Очень поощрялась дача показаний против своих родственников: супругов, братьев, сестер. Детям предлагалось доносить на родителей, а родителям на детей. В законе это деликатно называлось «показаниями против родственников старшего и младшего поколений». Видимо, чтобы сгладить впечатление, помещалась пометка о том, что духовное лицо вовсе не обязано сообщать сведения о нарушениях, если их ему поведали во время исповеди.
Все вышесказанное с очевидностью свидетельствует о том, что Веймарская республика вовсе не была такой уж беззащитной, а ее демократичность такой уж беспредельной. Пусть тема, рассматриваемая нами в этой главе, достаточно узкая, однако даже на представленном примере видно, что государство теоретически могло себя защитить. Где же находится та грань, за которой законы демократии начинают работать против нее самого? Если бы кто-то знал точный ответ на этот вопрос, обстановка в мире была бы несколько иной.
Самым грозным признаком близкой смены режима в Веймарской республике стало то, что многочисленные постановления использовались не для стабилизации государства, а для борьбы и сведения счетов самыми разными политическими силами. Национал-социалисты добивались закрытия коммунистических газет и наоборот. Следующий признак – появление самоубийственных законов. На основании «Постановления имперского президента в защиту народа и государства»[69] были проведены аресты коммунистических лидеров и закрытие печатных изданий. Пытаясь избежать подобной судьбы, центральный печатный орган немецкой социал-демократии «Форветс» наивно увещевал Гитлера со своих страниц: «Именно социал-демократия дала рабочим равноправие и уважение, только благодаря нам Вы, Адольф Гитлер, смогли стать рейхсканцлером». Пройдет совсем немного времени и пресса левого толка будет полностью ликвидирована. Постановление, несмотря на свою сравнительную краткость, оказало огромное влияние на свободу слова в Германии. Изданное в Берлине 28 февраля, т. е. на следующий день после поджога рейхстага, оно фактически полностью аннулировало то, что оставалось в стране от демократических свобод. В первом же своем параграфе постановление лишило силы главы 114,115, 117,118,123,124,153 Конституции немецкого народа, эти свободы гарантировавшие. «В определенных законом границах» оно делало допустимым ограничение личной свободы, права свободно высказывать свое мнение, в том числе – в прессе, права организации союзов и проведения собраний. Допустимым становилось право вмешательства в тайну почтовой переписки, телефонных переговоров, телеграфных сообщений. Были узаконены домашние обыски и конфискации. Допустимыми становились денежные штрафы, тюремное заключение, в том числе и пожизненное, а также смертная казнь[70].
Демократия уничтожила себя, опираясь на законы, ею же самой порожденные. Парадокс? Нет, к сожалению, во многом закономерность!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.