По дороге в Берлин

В связи с тем, что записывать не было времени, то я урывками только перечисляю радостные события, которые были записаны на бумажках…

23 февраля — наконец-то 8-я армия Чуйкова заняла Познань после месячной осады. Было захвачено в плен около 20 тыс. немцев. Я туда съездил, город полуразрушен, немцы ходят, как идиоты, бессмысленный вид, побираются около всяких сбросов, чтобы им пожрать…

15 февраля позвонил Булганин и сказал, что убывает из Варшавы в Москву на должность заместителя наркома обороны[281]. Вместо него — начальник политического отделения 1-го Украинского фронта Шатилов.

Надо и мне убывать из Варшавы, я уже как уполномоченный по Польше все дела, которые поручали, сделал[282].

28 марта был занят г. Гдыня Рокоссовским.

30 марта — занят г. Данциг, до 10 тыс. пленных.

Когда я туда приехал, то страшно <было> смотреть, сколько трупов немецких, и как разбит город.

Пишу раз в неделю, перед сном делаю пометки, а затем восстанавливаю детали.

Через пару дней мне вновь пришлось быть на этом направлении. Впереди был город Ландсберг, так значился по карте. Войска продолжали наступление. Сопротивление немцев было не особенно сильное[283].

Наши части окружили город со всех сторон. Танкистам была команда на атаку, головной танк с флажком рванул вперед, и все танки пошли на город. Я пристроился на своем бронетранспортере, и за ними. Стрельба была короткой, и мы в городе. Пехота с криками «ура!» также подходила к окраине, стреляя больше от радости, чем по необходимости.

Когда мы добрались до центра города, то нам представилась жуткая картина. Город мёртвый. Я увидел около ворот одного старика лет 70 и двух старушек. Многие дома были разбиты артиллерийским огнем, жители убежали с немцами.

Немецкие солдаты, которых мы захватили, уже были не те наглые. Они уже понимали безнадежность своего положения. Когда спрашиваешь его: «Гитлер капут?», он чётко отвечал: «Яволь», т. е. верно.

Зайдя в дом, можно было увидеть почти всё нетронутым: стояли кровати, мебель и всё, что полагалось в жилом доме. Наши солдаты ходили с автоматами наперевес и более всего для видимости постреливали по окнам. Везде и всюду виднелись дыры от пулевых пробоин в окнах и дверях.

По ходу обстановки на следующий день мне вновь пришлось проезжать через этот злосчастный Ландсберг. В течение суток 75 % домов было сожжено. Везде возникали новые пожары. Я был удивлён, ведь накануне я видел почти не сожжённый город. Как же все это могло случиться? Наших войск уже не было, кроме отдельных автомашин, подвозивших боеприпасы.

Я всё-таки решил выяснить, в чём дело и как это произошло. Захожу в один дом, из которого только что вышли двое солдат. Поднялся на второй этаж, зашёл в квартиру. Смотрю: там на полу разложены занавеси, которые подожжены и тлели. От занавесей натянуто полотно к куче наложенной мебели. Значит, всё это проделали наши солдаты.

По возвращении оттуда я всё это рассказал командующему фронтом Жукову Г. К. Он мне на это ответил, что у него имеются еще десятки таких сообщений, что солдаты жгут дома в городах и населенные пункты и группами насилуют женщин.

Я ему посоветовал донести об этом в Ставку и принять соответствующие меры к прекращению: всё-таки наша политика не заключается в истреблении народа и жилищ. Он мне на это ответил, что мы обсудим на заседании Военного совета и примем соответствующие меры, затем он сказал, что его вызывают в Москву.

Через 3 или 4 дня был получен строжайший приказ Ставки Верховного Главнокомандования о прекращении этих дел. При этом в качестве «отличившихся» фронтов приводился и наш доблестный 1-й Белорусский фронт[284].

Значит, на других фронтах наши солдатики так же вели себя. Правда, нужно понять и наших бойцов, у которых на родине разрушены посёлки, города и убиты родные.

Мне Георгий Константинович, возвратившись из Москвы в начале апреля, рассказал следующее; дальнейшее наступление от р. Одер на Берлин и взятие Берлина Сталин возложил на 1-й Белорусский фронт, когда в Москве собрал командующих: «Берлин брать Жукову». Генштаб же и провёл разграничение линии слева так, что 1-й Украинский фронт должен наступать южнее Берлина.

Оказывается, Генеральный штаб согласился с представленным Коневым планом удара с юга по Берлину. Получилось недоразумение…

Затем уже Генеральный штаб, чтобы выйти из положения, которое сам создал, доложил об этом Сталину. Конев стал настаивать на участии в штурме Берлина. Тогда якобы Сталин сам начертил разграничительную линию 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов и не довёл её до Берлина 40 км, остановился и сказал: кто первый ворвётся, так и будет.

При этом Сталин назвал начало генерального наступления 16 апреля и в две недели сказал взять Берлин. 1-му Украинскому фронту было предписано наступать главным направлением на Дрезден. 2-й Белорусский фронт должен <был> обеспечить успешные действия 1-го Белорусского фронта с севера — Балтийское море.

Георгий Константинович, вернувшись, приступил к разработке плана наступления на Берлин. У меня же теперь главная задача — захватить живьём фашистских главарей и не забывать о польской армии Андерса, которая двигалась вместе с английскими войсками[285].

Попутно следует сказать, что 13 апреля была освобождена от немцев Вена. Союзники, открывшие второй фронт, начали двигаться активнее, да если учесть, как передавало радио, что их встречали немецкие бургомистры городов с белыми флагами в то время, как наши войска вышибали немцев артиллерией и танками. Союзники рвались к Берлину, Особенно Черчилль подстрекал Рузвельта в этом, так как боялся, что у народов Европы сложится впечатление, что Красная Армия является освободительницей Европы, а после смерти Рузвельта подстрекал в этом Трумэна*.

За время наступления, в период марта, наши войска продвинулись до Одера. Вспоминается один небольшой эпизод, имевший место на Одере.

Утром Жуков мне сообщил, что войска подошли к реке Одер, взяли Кюстрин. У меня были данные, что в этом городе была школа по подготовке фашистских разведчиков, диверсантов и всякой иной гадости.

Поэтому я решил быстро выехать, с тем чтобы прихватить лиц, интересовавших нас, имея в виду, что через них можно узнать, кто на нашей территории из диверсантов и разведчиков находится. Взял с собой штабную машину «Додж», адъютанта Тужлова и командира отделения с пулемётчиками на бронетранспортере.

Не доезжая до Кюстрина километра 2,5, в одной из деревень стояла девушка-регулировщица. Я подъехал к ней и спросил, как ехать на Кюстрин. Она мне, весело улыбнувшись, показала направо, я поехал.

Выехав из деревни, в сторону Кюстрина, я увидел дамбу длиной в два километра, ограждающая поля при разливе р. Одера. На окраине деревни я заметил: стояла наша батарея, орудия которой были направлены в сторону Кюстрина. Осталось не более 150 метров до крайних домов, как справа и слева от нас начали рваться мины.

Я сообразил, что это немцы засели, и у них не выдержали нервы, так как открыли огонь. Выскочили из машины, за мной Тужлов и шофёр, и в канаву. Затем <я> крикнул: «Всем залечь в канавах справа и слева», которые были наполовину заполнены весенней водой, и «приготовить оружие».

Немцы, видя, что мы лежим, усилили миномётный огонь и пулемётный. Оставаться на месте было опасно, немцы, конечно, видели, что нас всего 10–15 человек, поэтому могли пойти в атаку и захватить нас в плен. Убежать в сторону леса невозможно, так как этот участок полей был затопляемый, и вместо земли там была жижа по колено.

Миномётный огонь усиливался. Взрывами около нас были побиты телеграфные столбы, и я крикнул шофёрам быстро задним ходом уезжать. Развернуться было невозможно, так как дамба была узкая.

Пятиться задним ходом с людьми в машинах — это верная гибель всех нас, но всё же пришлось двигаться задним ходом метров 200 до будки, где можно было развернуться. У бронетранспортёра осколком мины была повреждена дверка, и шофёр не мог её закрыть. Я ему крикнул: «Отъезжай». Через 5 минут они уехали.

Миномётный огонь продолжался по уезжавшим машинам. Когда огонь немного стих, я скомандовал всем своим людям отходить по канавам. И таким образом — одна нога в воде в канаве, а другая на откосе канавы. Так мы отходили около километра, до маленького дорожного домика, за которым укрылись.

Мокрые по пояс, мы собрались в кучу. Немцы уже прекратили огонь, и мы дальше более или менее свободно пошли до деревни. Около деревни сели по машинам.

Когда я проезжал мимо этой весёлой девушки, я ей отпустил пару довольно нелестных эпитетов и спросил, почему она не предупредила, что Кюстрин нашими войсками не взят. Она мне на это спокойно ответила: «А вы меня, товарищ генерал, спросили?» Пожалуй, она права.

По приезде в штаб я почувствовал, что мышцы у меня не работают, все суставы болят, одним словом, я заболел. На следующее утро я не мог подняться. Причем голова здорова, а ноги и руки не слушаются. Хорошо, что я ещё не простудился, хотя в воде и в мокрой одежде находился более двух часов.

Когда я по телефону рассказал об этом Жукову и упрекнул, что он меня в такое положение поставил, на это он мне и говорит: «А ты проверяй, мало ли что могут командиры сказать: донесут, что город занят, а он на самом деле нет».

Я ему на это сказал, что всё-таки, когда командующий фронтом говорит, что город занят, так надо ему верить. Он засмеялся: «Ну ладно, хорошо, что жив-здоров оттуда вернулся, а то бы опять пропал, и пришлось бы второй раз доносить хозяину»[286].