Дикий Восток: нацисты и восприятие России в ретроспекции

Антиславянские взгляды нацистов, представления о Востоке как о потенциальной германской колонии также вытекали из многовекового европейского «тренда».

Взаимное отчуждение России и Запада уходит корнями во времена разделения церквей, когда средневековая католическая Европа идентифицировала себя как передовой цивилизованный мир, а все территории вовне — как дикие земли с низшим, варварским населением. Для крестоносцев, наступавших на земли Новгорода и Пскова в XIII веке, местные жители были не просто врагами, но «еретиками». Так, Ливонская рифмованная хроника сообщает нам, что русские «хотели подняться против христианства»137; очевидно, что настоящими христианами её автор признавал только католиков. Немецкий хронист Герман Вартберг рассказывает, как в начале XIII века Магистр божьего рыцарства разрушил и уничтожил пограничные города на Двине — Кокенгузен (Куконос в русских летописях) и Герцеке (предположительно Городище), в которых «тогда жили еретики (русские)»138.

Татаро-монгольское нашествие на несколько веков практически скрыло русских из поля зрения Европы. С середины XIII по начало XVI века представления о народах, живущих к востоку от Польши и Литвы, подпитывались в основном смутными страхами перед диким азиатским кочевником. Эти страхи европейцы подспудно переносили и на саму Русь, которая формально была западной границей Монгольской империи. После её распада контакты Европы с русскими землями возобновились, а представления европейцев о соседях стали более конкретными благодаря изобретению печатного станка. Наступил короткий период надежд Ватикана на то, что Московия сама добровольно примет католическую веру и западноевропейское политическое влияние.

Тогда, в XVI веке, Европу разрывали религиозные войны. Целые страны уходили из-под власти папы, принимая учение Лютера и его последователей. В этих условиях приобретение многочисленной паствы московитов весьма укрепило бы пошатнувшиеся позиции Святого престола. Играло свою роль и то, что Русь была заново открыта для Европы в одно время с Америкой. По этому поводу крупный исследователь проблемы Александр Филюшкин делает очень важное для нашей темы замечание:

«Германский мир не принимал участия в открытии Нового Света, и поэтому проникновение на восток стало для Священной Римской империи её колониальной задачей и перспективой, а Московия — её Новым Светом»139.

В первой половине XVI века описания европейцами Руси, по наблюдению историка, весьма напоминают контакты конкистадоров с индейцами: «Авторы с восторгом пишут об обмене простодушными русскими на обычный железный топор стольких соболиных шкурок, сколько пролезет в отверстие, на которое насаживается топорище»140.

Однако вскоре эта относительно миролюбивая тональность радикально изменилась. Василий III намекал папским легатам на возможность унии православия с католицизмом, предполагая получить поддержку в борьбе с Польшей и Литвой. Однако ни понтифик, ни император не спешили помогать великому князю московскому. Поэтому политического смысла вливаться в «семью европейских монархов» на Руси не увидели. Сын Василия Иван Грозный сделал окончательный выбор в пользу собственного имперского проекта, провозгласив Русское царство, то есть свою империю, альтернативную империи Запада. Именно принятие Иваном IV титула царя (то есть кесаря) в 1547 году стало точкой разрыва Московской Руси с Европой. Вместо богатой колонии западный мир получил конкурента и, как справедливо замечает С. Г. Кара-Мурза, оппонента по ответам на основные вопросы бытия141.

После этого умеренная благожелательность Запада быстро сменилась демонизацией. Уже первая война Русского царства с частью Европы — Ливонская — рассматривалась как война цивилизаций. В ходе её расцвели теории о принадлежности русских к разрушительному дьявольскому этносу, во всём уступающему европейцам, кроме жестокости и садизма. Европейские писатели вроде поляка Станислава Сарницкого рассказывали, что московиты это не что иное, как библейский народ Мосох, который, согласно предсказаниям пророка Иезекииля, принесёт неисчислимые бедствия, прежде чем будет уничтожен гневом Господа142. Ветхозаветный Мосох должен был прийти с севера из земли Магога, чтобы разрушить Иерусалим и погубить Израиль. В реалиях XVI века под Израилем понимался весь христианский мир, в первую очередь Западная Европа, и жителям Кракова, Праги и Нюрнберга казалось, что на их глазах сбываются зловещие пророчества Священного Писания.

Атмосферу ужаса в Европе поддерживали «летучие листки» вроде «Письма ужасного и страшного врага-московита Королю Польскому». В нём московский князь, угрожающий благочестивому польскому монарху, назван фантастическим именем Нефталинио. По мнению учёных, это была аллюзия на библейских нефалимов — гигантских монстров, врагов богоизбранного народа. В сочинении протестантского пастора Пауля Одеборна Иван Грозный представал маньяком, который отрезает уши, губы и нос тем, кто проиграл ему в шахматы. По словам историка, «здесь содержатся довольно рискованные аллюзии: образ отрезанных губ, носов и ушей тесно связан с эсхатологическими пророчествами пророка Иезекииля. Отсюда и до отождествления Ивана IV с Антихристом было недалеко»143.

Наряду с сатанизацией России в Европе раскручивался мотив её азиатизации. Не оправдавшая надежд Европы Русь всё более и более отождествлялась с Татарией. Этому немало способствовало участие этнических татар в составе русских войск, пришедших в Ливонию. На одном из этапов войны бывший казанский царь Шигалей (Шах-Али) вообще был царским главнокомандующим. Видя мусульман в рядах московской армии, Европа испытывала культурный шок. Пропагандисты тут же использовали возможность увязать противника с привычным образом христианского врага — турками. В «летучих листках» воины Ивана Грозного часто изображались в турецкой одежде и с турецкими кривыми саблями, а сам царь — в платье турецкого султана144. Эти обстоятельства повлияли на появление живучего европейского мифа о русских как об азиатах.

Присутствие автохтонных народов в московской армии подводит нас к разговору о русской колониальной модели, которая представляла собой прямую противоположность модели англосаксов. Вековым принципом русского движения было не общество, которое исключает, а «общество, которое включает», инкорпорация миров во всём их многообразии, а не присоединение голой земли с зачисткой населения. Русское царство формировалось как империя, куда все новые народы входили с тем же сословным положением, что они имели до присоединения. Государи сразу признавали автохтонов своими подданными и делегировали им те же права и обязанности, что и всем прочим. На их земли распространялась та же система административно-территориального управления, что и на старые великорусские области. При этом русская модель законодательно сохраняла за туземным народом ту землю, которую он уже занимал на момент инкорпорации в Русь. По закону русские колонисты могли селиться только на свободных территориях.

О значении этого шага Москвы пишет современная исследовательница:

«Право коренных этносов Сибири на землю является одной из важных особенностей русской колонизации, выделяющей её из всех европейских колонизаций Нового времени. Впервые оно было зафиксировано в основном правовом документе Московского государства — Соборном уложении 1649 г. Этот свод включал несколько статей, относящихся к ясачному населению всех регионов, входящих в состав государства, и распространял их действие на будущие земли. Так, в XVI главе Уложения „О поместных землях“ (ст. 43) было записано, что под страхом „от государя быть в опале“ русским запрещалось покупать, менять, закладывать, сдавать в наём какие-либо земли, принадлежащие ясачным, то есть подданным государства»145.

Интересно, что Соборное уложение 1649 года разрешило автохтонам приносить присягу царю по тем обычаям, которые были приняты у них в народе. Браки с жителями новоприобретённых территорий поощрялись, вскоре они стали рядовым делом и не могли считаться предосудительными. Потомки туземной знати легко вошли в элиту Русского царства, а потом и Российской империи. Так, тунгусские правители стали русскими князьями Гантимуровыми, калмыцкие — дворянскими родами Калмыковых и Дундуковых, от татарских мурз произошли Державины, Карамзины, Урусовы, Ростопчины, Аракчеевы. Представители этих фамилий часто не оставались на землях предков, а, в отличие от латиноамериканских метисов, делали блестящую карьеру в имперских столицах — Москве и Петербурге.

Очень важно, что туземцы никогда не использовались Русским царством как рабы. России оказался чужд колониальный расизм: с коренными народами могли воевать подчас жестоко и кроваво, но их никогда не считали низшей расой или животными.

Показательны в этом смысле известные строки А. С. Пушкина:

Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой,

И назовёт меня всяк сущий в ней язык,

И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой

Тунгус, и друг степей калмык146.

Крупнейший национальный поэт первой половины XIX века не считает своё творчество предназначенным для «расы господ», оно для всех. Очень характерным словом здесь выступает малозаметное «ныне» относительно «дикого тунгуса». Оно означает, что тунгус дик только сейчас, но надлежащие просвещение и образование сделают его таким же культурным, как и представители других этносов. Это вытекало из поддержанной православием установки русской культуры, что каждый может изменить свою жизнь: пути совершенствования и спасения не закрыты ни для кого. Между тем отношение современных Пушкину англичан к аборигенам Австралии не оставляло им шанса когда-либо перестать быть «обезьянами». В этом видится кардинальная разница двух мировоззрений.

Этническое смешение европейцев с туземцами не могло быть адекватно понято и принято в Европе, особенно в той её части, что испытала сильное влияние кальвинизма. Европейцев ужасал факт мирного и равноправного общежития славян с народами Азии. Особенно очевидно это становилось в ходе европейских войн с участием России. Присутствие в рядах армии Александра I башкирских полков, которые сражались в своей национальной одежде и были вооружены луками, шокировало Наполеона. Отступая, французская армия рассказывала, что по её пятам идут дикие азиаты, которые питаются человеческой плотью и, как отмечал генерал А. Н. Раевский, «особенно охочи до детей». «Правда, что одежда и вид башкирцев, которые в сие время входили в город, — продолжал Раевский, — поразили немцев. Но вскоре невинное простосердечие сих „людоедов“ совершенно рассеяло всякое сомнение»147.

Кстати, пропагандистская «азиатизация» России использовалась и как инструмент отторжения от неё спорных европейских территорий. Так, в середине XIX века польский эмигрант Франтишек Духинский, живший в Париже, приписал русским происхождение от туранского племени с территории древней Персии. При этом он преследовал цель доказать, что малороссы и белорусы не имеют к русским отношения, а родственны лишь полякам, поэтому европейские державы обязательно должны восстановить Польшу в границах 1772 года (то есть с большей частью Украины и Белоруссии в её составе). Это, по словам Духинского, будет исторически справедливо и политически дальновидно, ведь возрождённая Речь Посполитая станет форпостом на пути русско-азиатского деспотизма148. Такая любительская этнография вызвала жёсткую отповедь русского историка Николая Костомарова, но в Европе нашла своих почитателей149.

Важным элементом принижения русских как народа на Западе стала «норманнская теория» об основании российской государственности. Адольф де Кюстин, автор скандальной книги «Россия в 1839 году», пересказал её устами некоего русского князя-либерала:

«За много столетий до вторжения монголов скандинавы послали к славянам, в ту пору ведшим совсем дикое существование, своих вождей, которые стали княжить в Новгороде Великом и Киеве под именем варягов; эти чужеземные герои, явившиеся в сопровождении немногочисленного войска, стали первыми русскими князьями, а к их спутникам восходят древнейшие дворянские роды России. Варяги, принимаемые за некиих полубогов, приобщили русских кочевников (!) к цивилизации»150.

Эта вульгарная интерпретация отрывка из «Повести временных лет», в котором нет ни слова о «дикости» и «полубогах», не говоря уже о славянских «кочевниках», стала для европейцев основной и часто домысливалась как доказательство склонности славян к подчинению и отсутствию у них государственных талантов. В качестве дополнительного довода в середине XIX века приводили то, что ни один славянский народ, кроме русских, которыми якобы руководили германцы, не создал или не сохранил свою государственность в Европе. Интересно, что после того, как Болгария, Черногория и особенно Сербия обрели независимость, германский мир захлестнула волна славянофобии: в балканских славянах под покровительством русского царя немецко-австрийские элиты неожиданно увидели геополитических конкурентов. Старое пренебрежение слилось с новой ненавистью. В первые дни Великой войны кайзер Вильгельм II сказал одному из приближенных: «Я ненавижу славян. Я знаю, что это грешно, но ничего не могу с собой поделать»151.

Другим проявлением дикарской сущности русского народа считалась его низкая образованность и культура. Мало внимания обращалось на то, что в XVIII–XIX веках эпизодический синтез просвещения с русской народной натурой давал результаты мирового значения; в конце концов, именно сын холмогорского помора Михаил Ломоносов открыл существование атмосферы у планеты Венера и впервые получил в лабораторных условиях замерзшую ртуть, доказав, что это металл; бывший крепостной графа Строганова Андрей Воронихин построил величественный Казанский собор в Петербурге; крепостной графа Шереметева Даниил Бокарев разработал технологию добычи масла из подсолнечника и тем самым произвёл революцию в кулинарии. Тем не менее основная масса населения действительно не могла раскрыть свои таланты, так как была лишена возможности полноценно учиться. К 1917 году Россия оставалась единственной европейской страной, в которой не было законодательно введено всеобщее бесплатное начальное образование. Николай II планировал такую реформу с 1906 года, однако её проекты утонули в бюрократическом болоте. По самым оптимистичным оценкам, к началу Первой мировой войны грамоты не ведали более 50 % населения империи152.

В этих условиях часть отечественных элит западнического толка воспринимала непросвещённое русское крестьянство как другой народ. Не зная колониального расизма, она открыто исповедовала расизм социальный, ненависть высших слоёв общества к низшим. Красноречиво об этом писал Лев Толстой:

«Зачем скрывать то, что мы все знаем, что между нами, господами, и мужиками лежит пропасть? Есть господа и мужики, чёрный народ. Одни уважаемы, другие презираемы, и между теми и другими нет соединения. Господа никогда не женятся на мужичках, не выдают за мужиков своих дочерей, господа не общаются как знакомые с мужиками, не едят вместе, не сидят даже рядом; господа говорят рабочим ты, рабочие говорят господам вы. Одних пускают в чистые места и вперёд в соборы, других не пускают и толкают в шею; одних секут, других не секут.

Это две различные касты. Хотя переход из одной в другую и возможен, но до тех пор, пока переход не совершился, разделение существует самое резкое, и между господином и мужиком такая же пропасть, как между кшетрием и парием.

Вольтер говорил, что если бы возможно было, пожав шишечку в Париже, этим пожатием убить мандарина в Китае, то редкий парижанин лишил бы себя этого удовольствия.

Отчего же не говорить правду? Если бы, пожавши пуговку в Москве или Петербурге, этим пожатием можно было бы убить мужика в Царевококшайском уезде и никто бы не узнал про это, я думаю, что нашлось бы мало людей из нашего сословия, которые воздержались бы от пожатия пуговки, если б это могло им доставить хоть малейшее удовольствие.

И это не предположение только. Подтверждением этого служит вся русская жизнь, всё то, что не переставая происходит по всей России»153.

Если уж собственные элитарии так мало ценили жизнь русского крестьянства, нет ничего удивительного, что подобные оценки стали общим местом на Западе. Но там они были ещё радикальнее: иностранцы отказывали русским не только в культуре, но и в элементарной смекалке, а иногда и в наличии души. Русских откровенно считали не равными, менее ценными. Французский посол в России Морис Палеолог в разгар Первой мировой предельно цинично написал о становом хребте русской армии:

«По культурности и развитию французы и русские стоят не на одном уровне. Россия одна из самых отсталых стран на свете. Сравните с этой невежественной и бессознательной массой нашу армию: все наши солдаты с образованием; в первых рядах бьются молодые силы, проявившие себя в искусстве, в науке, люди талантливые и утончённые; это сливки и цвет человечества… С этой точки зрения наши потери будут чувствительнее русских потерь»154.

Здесь мы видим расизм в чистом виде, причём, что особенно не красит Палеолога, — расизм по отношению к верному и самоотверженному союзнику. С тем же столкнулся и русский военный агент во Франции полковник граф А. А. Игнатьев, когда в 1916 году по просьбе Парижа на Западный фронт прибыл русский экспедиционный корпус. Инспектировать царских солдат приехал генерал Петэн, будущий глава прогитлеровского правительства в Виши. Встречу с ним Игнатьев описал в своих мемуарах:

«При выходе из машины я приветствовал Петена от лица русской армии и после сухого военного рукопожатия пошёл сопровождать малоприветливого на вид генерала.

— Ну, посмотрим, как ваши солдаты освоились с нашей винтовкой. Они ведь у вас сплошь безграмотные.

— Не совсем так, генерал, — ответил я, — а что касается винтовки, то ваш устарелый „лебель“ много проще нашей трёхлинейки.

В ответ Петен подозвал одного из встреченных нами солдат и предложил мне приказать ему зарядить и разрядить ружье. Из дальнейших вопросов стало ясно, что Петен принимал нас за дикарей, обнаруживая то, что сделало его впоследствии единомышленником нацизма»155.

Ещё более расистские установки во время Первой мировой войны были выражены в стане противника — кайзеровской Германии. Антирусские настроения пышным цветом расцветали в шовинистической немецкой среде. Немецкий школьный учебник 1908 года внушал будущим солдатам: «Русские — это полуазиатские племена. Их дух не является самостоятельным, чувство справедливости и реальности заменены слепой верой, им не хватает страсти к исследованиям. Раболепие, продажность и нечистоплотность, — это чисто азиатские черты характера»156. В первые дни войны в Германии появились сатирические открытки, на которых Вильгельм II говорил своему родственнику Николаю II: «Кузенчик, в твоей стране чудовищное свинство. Мы идём, чтобы вас окультурить и наконец-то хорошенько продезинфицировать»157. Как справедливо отмечают Д. Жуков и И. Ковтун, «через обвинение русских в нежелании навести порядок в собственном государстве многие авторы внушали мысль о высшем предназначении германской нации для России, о колониальной миссии, несущей кардинальные преобразования»158.

Таков был багаж представлений о России, которым воспользовался Гитлер, планируя нападение на СССР. Еретики, азиаты, рабы, дикари — весь этот набор уничижительных характеристик русских оказался востребован пропагандой Третьего рейха, а приятие межэтнических браков в российской культурной традиции стало обвинением России в русле расовых теорий. Если раньше Европа объясняла изъяны русских отступлением от истинной веры и чужеродностью, то с начиная с середины XIX века идеологемы Гобино, развитые Чемберленом, Розенбергом и Гитлером, поставили русских на низкие ступени иерархии народов из-за их смешанной испорченной крови. Все недостатки России были объяснены биологически, что в кальвинистском духе закрывало для неё возможность «исправиться» и «спастись».

Национал-социализм и коммунизм, безусловно, воспринимали друг друга как смертельные враги. Вторгаясь в СССР, Гитлер хотел разгрома большевиков. Но логика борьбы за жизненное пространство неизбежно приводила Германию и к конфликту с тем народом, который занимал вожделенные для нацистов земли, вне зависимости от политических пристрастий этого народа. Поэтому, будучи войной с коммунизмом, война с самого начала была и войной против России, Украины, Белоруссии, других республик Советского Союза, против русского, украинского, белорусского и других советских народов, что бы в отдельных случаях ни говорила по этому поводу гитлеровская пропаганда. После занятия европейских территорий СССР Гитлер собирался полностью или частично очистить их от местного населения. Для этого были сформулированы идеологические концепты, которые путём фальсификаций и натяжек позволяли выставить эту программу морально приемлемой и справедливой.

Внимательный анализ мышления нацистских лидеров и пропаганды, направленной против СССР, показывает, что расовые и идеологические вопросы были тесно связаны в идеологии рейха. Собственно, эту связь Гитлер сформулировал ещё в библии нацизма — «Майн Кампф». Проследим за ходом его рассуждений. Обосновывая план захвата территорий на Востоке («сама судьба указывает нам перстом»), он пишет о дикой большевистской идеологии, которая установилась в России.

«Выдав Россию в руки большевизма, судьба лишила русский народ той интеллигенции, на которой до сих пор держалось её государственное существование и которая одна только служила залогом известной прочности государства»159.

Но тут же будущий фюрер обосновывает и расовую неполноценность русских.

«Не государственные дарования славянства дали силу и крепость русскому государству. Всем этим Россия обязана была германским элементам — превосходнейший пример той громадной государственной роли, которую способны играть германские элементы, действуя внутри более низкой расы»160.

Итак, русские — низшая по сравнению с германцами раса, над которой установлена чудовищная идеология. А кто её установил?

«В течение столетий Россия жила за счёт именно германского ядра в её высших слоях населения. Теперь это ядро истреблено полностью и до конца. Место германцев заняли евреи. Но как русские не могут своими собственными силами скинуть ярмо евреев, так и одни евреи не в силах надолго держать в своём подчинении это громадное государство»161.

Перед нами стройная идеологическая система. Евреи создали античеловеческую идеологию — большевизм — и распространили её на низшую расу — русских (славян). Но освобождение России от евреев-большевиков ничуть не возвышало бы самих русских. Они как нация, согласно мысли фюрера, по-прежнему были бы не способны создать стабильное государство без руководства со стороны «германского элемента». И потому должны были стать его рабами. В сентябре 1941 года, преждевременно радуясь успехам на Восточном фронте, Гитлер обогатил свою концепцию таким образом: «Славяне — это семейство кроликов. Если класс хозяев их не будет подталкивать, они никогда не смогут подняться выше уровня кроличьего семейства»162.

Другие известные нам суждения фюрера о славянах не менее уничижительны. В сентябре 1942 году Гитлер заявил, что «украинцы так же ленивы, неорганизованны и нигилистическо-азиатски настроены, как великороссы… Граница между Европой и Азией проходит не на Урале, а там, где кончаются поселения племён германского толка и начинается славянство. Наша задача — максимально отодвинуть эту границу на восток, и если надо — то за Урал. Таков извечный закон силы, согласно которому Германии самой историей даровано право подчинять малоценные народности, господствовать над ними и силой побуждать их к полезному труду»163.

В разгар Сталинградской битвы фюрер вернулся к зоологической теме и сравнил русских уже не с кроликами, а с лошадьми — сравнение оказалось в пользу последних. Запретив армии Паулюса самостоятельный прорыв из советского окружения, он обосновал своё решение тем, что иначе придётся бросить артиллерию, ведь кони, на тяге которых находились орудия, ослабели от голода. И прибавил: если бы на месте лошадей были русские, они бы съели друг друга, но лошади конину есть не будут164.

Любопытно, что успехи СССР в войне с Германией никак не меняли воззрений нации № 1 на русских. По мнению фюрера, победы Красной армии были порождением воли и энергии одного только Сталина. «На этом примере снова видно, какое значение может иметь один человек для целой нации, — говорил фюрер Иоахиму фон Риббентропу. — Любой другой народ после сокрушительных ударов, полученных в 1941–1942 гг., вне всякого сомнения, оказался бы сломленным. Если с Россией этого не случилось, то своей победой русский народ обязан только железной твердости этого человека, несгибаемая воля и героизм которого призвали и привели народ к продолжению сопротивления»165.

Правда, в литературе и блогосфере часто встречается суждение, что ещё в «Майн Кампф» Гитлер будто бы назвал русских «великим народом». Это мнение нашло, например, отражение в книге писателя Станислава Куняева «Поэзия. Судьба. Россия», где он процитировал попавшее ему в руки русское издание «Моей борьбы» в разговоре с женой.

«…Кстати, смотри-ка: Гитлер называет русских „великим народом“.

— Где? Не может быть! — оживилась Галя.

— Ну вот, читай здесь, где он размышляет о том, что случается с народами, власть над которыми захватывают евреи:

„Самым страшным примером в этом отношении является Россия, где евреи в своей фанатической дикости погубили 30 миллионов человек, безжалостно перерезав одних и подвергнув бесчеловечным мукам голода других, — и всё это только для того, чтобы обеспечить диктатуру над великим народом за небольшой кучкой еврейских литераторов и биржевых бандитов“»166.

И действительно, если мы возьмём в руки книгу 1992 года издательства «Т-Око» или прочтём её виртуальную копию в Интернете (например, здесь: http://web.archive.org/web/20070123013917/lib.ru/POLITOLOG/AE/putx.txt), то в главе «Народ и раса» увидим именно такой абзац. Гитлеровская цитата о «великом народе» разошлась по Интернету и особенно популярна на ультраправых сайтах. Тем не менее у пытливого исследователя она просто обязана вызвать интерес — из-за вопиющего контраста с другими суждениями лидера нацистов, как мы видели, крайне уничижительными. Это противоречие легко устранить, обратившись к оригиналу на немецком:

Das furchtbarste Beispiel dieser Art bildet Ru?land, woer an drei?ig Millionen Menschen in wahrhaft fanatischer Wildheit teilweise unter unmenschlichen Qualen t?tete oder verhungern lie?, um einem Haufen j?discher Literaten und B?rsenbanditen die Herrschaft ?ber ein gro?es Volk zu sichern167.

Сочетание gro?es Volk, которое в издании «Т-Око» переведено как «великий народ», правильно перевести с другим значением gro?e — «большой, огромный, колоссальный». В данном случае это слово является частью антитезы со словом Haufen («кучка»): называя русский народ gro?e, Гитлер имеет в виду не его выдающиеся деяния, которых он в том же тексте за славянами не признал, а всего лишь численность. Адекватный перевод слов фюрера таков: «…и всё это только для того, чтобы обеспечить диктатуру над огромным народом за кучкой еврейских литераторов и биржевых бандитов»168.

Правомерным является также вопрос, почему, если Гитлер питал к славянам такое фанатичное презрение, он вступил в союз с тремя славянскими государствами — Болгарией, Словакией и Хорватией? Фюрер сам разъяснил это Мартину Борману 12 мая 1942 года. Для начала он поставил под сомнение принадлежность болгар и вообще всех «так называемых южных славян» к славянству. Гитлер считал, что это миф, порождённый царской Россией в экспансионистских целях, и полагал, что на самом деле они… туркмены, ведь у всех «сплошь и рядом чувствуется примесь дикарской крови»169. При этом хорватский пронацистский лидер Анте Павелич провозглашал свой народ потомками готов, то есть германцев170. Гитлер заявил, что «с расовой точки зрения онемечивание хорватов можно было бы только приветствовать», то есть он не боялся испортить арийскую кровь — большая часть русских и поляков такой «чести» была недостойна. Но потом Гитлер прибавил, что ассимиляция хорватов «совершенно неприемлема по политическим мотивам»171. Исходя из этого мы можем сделать вывод, что большая политика при необходимости превалировала над мифами нацистов о чистоте крови. Самым крупным компромиссом такого рода был пакт Молотова — Риббентропа, ведь с точки зрения Гитлера это был ни больше ни меньше договор с евреями.

В принципе, и более ранняя история Третьего рейха давала примеры расовых уступок политике. Так, во время Олимпиады 1938 года пресса по мановению руки Геббельса вдруг перестала поносить негров, хотя ещё год назад в целях сохранения чистоты арийской расы была осуществлена насильственная стерилизация «рейнских ублюдков» — детей немецких женщин и солдат оккупационных войск из африканских колоний Франции, стоявших в Рейнской области в 1919–1930 годах. Более того, официальная печать всячески превозносила афроамериканского легкоатлета Джесси Оуэнса, рекордсмена Олимпиады в беге и прыжках в длину. Фюрер явно отвёл душу, заявив в кулуарах: «Люди, чьи предки обитали в джунглях, крайне примитивны и имеют более атлетическое сложение, нежели цивилизованные белые. Они не годятся для конкуренции, так что следовало бы впредь не допускать их к участию в Олимпийских играх и в других спортивных соревнованиях»172. Тем не менее публично глава рейха ничем не выказывал своего неудовольствия, добиваясь главного — увеличения международного веса нацистской Германии.

Логика фюрера о взаимосвязи расы и идеологии нашла продолжение и развитие во многих нацистских текстах. Один из видных соратников Гитлера Альфред Розенберг, будущий рейхминистр восточных оккупированных территорий, в 1930 году развил его идеи более витиевато в своей книге «Миф XX века»173. Хотя глава рейха и аттестовал «Миф» «как малопонятный бред, написанный самоуверенным прибалтом», а старые нацисты его попросту не осилили, тем не менее к 1944 году совокупный тираж этого сочинения достиг миллиона экземпляров — в кругах нацистской молодежи оно считалось неофициальным учебником по идеологии.

«Однажды Россию основали викинги и придали жизни государственные формы, позволяющие развиваться культуре. Роль вымирающей крови викингов взяли на себя немецкие ганзейские города, западные выходцы в Россию; во времена, начиная с Петра Великого, немецкие балтийцы, к началу XX века также сильно германизированные балтийские народы. Однако под несущим цивилизацию верхним слоем в России постоянно дремало стремление к безграничному расширению, неугомонная воля к уничтожению всех форм жизни, которые воспринимались как преграды. Смешанная с монгольской кровь вскипала при всех потрясениях русской жизни, даже будучи сильно разбавленной, и увлекала людей на поступки, которые отдельному человеку кажутся непонятными. Такие внезапные и резкие изменения нравственных и общественных моментов, которые постоянно повторяются в русской жизни и в русской литературе (от Чаадаева до Достоевского и Горького), являются признаками того, что враждебные потоки крови сражаются между собой и что эта борьба закончится не раньше чем сила одной крови победит другую»174.

Продемонстрировать «разнордизацию» русских интеллектуал Розенберг взялся на примере произведений Достоевского, герои которого, по его словам, выражают типичные для этого народа «признаки уродства души»: «Эта испорченная кровь создала себе в качестве высшей ценности стремление к страданию, покорность, „любовь ко всем людям“ и стала враждебной природе, как когда-то побеждающий Рим, пока Европа до некоторой степени не смогла стряхнуть с себя аскетичный египетско-африканский мазохизм».

«Миф» учил, что идея вселенской любви и всепрощения возникла у Достоевского как способ преодоления… национальной ущербности. Русский, по мнению нацистского теоретика, «единственный в мире, кто не внёс ни одной идеи в множество человеческих идей, и всё, что он получил от прогресса, было им искажено. Русский хоть и движется, но по кривой линии, которая не ведёт к цели, и он подобен маленькому ребёнку, который не умеет думать правильно»175. Якобы остро переживая это, Достоевский выдвинул мысль о «страдающем терпеливом человеколюбии» как истинном христианстве, которое должно не просто стать вкладом русских в общемировую культуру, но и вообще спасти запутавшуюся западную цивилизацию. Оценивая взгляды писателя, Розенберг высокомерно прибег к изложению истории из дневника самого Федора Михайловича о том, как несколько русских ехали в поезде со знаменитым химиком Юстусом фон Либигом, не зная личности своего спутника. Один из пассажиров вдруг заговорил о химии — красочно, но совершенно по-дилетантски. Однако когда оратор сошёл с поезда, все остальные русские остались уверены в правоте шарлатана. Именно таким шарлатаном автор «Мифа» выставил писателя: «Сегодня ясно, что отчаянная попытка Достоевского в познании души человека аналогична поведению русского, которое он противопоставил Юстасу фон Либигу; сломанной, лишённой личности души, которая берёт на себя смелость наставлять мир на путь истинный»176.

События 1917 года трактовались Розенбергом как поражение «культурной» нордической крови, которая «поступала» в Россию из Европы и прибалтийских провинций империи — от немцев этого края и сильно германизированных эстонцев, литовцев и латышей. Очевидно, рассуждая так, автор имел в виду, в частности, себя, поскольку сам был уроженцем Ревеля и какое-то время студентом факультета архитектуры Рижского университета, а окончил он Московское высшее техническое училище, позже получившее имя Н. Э. Баумана — знаменитую «Бауманку». Восторжествовала же в русских монгольская кровь, привнесенная ордами Батыя и воплощенная в «калмыко-татарине» Ленине. Причиной трагедии было именно то «уродство русской души», которое воспевал Достоевский:

«Из самоуверенной от беспомощности любви прошлых лет получился эпилептический припадок, проведённый в политическом плане с энергией умалишённого. Смердяков управляет Россией. Русский эксперимент закончился как всегда: большевизм у власти мог оказаться в качестве следствия только внутри народного тела, больного в расовом и душевном плане, которое не могло решиться на честь, а только на бескровную „любовь“»177.

Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер, в отличие от Розенберга, не стремился глубоко анализировать русскую литературу. Его взгляды на славян были простыми и чеканными: «Смешанный народ на основе низшей расы с каплями нашей крови, не способный к поддержанию порядка и к самоуправлению»178. Выступая в Штеттине перед офицерами группы армий «Север» 19 июля 1941 года, глава «Чёрного ордена» говорил:

«Это война идеологий и борьба рас. На одной стороне стоит национал-социализм: идеология, основанная на ценностях нашей германской, нордической крови. Стоит мир, каким мы его хотим видеть: прекрасный, упорядоченный, справедливый в социальном отношении, мир, который, может быть, ещё страдает некоторыми недостатками, но в целом счастливый, прекрасный мир, наполненный культурой, каким как раз и является Германия. На другой стороне стоит 180-миллионный народ, смесь рас и народов, чьи имена непроизносимы и чья физическая сущность такова, что единственное, что с ними можно сделать, — это расстреливать без всякой жалости и милосердия… Этих людей объединили евреи одной религией, одной идеологией, именуемой большевизмом, с задачей… сокрушить Германию и весь мир»179. По сути и Гиммлер вслед за Розенбергом излагал своими словами гитлеровскую мысль о зависимости идеологии от исповедующей её расы («крови»), только теперь, когда войска вермахта уже наступали по территории противника, к ней прибавился призыв без разбора убивать представителей неполноценного 180-миллионного народа. Безразличие к жизни славян Гиммлер декларировал и два года спустя: «Что случится с русским или чехом, меня нисколько не интересует… Живут ли другие народы в благоденствии или они издыхают от голода, интересует меня лишь в той мере, в какой они нужны как рабы для нашей культуры… Погибнут или нет от изнурения при рытье противотанкового рва 10 000 русских баб, интересует меня лишь в том отношении, готов ли для Германии противотанковый ров»180.

Рейхскомиссар Украины Эрих Кох, на Нюрнбергском процессе вещавший про свои симпатии к СССР, 5 марта 1943 года в Киеве внушал соратникам по партии совсем иное: «Я смогу выдавить из этой страны всё до последней капли. Население должно работать, работать и ещё раз работать… Мы господствующий народ, а это означает, что самый примитивный в расовом отношении немецкий рабочий биологически в 1000 раз ценнее в сравнении с украинцем»181.

Министр пропаганды рейха Йозеф Геббельс не увлекался заявлениями о «расе господ». Некоторые исследователи связывают это с тем, что его физический недостаток — врождённое косолапие — делал неприятными для него подобные разговоры. Однако когда стало ясно, что план «Барбаросса» провален, и потребовалось объяснить, почему это произошло, Геббельс крайне изворотливо обосновал неудачи Германии опять же… неполноценностью русских, причём сознательно отделил их от советской идеологии. Вот что он писал в статье с ёрническим названием «О загадочной русской душе»:

«Они бесчувственны, словно животные. Лишения и нищета — обычные условия их существования, и потому русские не так уж сильно цепляются за жизнь. Жизнь простого человека там ценится меньше, чем велосипед. Высокая рождаемость позволяет быстро восполнить любые потери. Русские обладают примитивным упорством, которое не следует путать с храбростью. Храбрость — это мужество, вдохновлённое духовностью. Упорство же, с которым большевики защищались в своих ДОТах в Севастополе, сродни некоему животному инстинкту, и было бы глубокой ошибкой считать его результатом большевистских убеждений или воспитания. Русские были такими всегда и, скорее всего, всегда такими останутся»182.

В современной России правые публицисты пытаются оспорить русофобию нацистов ссылкой на некоторых германских расологов, которые отрицали принадлежность славян к низшим расах и, более того, отрицали сам принцип разделения человечества на высшие и низшие расы. Действительно, ряд учёных, в первую очередь профессор Берлинского университета и глава расового института в Далеме Ганс Гюнтер, придерживались именно такой точки зрения. Но в реальности Гитлер не слушал ни Гюнтера, ни других своих оппонентов. На этот счёт мы имеем надёжное признание самого профессора, который писал о фюрере:

«Он в „гнусном оптимизме“… полный иллюзий принятия желаемого за действительное, как-то провозгласил на одном партийном съезде, что немецкий народ, мол, стал ещё красивее благодаря национал-социализму. Из таких несостоятельных представлений можно также понять, что он допустил глупое словосочетание „раса господ“, во внешнеполитическом применении столь же вредное, как наименование „славянские недочеловеки“, которое было перенесено — тоже подобранным Гитлером — Эрихом Кохом, истинным недочеловеком, даже на вначале прогермански настроенных украинцев»183.

Таким образом, политическая и идеологическая целесообразность брала в представлениях Гитлера верх над доводами учёных (если те вообще осмеливались спорить). Этот принцип простирался сколь угодно далеко, к примеру, в риторике фюрера и других нацистских бюрократов слово «раса» регулярно использовалось в додарвиновском значении как синоним слова «народ», хотя с точки зрения современных ему расологов ни немецкой, ни славянской, ни еврейской расы не существовало. Думается, что Ганс Гюнтер подошёл вплотную к объяснению этих гитлеровских казусов, усматривая в фюрере сходство с Жаном Кальвином и таким крупным государственным кальвинистом, как Оливер Кромвель:

«…более подходящим представляется сравнение Гитлера с Оливером Кромвелем, тем более что Гитлер якобы рассматривал этого английского государственного деятеля и полководца как один из образцов для себя… Кромвель считал себя избранным Богом — Богом, который, однако, для обусловленного кальвинизмом благочестия англосаксов был в гораздо большей степени Богом Ветхого, нежели Богом Нового завета, — избранным ради славы и растущей силы пуританско-протестантской Англии, которой надлежало добиться мирового господства. Когда в его письмах упоминается об ужасах, которые он приказывал и допускал в захватнических войнах против католиков-ирландцев, там всегда есть дополнение, что он-де совершал такое как служитель Бога»184.

Господство для Великой Германии — вот что более всего волновало Гитлера, как господство для Великобритании — Кромвеля. Мировоззрение лидера нацистов было теснее связано с религиозными идеями кальвинизма об избранности, чем с современной ему генетикой и антропологией. Из философии, истории и науки фюрер брал лишь то, что соответствовало его аннексионистским геополитическим устремлениям.