Глава 7. Свечи

декабрь 1984, Гардез

Уже через несколько дней после возвращения в бригаду все, что было со мной в госпитале, стало казаться лишь несбыточным сном, ненадолго озарившим светом сознание затюканного «шнура».

Начало декабря – зима в разгаре, на улице дубак, снегу навалило.

Вечер, на улице уже темно, в палатке уже затопили буржуйку.

Половина наших «урыли» за топливом для нее – выдаваемого угля не хватает.

Ведь в бригаду завозится колоннами из Кабула все: и боеприпасы, и горючее, и продукты, и даже уголь.

А духам все равно, что везет колонна, – мочат все без разбора.

И если колонна не может пробиться в Гардез, значит, и есть нечего, и топить нечем.

В одну из таких зимних ночей, когда долго не было колонны с углем, буквально до щепочки был разобран отправленными на поиски топлива молодыми летний клуб. Причем не только сами лавки унесли – даже врытых в землю на 30–40 сантиметров столбиков ни одного не осталось.

Все до одного выкопали, выгрызли из промерзшей земли.

Но клуб-то разобрали, а топить-то и дальше надо.

Вот и рыщут «шнуры» по бригаде в поисках хоть каких деревяшек или, если повезет, возможности стырить угольку у зазевавшегося чужого истопника…

Остальные – в ожидании привычного уже «Один!».

Кто-то на стреме в палатке, кто-то мерзнет на улице, ждет своей очереди.

Всех нас в палатку не пускают – не хрен баловать…

Впрочем, во всем есть свои плюсы – на улице дубак, зато не кантуют, а в палатке можно погреться, но зато и «хапнуть» можно – хрен его знает, чего дедушкам со скуки в бошку взбредет…

Мы «отлетали» уже почти четыре месяца, осталось еще два.

Но нам уже все равно – счет времени потерян, чувство боли атрофировано, чувство голода укоренилось настолько, что пересилить его способно лишь неодолимое желание спать…

И все, чего мы ждем с надеждой на облегчение – это выходов на боевые.

Боевые – это каждому взводу своя задача, и, значит, половина придурков расползется по другим горкам и высоткам.

И значит, доставать будут уже не все.

Боевые – это «армейский» сухпай: две банки каши, тушенка и черные сухари.

И значит, часть его – гарантированно твоя (перловку господам дембелям «не положено»).

Боевые – это сон на бронежилете под открытым небом или в окопе под плащпалаткой.

И значит, никаких наведений порядка и неизбежных после этого пиздюлей.

На боевых, правда, мины и стреляют – но ведь не постоянно же, не 24 часа в сутки.

А в бригаде-то шуршишь без передыху.

Короче – война это хоть какая-то жизнь…

Уже второй день нас готовят к смотру перед какой-то «армейской операцией». Что это такое и чем она отличается от операции обычной, мы не знаем, но, похоже, отличается. Во всяком случае, никогда ротный и взводные не уделяли столько внимания тому, что лежит у нас в РД.

Алихейль какой-то…

Эх, скорей бы уже «на войну» – «летать» уже сил никаких нету…

Хоть на Алихейль, хоть к черту на куличики…

Вот и моя очередь в палатку идти…

В тамбур заходишь – как из самолета выпрыгиваешь…

Только там три секунды, раскрылся купол и – кайф. А тут – сразу об землю…

В дальнем углу палатки собрались «ветераны» и «дембеля» первого взвода. Серега Волк что-то негромко поет под гитару. Почти идиллия…

О чем-то дальнем, неземном,

О чем-то близком и родном,

Сгорая, плачут свечи.[15]

Вот ведь сидят, слушают песню – нормальные же пацаны…

Ну вот, меня заметили. Эх, сейчас начнется…

И тут лампочка под потолком палатки, несколько раз моргнув, гаснет…

Палатка сразу же погружается во мрак, и только вокруг печки возникает багровое свечение. Но его недостаточно даже для того, чтобы осветить лица сидящих рядом. А уж меня-то и подавно не видать.

Запнувшись на секунду, Волк продолжает петь.

Постояв немного для приличия около входа, усаживаюсь на краешек ближайшей к входу койки. Если свет внезапно зажжется, то за такие вольности мне несдобровать, но уж больно велико искушение, да и по опыту знаю – быстро его теперь не включат.

Прислонившись к железной спинке, угревшись, начинаю проваливаться…

Тепло и сон, обхватив с двух сторон, утаскивают меня куда-то далеко.

Сопротивление бесполезно. Погасший неожиданно свет вырвал меня из привычного круга проблем, забот, беспокойств и переживаний. Я уже не помню, когда я вот так спокойно сидел. А тут еще песня:

Казалось, плакать им о чем —

Мы, в общем, грамотно живем,

Но иногда под вечер, но иногда под вечер

Ты вдруг садишься за рояль,

Снимаешь с клавишей вуаль

И зажигаешь свечи.

Господи, когда все это было – снег и холод за окном, приятное тепло дома, приглушенный свет, музыка…

Ведь совсем недавно, а кажется – целую вечность, в какой-то другой жизни.

Да и была ли она, эта другая жизнь?

Где нет маклух, колобах, построений и «фанеры к осмотру»?

Где нет каратиста-Кондора, который использует нас как макивары и боксера Сираича, для которого мы живые груши.

Невменяемого Дурбека, который будет душить, пока не отрубишься, и тупорылого Какаева, который не может связать двух слов по-русски…

Где не нужно пиздить сахар и сгущенку, бегать по ночам на хлебозавод и жарить картошку в арыке.

Где не нужно таскаться в дукан, чтобы продать ворованные бушлаты или кровати и к утру «порадовать дедушку» афганями.

Где нет всего этого концлагеря, по недоразумению названного «службой»…

Но ведь где-то же она есть, эта жизнь! Ведь кто-то же написал эту песню.

И я обязательно вернусь туда, я смогу, я выдержу и дотяну.

Уже скоро на боевые, на операцию.

Даст бог, она продлится подольше, а там уже и Новый год, а там и февраль.

А февраль – это значит, жизнь продолжается, и свечи уже не плачут, и никто уже не плачет.

Потому что настанет время плакать тем, другим, которые сейчас только в Фергане. Которые думают, что им тяжело, что им плохо.

Они еще не знают, что такое плохо, но скоро узнают, мы им покажем…

Поскорее бы, поскорее….

О чем-то дальнем, неземном,

О чем-то близком и родном,

Сгорая, плачут свечи.

– Рота, строиться на вечернюю поверку!

Все, пошел я…