Глава 17 Риск апокалипсиса I Зажигание атмосферы

Как мы видели, создание ядерной машины Судного дня было связано с готовностью рассматривать города в качестве законных целей для уничтожения. Наша союзница Великобритания полностью приняла эту идею еще в 1942 г., а американские лидеры и ВВС США – в 1945 г. Однако для разработки и использования такой машины требовалась еще готовность, по крайне мере части определенных представителей человеческого рода, принять огромный, даже невообразимый риск, выходящий далеко за пределы потенциального «уничтожения целого государства». И такая готовность была продемонстрирована еще до первого испытания атомной бомбы на реальной цели.

В конце зимы 1941 г. Энрико Ферми поделился с Эдвардом Теллером своими соображениями насчет возможности создания термоядерной бомбы в тысячи раз более мощной, чем ядерная бомба, к разработке которой они собирались приступить. Чтобы заставить атомы самого легкого элемента, водорода, сливаться с выделением огромного количества энергии, требовалась чрезвычайно высокая температура. В недрах Солнца термоядерная реакция поддерживается за счет выделяющегося тепла и давления внутри самого светила. На Земле, если это вообще возможно, для инициирования слияния атомов водорода требуется огромное количество тепла и высокое давление. Так вот, необходимые условия может создать атомная бомба, в которой энергия выделяется в результате распада, или деления атомов тяжелого элемента урана.

После этого разговора с Ферми Теллер загорелся идеей, которая больше не отпускала его. Новое увлечение настолько захватило Теллера, участвовавшего в Манхэттенском проекте, что Роберт Оппенгеймер открыл для него отдельное направление «будущее супероружие». Теллер ушел в него с головой и до конца войны мало что сделал для реального проекта создания атомного оружия.

На второй день первого совещания по Протоманхэттенскому проекту, 7 июля 1942 г.{204}, в запертой аудитории Калифорнийского университета в Беркли с плотной проволочной сеткой на окнах для защиты от нежеланных гостей Теллер демонстрировал на доске свои расчеты, связанные с процессом, который мог инициировать реакцию синтеза в термоядерной бомбе.

Прежде всего он описал процесс, понятный, в принципе, всем присутствовавшим, который начинался с деления одного ядра U-235 под действием одного нейтрона, сопровождавшегося испусканием двух и более нейтронов. Такое деление инициировало цепную реакцию, которая в течение миллисекунд приводила к взрыву в тысячи раз более мощному, чем взрыв тонны тринитротолуола. Это был конечный результат основного проекта.

Однако идея презентации Теллера, зародившаяся после его разговора с Ферми, заключалась в расчете количества тепла, которое выделялось в результате этого процесса. Он намеревался показать, что его хватит для преодоления сопротивления и инициирования слияния двух или более атомов водорода, которое приведет к выделению в тысячи раз большей энергии (в миллион раз большей, чем при взрыве тринитротолуола). Цифры на доске подтверждали это.

Собравшимся, впрочем, они говорили еще кое о чем, на что Теллер сам быстро указал. Ученые смотрели на каракули на доске, ошарашенные догадкой. При такой высокой температуре, более высокой, чем в центре Солнца, должны сливаться не только атомы водорода. При ней кулоновский барьер должны преодолевать не только атомы водорода в воде, но и атомы азота в воздухе. Она должна практически мгновенно зажечь водород в океанах и превратить в пламя воздух вокруг земного шара. Земля должна вспыхнуть меньше чем за секунду и навечно превратиться в безжизненную глыбу.

Никто из ученых, собравшихся в Беркли, не сомневался в теоретической осуществимости ядерного взрыва. Проблемы, которые, возможно, и не удастся преодолеть вовремя для практического использования во Второй мировой войне, были чисто техническими: например, никто не знал, можно ли удержать массу достаточно долго, чтобы цепная реакция привела к полномасштабному взрыву. Теперь же оказалось, что технические сложности создания бомбы – не главная проблема. Их преодоление могло обернуться не самой хорошей идеей.

Они начали проверять расчеты Теллера. Ошибку нашли довольно быстро. Он упустил критически важный фактор: передачу тепла атмосфере. Однако внесенные исправления не устранили возможности возникновения реакции, вызвавшей опасения.

Среди присутствовавших на презентации находился Ханс Бете, самый проницательный теоретик в группе, который впоследствии получил Нобелевскую премию за работу по термоядерным реакциям на Солнце. Опираясь на интуицию, он считал, что такой результат «невозможен».

Другие, однако, не были уверены в этом. («Уверенность, – писал Нуэль Фар Дейвис об этом эпизоде, – состояние ума{205}, которое не зависит от чужих расчетов».) Выдающийся физик-экспериментатор Ферми, в частности, не разделял уверенности Бете. В конечном итоге Оппенгеймер решил, что нужно немедленно уведомить об этой опасности Артура Комптона, который отвечал за проект в целом. Пока же в спорах следует поставить точку. Комптон отдыхал в это время с семьей на озере в штате Мичиган. Оппенгеймер связался с ним по телефону и взволнованно сказал, что им необходимо срочно увидеться, но сообщить о причине он не может. Они договорились, что Оппенгеймер приедет ближайшим поездом. (Ученым, участие которых было принципиально важно для проекта, было запрещено пользоваться самолетами по соображениям безопасности.) Что произошло дальше, Комптон описывает в своих мемуарах:

Я никогда не забуду то утро{206}. Я встретил Оппенгеймера на станции и привез его на побережье, откуда открывался мирный вид на озеро. Там я выслушал его рассказ. Оказывается, его группа выяснила, что может начаться термоядерная реакция – та самая, которая протекает при взрыве водородной бомбы. В те времена в этом видели огромную неведомую опасность. Ядра водорода, протоны, становились при очень высокой температуре нестабильными и могли сливаться с образованием ядер гелия. Не случится ли так, что колоссальная температура атомного взрыва окажется именно такой, которая необходима для взрыва водорода? А если она достаточна для чистого водорода, то как поведет себя водород в морской воде? Не приведет ли взрыв атомной бомбы к взрыву всего океана?

Но это еще не все. Азот в воздухе также становится нестабильным, хотя и в меньшей степени. Не приведет ли атомный взрыв к зажиганию атмосферы?

На такие вопросы нельзя было закрывать глаза. Действительно ли существует возможность того, что атомная бомба инициирует взрыв азота в атмосфере или водорода в океане? Это означало бы всеобщую катастрофу. Лучше уж попасть в рабство к нацистам, чем рисковать существованием всего человечества!

Остановимся на мгновение и обдумаем это последнее предложение. Оно вроде бы вполне разумно. Тем не менее если взять бесчисленные книги о нацизме и Второй мировой войне, то не думаю, что в них можно найти нечто подобное, ни в официальных документах, ни в мемуарах, ни в исторических монографиях, ни в редакционных статьях газет, ни в письмах читателей. Может ли быть что-нибудь хуже гитлеровской оккупации?

Порабощение нацистами не грозило американцам в ближайшее время, однако этого нельзя было сказать об их военных союзниках, британцах и русских. В июне 1942 г. накануне шестимесячной Сталинградской битвой победа фашистов над Россией казалась более чем возможной с учетом их успеха с оккупацией всей Европы. А в момент того разговора Комптона нацисты запустили машину уничтожения 2 млн поляков и 6 млн евреев на оккупированных территориях в дополнение к 27 млн советских солдат и граждан. Могло ли на самом деле существовать нечто худшее, нечто настолько плохое, что «риск» его реализации был хуже фашистского рабства?

Если честно, то да. Комптон сразу понял, к чему все это может привести, – к концу жизни на Земле, к такой перспективе, избегать которую необходимо любой ценой.

Как ни удивительно, реакция Адольфа Гитлера на такую возможность была аналогичной. За несколько недель до этого, в июне 1942 г., министр вооружений Альберт Шпеер подтвердил мнение Гитлера относительно того, что создание атомной бомбы во время войны «не даст большого выигрыша». Это объяснялось не только тем, что бомбу невозможно было создать за два года, которые Гитлер отвел на достижение полной победы, но и другой причиной:

Фактически профессор Гейзенберг{207} не дал окончательного ответа на мой вопрос, можно ли с абсолютной уверенностью считать, что ядерный распад удастся удержать под контролем или существует вероятность продолжения цепной реакции. Гитлер был явно не восторге от возможности превращения Земли под его правлением в раскаленную звезду.

Вслед за этим разговором Шпеер сообщил, что «по предложению физиков-ядерщиков мы свернули проект по созданию атомной бомбы… когда после повторного запроса о сроках, они сказали, что мы не можем рассчитывать на что-либо в течение трех или четырех лет».

Не подозревавшие о таком решении немцев Комптон и Оппенгеймер перед лицом угрозы превращения Земли в безжизненный камень после очень короткой вспышки «согласились с тем, что существует лишь один выход. Группа Оппенгеймера должна продолжить расчеты. Если ей не удастся твердо и бесповоротно удостовериться в том, что наши атомные бомбы не взорвут воздух или море, то такие бомбы не должны появиться никогда»{208}.

Глядя на возможности, с которыми люди никогда еще не сталкивались, можно подумать, что именно таким должно быть неизбежное решение. Однако все обстояло совсем не так. В действительности сам Комптон не до конца придерживался своего же решения.

Реализация Манхэттенского проекта продолжилась с большим размахом, но вовсе не потому, что дополнительные расчеты и частичные испытания безоговорочно доказали невозможность так называемого «зажигания атмосферы». Кто-то из ученых, может быть, и верил расчетам Бете или, скорее, его интуитивному предположению о «невозможности» такого результата, однако у многих других не было такой уверенности.

Шло время, работы велись авральными темпами, но никому, включая и Бете, не удавалось убедить всех в том, что абсолютная катастрофа была «невозможна»: именно так Комптон, отвечавший за проект, определил условие продолжения работы. Очень маловероятна – да, но не невозможна.

Но насколько маловероятна? Можно ли было считать риск «пренебрежимо малым»? Насколько низким он был? И каким должен быть этот риск – риск уничтожения всего живого, – чтобы считаться приемлемым? Позднее в одном из интервью Комптон рассказал писательнице Перл Бак приведенную выше историю (практически слово в слово), а затем добавил, по ее словам, что на протяжении следующих трех месяцев

ученые обсуждали опасности термоядерной реакции{209}, но к общему мнению прийти не могли. Окончательное решение опять принял Комптон. «Если расчеты, – сказал он, – докажут, что шансы превращения Земли в пар в результате ядерного взрыва больше трех на миллион, то проект будет остановлен». Расчеты показали, что такая вероятность чуть меньше, – и работы продолжились.

Что-что он сказал? Как Комптон определил точный верхний предел, равный «трем на миллион»? На чем этот показатель основан и что он означает? В данном случае он означал: «Маленькая, очень маленькая. Мы не знаем в точности». Большинство ведущих теоретиков полагали, что вероятность очень мала, но не равна нулю. Когда Комптон удостоверился, что риск не превышает «трех на миллион» (т. е. ниже взятого с потолка верхнего предела, допустимого для продолжения работы), он решил вразрез со своей первоначальной реакцией считать его достаточно низким для возобновления исследований. Все остальные согласились с ним. По словам Питера Гудчайлда[15], «как только расчеты Бете отнесли зажигание атмосферы к маловероятным событиям{210} – по крайней мере на текущий момент, – группа вернулась к неотложному вопросу [разработке ядерной бомбы]».

«На текущий момент» означало «в ожидании результатов дальнейших расчетов», которые, как все надеялись, докажут нулевую возможность (именно так Комптон первоначально сформулировал условие для Оппенгеймера). Однако расчеты так и не подтвердили этого до самого испытания бомбы.

Почти во всех существующих сообщениях о проблеме зажигания атмосферы некорректно говорится о том, что она была строго решена, т. е. признана несуществующей, вскоре после возникновения во время теоретической дискуссии группы или в любом случае задолго до осуществления реального взрыва.

Я знаю, что это неправда, от официального историка Манхэттенского проекта Дэвида Хокинса, которому было поручено описывать весь глубоко засекреченный процесс с первых дней. Когда я спросил его в Колорадском университете в 1982 г. об этом, он привел часто цитируемый пассаж из своей рассекреченной к тому времени истории 1945 г.: «Допущение о невозможности зажигания атмосферы{211} сделали, таким образом, на основе науки и здравого смысла». «Невозможность» в этой фразе, как Хокинс пояснил мне, «не означала полного отсутствия возможности». «В практических целях» она означала «пренебрежимо малую» вероятность, «позволявшую продолжить работу».

Он сказал мне, что «много раз спрашивал об этом участников проекта, как до, так и после испытания “Тринити”». По его словам, эта проблема стала беспредметной для руководителей проекта и не подлежащей дальнейшему обсуждению с остальными исследователями. «Они отфутболивали ее. Новые исследователи открывали такую возможность вновь и вновь с самого начала проекта и до его завершения». Когда они, взволнованные, прибегали со своим открытием к старшему коллеге, им говорили: «Мы изучаем этот вопрос; им занимаются; не беспокойтесь».

Хокинс твердо заявлял, что до испытательного взрыва «Тринити» на полигоне, до Хиросимы и Нагасаки никто так и не подтвердил с помощью расчетов нулевую вероятность зажигания атмосферы. Даже если бы теоретики сделали это, экспериментаторы наверняка нашли бы ошибку в расчетах или какое-нибудь упущение. Это очень беспокоило Энрико Ферми и даже Эдварда Теллера накануне первого испытания.

В большинстве публикаций об испытательном взрыве «Тринити» ранним утром 17 июля 1945 г. отмечается, что ночью накануне Ферми предложил принять ставки на то, произойдет ли зажигание атмосферы. Он сказал: «Мне кажется, что сейчас самое время сделать ставки [т. е. поставить фиксированные суммы] на два возможных исхода: 1) взрыв спалит штат Нью-Мексико; 2) от него запылает весь мир».

Жаль, что ставка, предложенная самим Ферми в тот вечер, осталась неизвестной для истории. О том, участвовал ли кто-нибудь еще в этом пари вместе с Ферми и какие шансы определил он сам, никто не говорит. Сильно подозреваю, что его ставка на зажигание всей атмосферы была намного выше трех на миллион. Сомнительно, чтобы он стал «принимать ставки» при таких шансах.

Источники сходятся на том{212}, что генерал Гровс – военный, отвечавший за Манхэттенский проект, узнав о таком предложении, пришел в ярость. Он опасался, что это встревожит участников проекта. Сам он, однако, заготовил проект пресс-релиза на тот случай, если взрыв окажется мощнее ожидаемого и уничтожит Оппенгеймера и других наблюдателей. Гровс называл это событие просто «случайным взрывом». Его беспокоило, что из-за информации о ставках Ферми может потребоваться совсем другой пресс-релиз: «Мы потеряли штат Нью-Мексико». (Если бы Ферми выиграл во второй ставке – на конец жизни на Земле, – то пресс-релиз был бы ни к чему.) Однако по зрелом размышлении Гровс решил, что Ферми пошутил.

Как результат, многие источники представляют предложение Ферми «шуткой, сказанной с тем, чтобы разрядить напряжение». Непонятно, можно ли разрядить напряжение при проведении такого испытания. Однако, как допустил Уильям Лоуренс из New York Times в хронологическом описании процесса создания и испытания бомбы, «многие ученые не считали, что он шутит». Действительно, многочисленные документы говорят о том, как волновались многие участники той ночью, особенно молодые. Не исключено, что в их числе были и те, кто сам наткнулся на возможность зажигания атмосферы и теперь ожидал не математического, а практического подтверждения выводов.

По мнению Питера Гудчайлда, высказанная Ферми неопределенность в отношении зажигания атмосферы не была ни шуткой, ни предсмертной агонией:

В последние недели перед испытанием{213}, когда группа Теллера занималась непосредственными приготовлениями, Энрико Ферми вновь вытащил на свет проблему возможности зажигания атмосферы. Его собственная группа продолжала расчеты, однако, как и во всех других проектах до появления компьютеров, все они строились на упрощающих допущениях. Раз за разом она получала отрицательный результат, но принятые допущения по-прежнему не давали покоя Ферми. Он также беспокоился, нет ли каких неизвестных пока явлений, которые при чрезвычайно высокой температуре могут привести к неожиданной катастрофе.

По мере приближения даты испытания и сам Теллер, по словам Гудчайлда, «все активнее выискивал и опробовал гипотезы относительно таких явлений на всех, кто соглашался слушать». Он проделывал это и над Робертом Сербером, помощником Оппенгеймера, вечером перед испытанием. (Сербер посоветовал ему обдумывать такие возможности за бутылочкой виски.)

В 1982 г. Томас Пауэрс опубликовал интервью со Стэном Уламом, который в 1951 г. был прародителем водородной бомбы вместе с Теллером. В нем наконец прозвучало конкретное значение неопределенности, о которой говорил Ферми в ту ночь. По словам Улама,

перед испытанием «Тринити»{214} физику Джорджу Брейту поручили оценить вероятность того, что ядерная бомба приведет к зажиганию всей атмосферы Земли. Шансы на это были очень малы, однако, как сказал Улам, «ставка была бесконечно большой… Ферми тоже занимался такими расчетами». Он хотел уверенности. Теоретически, если температура ядерного взрыва будет достаточно высокой, азот в атмосфере мог спонтанно воспламениться. Ферми подтвердил расчеты Брейта: такие температуры не существовали в природе. На протяжении долгой поездки к Аламогордо, месту проведения испытания «Тринити», Ферми подшучивал над своими выводами. «Это было бы чудом, если бы атмосфера загорелась, – говорил он. – Я уверен, что вероятность чуда составляет примерно 10 %».

Когда Сэм Эллисон – физик, которого поставили «управлять толпой» на последних этапах проекта, вел обратный отсчет секунд через громкоговоритель, «Десять, девять, восемь…», другого молодого физика, как сообщает Дейвис, приставили к кнопке, которая останавливала процесс. На последних секундах он повернулся к Оппенгеймеру и спросил: «А если я скажу, что этого нельзя делать, и остановлю процесс?»

Оппенгеймер посмотрел на него холодно и произнес: «Ты в своем уме?» Когда Эллисон вел отсчет, «…пять, четыре…», он, по его словам, думал о «сомнениях Ферми», которые разделял. В последние полгода по заданию Оппенгеймера он должен был следить за выполнением графика работ опережающими темпами. Но теперь «он не мог оправдываться тем, что делал то, что ему говорят; какое право он имел участвовать в эксперименте, который мог уничтожить род человеческий?». Секунду спустя, когда за яркой вспышкой последовала ударная волна, которая встряхнула бункер и схлынула, Эллисон размышлял: «Вроде жив… Зажигания атмосферы не произошло»{215}.

Другие наблюдавшие, находившиеся на расстоянии 15 км от эпицентра, тоже вздохнули с облегчением. Одним из них был Джеймс Конант, президент Гарвардского университета, осуществлявший надзор над Манхэттенским проектом как председатель Национального комитета по оборонным исследованиям. Когда Эллисон заканчивал свой отсчет, Конант тихо сказал Гровсу, что он «никогда не думал, что секунды могут длиться так долго». Вот как он рассказывает об увиденном:

Затем вспыхнул белый свет, который, казалось, заполнил все небо и не мерк долгие секунды. Я готовился увидеть довольно короткую и не сильную вспышку. Интенсивность света поразила меня. Первая мысль была, что все пошло не так и что на самом деле началась термоядерная реакция в атмосфере, о возможности которой говорили до этого и которую в шутку упоминали всего несколько минут назад.

В тот момент Конант подумал, что «загорелся весь мир»[16]{216}.

Короче говоря, первое испытание «Тринити» в Аламогордо было осознанной рискованной игрой ведущих ученых из Лос-Аламосской лаборатории и их непосредственных начальников: игрой, где ставкой была судьба всего живого на поверхности планеты, в ее атмосфере и в глубинах океана. Стоит заметить, что ответственность за эту игру лежала исключительно на ученых. В сохранившихся документах и зафиксированных воспоминаниях нет никаких свидетельств того, что о возможности зажигания атмосферы было известно президенту или кому-либо еще в Вашингтоне за пределами Манхэттенского проекта – как в 1945 г., так и за три года до этого, в июле 1942 г., когда этот вопрос впервые обсудили Комптон и Оппенгеймер.

Будь об этом известно высшим представителям гражданской власти – как стало известно Гитлеру с подачи Шпеера в том же месяце 1942 г., – какой была бы их реакция? Поддержал бы президент Рузвельт первую реакцию Комптона: то, что приемлема лишь «невозможность» такого события? Или его более позднее решение о том, что риск достаточно мал и можно продолжать разработку?

Думается, что второе, поскольку вопрос касался лишь исследований в ближайшие несколько лет. В конце концов, в июне 1942 г. у ученых были все основания опасаться того, что немцы создадут бомбу раньше нас, а политических деятелей очень беспокоила возможность победы Германии в войне и без бомбы. Однако ситуация была совсем иной в июле 1945 г., когда мы подошли к реальному испытанию устройства, так и не исключив до конца возможность зажигания атмосферы.

Мог ли президент Трумэн или военный министр Генри Стимсон – если бы они знали о риске навсегда уничтожить все живое на Земле! – потребовать более приемлемых шансов, чем три на миллион, не говоря уже о «10 % Ферми»? В действительности, не имея оснований для волнения в ожидании отчетов во время Потсдамской конференции в Германии и рассчитывая на то, что новости усилят их позицию на переговорах с Советами, они восприняли сообщение об успехе без такого чувства облегчения, как у Сэма Эллисона. Не знали они и о том, что некоторые ученые продолжали опасаться долгосрочных последствий полученного результата и в еще большей мере предстоящих экспериментов над людьми в Японии.

В определенной мере (не самой значительной) эти опасения касались людей, которые приносились в жертву при последующих взрывах. Эллисон почувствовал беспокойство в отношении такой перспективы уже через несколько минут после испытания, как только рассеялись его страхи, связанные с возможностью уничтожения жизни на Земле. «Господин Конант, – сказал он, сильно волнуясь, – они хотят с помощью этого{217} изжарить сотни японцев». Его оценка была занижена на три порядка – в тысячу раз.

На совещании 31 мая Оппенгеймер оценил возможные потери от первой бомбы{218} примерно в 20 000 человек. Она сразу убила в четыре раза больше народа, но это все равно не дотягивало до сотни тысячи человек, заживо сожженных за одну ночную бомбардировку Токио. Готовность высших гражданских и военных руководителей позволить генералу Кертису Лемею увеличить счет погибших мирных жителей в несколько раз прошла тщательное тестирование в последующие месяцы. Они с успехом прошли этот тест. К концу июля и ученые продемонстрировали свою готовность пойти на довольно небольшой (для Ферми, впрочем, не такой уж небольшой) риск уничтожения всей жизни на планете.

По словам Альберта Шпеера{219}, это не было неожиданностью для Адольфа Гитлера. В июне 1942 г. Гитлер «пошутил, что ученые в своем оторванном от действительности стремлении раскрыть все секреты мира вполне могут в один прекрасный день спалить земной шар. Однако, как считал Гитлер, пройдет еще немало времени, прежде чем такое случится; по его мнению, он определенно не доживет до этого». И в самом деле, он покончил с собой всего за 10 недель до эксперимента «Тринити».

Те, кто пошел на этот риск в июле 1945 г., вовсе не подходили под стереотип «ученого-безумца»: впрочем, в свете этой долгое время неизвестной истории подобное определение не так уж далеко от реальности. Хотя они не собирались выиграть в этом конкретном пари, им было известно – и вновь похоже лучше, чем их гражданскому руководству, – об участии в более долгосрочной игре с угрозой существованию человечества.

Во-первых, некоторые из них (не все) были уверены в том, что даже одностороннее американское испытание и в еще большей мере сбрасывание бомбы без предупреждения на город в военное время – в отсутствии сотрудничества с Советами и международного контроля – практически гарантирует отчаянную послевоенную гонку ядерных вооружений. Во-вторых, почти все понимали, что такая гонка, скорее всего, приведет через несколько лет к появлению термоядерного оружия у обеих сторон – бомб, в миллион раз более мощных, чем сверхмощные бомбы Второй мировой войны; тысяч подобных бомб. И то, и другое вместе взятое – второе было предсказано в июле 1942 г. одновременно с возможностью зажигания атмосферы – открывало явную перспективу уничтожения всей нашей цивилизации. Тотальное уничтожение мира городов, сформировавшегося за последние четыре с половиной тысячи лет. И с вероятностью намного выше, чем три на миллион.

Вернувшись в Вашингтон, Джеймс Конант изложил письменно впечатления об испытании «Тринити» для своего босса Ванневара Буша. В них Конант делает вывод, что его первоначальное ощущение участия в уничтожении человечества вполне может оказаться пророческим. «Мое первое впечатление остается самым ярким – это космическое явление вроде затмения. Все небо неожиданно осветилось, как при конце света. Возможно, мое впечатление это всего лишь предвидение того, что произойдет через годы!»

Реакция Джорджа Кистяковски на вспышку была во многом такой же, как и у Конанта. Он сказал репортеру New York Times, наблюдавшему представление с расстояния на 15 км больше, что это было «нечто самое близкое к апокалипсису{220}, которое только можно представить».

Он ошибался. С подачи Энрико Ферми более трех лет назад Эдвард Теллер вообразил – и на протяжении последующих девяти лет одержимо пытался реализовать – взрыв в 1000 раз более близкий к апокалипсису, чем тот, который они наблюдали в Аламогордо[17].