Смерть Брежнева
Да, дни Леонида Ильича были сочтены, мы, трое «прикрепленных», знали об этом, с тревогой ждали рокового дня, и каждый из нас думал: только бы не в мою смену, не дай Бог. Не только думали, но и обсуждали это вслух. Во-первых, чисто по-человечески – тяжело: он стал для нас своим. Во-вторых, вполне естественная смерть первого лица в государстве для каждого из нас могла обернуться чем угодно, при нашей-то системе – затаскают потом: что да как, а вы где были? О самом элементарном, о том, что останемся без работы, об этом как раз не думали.
…Весь мир знал о состоянии здоровья нашего Генерального, а никакого, хоть самого скромного медпункта на даче так и не организовали. Даже дежурную медсестру не прикрепили. То, что Брежнев медиков не жаловал, считая себя здоровым, дела не меняет.
Это не халатность, это – преступление.
Я чувствовал и ребятам говорил: можете не волноваться, все случится в мою смену, я знаю.
Почти угадал.
7 ноября 1982 года Генеральный секретарь с трибуны мавзолея приветствует военный парад. Очередная демонстрация благополучия: вождь жив, все в порядке. Он пытается отдавать честь, но рука вяло поднимается до уровня плеча, ключица по-прежнему дает о себе знать, беззвучно шамкает губами. Эти немощные попытки отдать честь превратились потом в массовую пародию, как и манера выговаривать слова по слогам.
8 тот же день, 7-го, он уехал на два праздничных дня в Завидово, «на охоту». Сидел там, безоружный, в машине, беспомощно и азартно следил за выстрелами своего телохранителя, в последний раз переживая жгучее чувства охотничьего азарта.
9 ноября я заступил на дежурство. Леонид Ильич появился на работе минут двадцать одиннадцатого. Я встретил его, как обычно, у лифта на третьем этаже. Вышел, пальто осеннее темно-серое – распахнуто, шапка ондатровая – в руках. Улыбается, руку протянул:
– Здравствуй, Володя.
Я сразу на любимую тему:
– Как охота?
– Хорошо.
До кабинета по коридору метров сорок. Я проводил его в комнату отдыха, помог раздеться. Начальник охраны уехал домой, и я остался один. Никто к нему не заходил в этот день, кроме помощников и референтов. Кажется, только Черненко зашел ненадолго по текущим вопросам. В середине дня попросил меня, как обычно:
– Я сейчас пойду обедать, что там у тебя?
Принес ему папку с повседневными делами.
Все, как всегда. После обеда он прилег на диван отдохнуть, и мы на пару часов переключили телефоны на приемную.
После обеда Леониду Ильичу нужно было сделать укладку волос. Но, увы, парикмахера не было, Толя наш в очередной раз запил… Он тоже был в Завидове, на охоте, успел утром побрить Генерального, то есть был трезв, а из Завидова приехал прямо в Кремль – очень даже крепко поддатый. Меня взяло зло: сколько можно?
– Ты что себе позволяешь!
– Будешь ругаться – вообще уйду, – ответил он невозмутимо.
– Ну и уходи!
Толя забрал свой парикмахерский ридикюль, развернулся и ушел.
Леонид Ильич проснулся в 17 часов.
– Давай Толю.
– Его нет.
– А в чем дело?
Я сказал как есть. Сказал, что прогнал его. Леонид Ильич на этот раз даже не рассердился.
– Вот разгильдяй, опять нализался, – спокойно, по-домашнему сказал Генеральный и спросил, как беспомощный домоуправ: – Ну и что будем делать?
– Да ничего страшного. Садитесь, пожалуйста, я сам сделаю вам прическу.
Он послушно сел. Я взял расческу, включил воду и вполне прилично все сделал. Брежнев оглядел себя в зеркале и остался доволен.
– Вот и хорошо.
Последняя прическа в жизни. Можно сказать, что я снарядил его на тот свет.
В 19 часов в приемной раздалось два звонка. Я вошел.
– Забирай папку, портфель. Поехали.
По дороге в Заречье я выкуриваю последнюю в жизни сигарету. (Курить по-настоящему я так и не научился, а после смерти Брежнева пропал смысл дымить.) Приехали. Я помогаю снять пальто Леониду Ильичу, успеваю раздеться сам – на ходу, на лету; провожаю своего подопечного на второй этаж, папку – на тумбочку, рядом – портфель, и, перекинув пальто через руку, спешу к себе в служебный домик, докладываю по телефону оперативному дежурному: «Мы на месте».
В 20.30 звонит официантка: «Владимир Тимофеевич, вас приглашают на ужин». Все, как всегда. Леонид Ильич уже за столом, но ни к чему не притронулся. Ждет меня.
Ужин – творог и чай. Как это часто бывало, Леонид Ильич попросил для меня дополнительно колбасы.
В этот вечер он, человек большой выдержки и мужества, впервые пожаловался на боль в горле.
– Тяжело глотать…
Он даже не сказал «больно», а «тяжело».
– Может, творог неразмятый проглотили? – спросил я.
Молчит.
– Может, врача вызвать?
– Нет, не надо.
Виктория Петровна сидит молча. Любимую передачу «Время» смотреть не стал. Поднялся из-за стола.
– Спокойной ночи. Вить, ты пойдешь?
– Да нет, Леня, я телевизор посмотрю.
Ничего настораживающего в уходе не было. В последние месяцы он иногда пропускал «Время», это бывало. А тут еще после охоты – 150 километров езды.
Около одиннадцати поднялась в спальню Виктория Петровна.
Не помню, вызывал ли он меня в этот раз среди ночи «покурить». Кажется, нет, ночь прошла спокойно.
А утром прибыл Собаченков, я сдал ему смену и стал собираться домой. Он вдруг попросил меня:
– Пойдем вместе, разбудим, потом поедешь.
Такие просьбы случались прежде, хотя и не часто. То ли стеснялся напарник мой заходить утром в комнату один, то ли решил подстраховаться – не знаю. Я особо домой не спешил, срочных дел не было. Да, честно говоря, я и сам любил дело до точки доводить: сдал подопечного с рук на руки и тогда уж свободен.
Вышли из служебной комнаты без двух минут девять.
Прошли в дом, кивнули внизу Виктории Петровне. Она сидела за столом, завтракала. Поднялись на второй этаж, я открыл дверь. Шторы на окнах задвинуты, но они прозрачные, и в комнате довольно светло. Володя направился к окнам, шторы открывались легко, но с шумом. Он с силой отдернул их. Леонид Ильич обычно сразу открывал глаза. На этот раз он не пошевелился, лежал на спине, голова опущена на грудь. Бывало иногда, он запрокинет голову, всхрапнет и задерживает дыхание чуть не до минуты. Но тут подбородок на груди, поза странная, для сна неудобная, подушка сбилась к спинке кровати, и он ее не поправил. Я легонько потряс его за предплечье:
– Леонид Ильич, пора вставать.
Никакой реакции. Стал трясти сильнее, он даже заколыхался в постели, но глаза не открыл. По коже у меня прошел легкий морозец. Я сказал Володе Собаченкову, который уже шел ко мне:
– Володь! Леонид Ильич готов…
Он остановился посреди комнаты как вкопанный.
– Как готов?
– Кажется, умер.
Он побледнел, его как будто поразил столбняк.
– Беги на телефоны, сообщай. И позови быстро коменданта.
Он рванул из комнаты вниз. Через несколько минут прибежал Олег Сторонов – комендант.
Я тормошил Леонида Ильича, хлопал его по щекам, дышал ему через марлю в рот. Олег давил ему на грудь, делал искусственное дыхание. Я – за плечи, Олег – за ноги, подхватили грузное тело и положили на пол, на ковер. Олег взмок, видимо, он повредил ребро Леониду Ильичу или что-то еще, но изо рта Брежнева брызнула мне на рубашку сукровица. Сменяя друг друга, мы делали искусственное дыхание, это продолжалось около получаса, пока не приехал Юрий Владимирович Андропов. Вошел, лицо серое.
– Ну, что тут?
– Да вот… по-моему, умер.
Он вышел из комнаты в коридор, я за ним.
– Пришли его будить и застали в таком виде.
Я рассказал, что и как мы делали. И был удивлен, что Андропов не задавал лишних или неприятных для нас вопросов.
– Да, видимо, ничем уже не поможешь. А где Виктория Петровна?
– Внизу, в столовой. Он спустился к ней.
Виктория Петровна потом обиделась, что мы не сообщили ей сразу. А как? Во-первых, я не мог оставить Леонида Ильича ни на секунду. А во-вторых, я ей сообщу, а потом приедут врачи, вдруг приведут Леонида Ильича в чувство, а Виктория Петровна уже будет лежать с сердечным приступом.
После Андропова, следом приехал Евгений Иванович Чазов. Подошел, посмотрел.
– Был теплый, – сказал я, – пытались привести в чувство.
– Ну что ж, все делали правильно. А где Андропов?
Евгений Иванович тоже спустился вниз.
Последними прибыли врачи-реаниматоры кремлевской «скорой помощи». Они вошли вместе с Чазовым, полные руки приборов. Сразу за ними – Виктория Петровна, едва-едва ступая, вся в слезах, руки трясутся, ее поддерживал Андропов. Увидев на полу неподвижного мужа, разрыдалась. Реаниматоры спросили:
– Ну, что? Делать?
– Делайте, – ответил Чазов.
Они развернули свои приборы и стали делать искусственное дыхание. Это продолжалось около десяти минут. Все стояли молча, Чазов наконец сказал:
– Прекращайте, – и, обращаясь к Андропову: – Бесполезно.
Приехал Рябенко.
Мы с медсестрой подняли грузное тело на кровать. Руки у покойного расползлись в стороны, и я помог медсестре связать их. Тяжелые, они снова безжизненно расползлись, и я снова связал.
Реаниматоры ушли. Мы все собрались внизу, потом снова поднялись наверх. Андропов и Рябенко поддерживали Викторию Петровну. Чазов наконец сказал:
– Все… Надо выносить, отправлять.
Он же и позвонил в морг, чтобы прислали машину. Я вызвался сопровождать.
В машине мы оказались вдвоем – один на один. Ни медиков, никого. Он был накрыт простыней, лицо открыто. Машину раскачивало, мотало на поворотах. Передо мной колыхался большой живот, разбрасывало по сторонам голые ноги и руки, снова развязавшиеся. Я всю дорогу старался соединить вместе непослушные останки. Человек, который одним росчерком пера, одним словом решал судьбы миллионов людей в стране, да и в мире, был теперь обычным смертным. Все в этом мире – суета сует, думал я, потому что перед вечностью – все равны, независимо от должностей и важности на земле. Был ты первым, а теперь никому не нужен, ни-ко-му.
И моя жизнь рядом с ним – кончилась, оборвалась в один миг. На втором этаже дачи он уже был мертв, но там я чувствовал напряжение, и это еще было признаком моей собственной жизни при нем. Теперь же наступил спад, полное опустошение. Здесь, в машине, возникла мысль: кому я теперь нужен, зачем я?
В последний раз мы едем вместе, в одной машине, но теперь мы равны…
Морг – справа от ворот № 2 Кунцевской больницы. Подъехала тележка на колесах, открылась дверь холодильной камеры.
Его положили на стол – раздетого, спокойного, отрешенного.
Дверь закрыли, у входа в камеру поставили охрану. Еще одного охранника – у входа в морг. Предосторожность не лишняя. Мы дожили до времен массовых надругательств даже над памятниками.
Я вернулся на дачу. В служебном домике сидели Рябенко Александр Яковлевич, Володя Собаченков, Олег Сторонов, приехал Геннадий Федотов. То есть собрались все – начальник охраны, его замы, комендант. Мы сидели долго. Обычно беспрерывно звонит телефон, наше начальство на Лубянке интересуется не только делами и состоянием нашего подопечного, но и нашим собственным настроением. Теперь же, более чем за час, – ни единого звонка. Мы оказались отключены от всего мира, сидели, словно сироты, и ясно понимали свою полную ненужность никому. Мы никогда и ни для кого не представляли самостоятельной ценности, мы были лишь частью Его. И теперь вместе с Ним умерли и мы.
Каждый понимал: мы расстаемся друг с другом навсегда, больше нам никогда не работать вместе. И по отдельности на таком уровне – тоже не работать.
Только днем, в полтретьего, я позвонил жене домой.
– Что-нибудь случилось? – спросила она.
– Случилось.
Явился домой – рубашка в крови.
По нашим совершенно идиотским правилам, о смерти никому не сообщалось, вся страна оставалась в неведении. Но уже в этот же день, к вечеру, мы с Даной, женой, отправились в магазин за хлебом, и какая-то женщина в очереди сообщила мне: «А вы знаете, Брежнев умер». – «Откуда это вам известно?» – спросил я. «Все знают, одни вы не знаете, – почти обиделась она. – Слышите, какая музыка по радио?»
Да, и по радио, и по телевидению были изменены программы, звучала траурная музыка. Был отменен праздничный концерт, посвященный Дню милиции, и Щелоков – министр, выступил в связи со своим ведомственным праздником по телевидению и ни разу не упомянул фамилию Генерального секретаря.
У меня, да и не только, думаю, у меня одного, вся эта кощунственная игра – заговор молчания – вызывала внутренний протест. Даже из смерти человека извлекалась для кого-то какая-то выгода. Обманываете страну, скрываете – ну, тогда теле– и радиопередачи не меняйте, сохраняйте все как есть. Глупость величайшая: видимость благополучия и – целые сутки траурная музыка.
Игры, игры – тактика, стратегия. Они там, на самом верху, соображают, как сообщить, ведь надо назвать председателя комиссии по организации похорон, а это автоматически – будущий Генсек.
Прежняя жизнь для нас в эти дни кончилась, а новая не началась; выбившись из прежнего многолетнего ритма, мы оказались «на подхвате». Работы хватало. Все три дня, вплоть до похорон, мотались между Заречьем и Колонным залом Дома союзов, где стоял гроб с телом. Ежедневно с 12 до 17–18 отвозили-привозили Викторию Петровну, других родственников, их много съехалось из разных городов. Мелькало множество лиц, знакомых, незнакомых, белых, черных, желтых – иностранных делегаций прибыло более сотни.
После того как прекратили доступ к телу, остались родственники. Полчаса на прощание.
Еще одно прощание – у Кремлевской стены. Опускали нормально, но в это время прогремел первый залп прощального салюта, резонанс от стены – и у миллионов телезрителей сложилось мрачное впечатление, как будто соскользнули или оборвались веревки и гроб с телом рухнул в яму.
Все разошлись, родственники задержались, постояли у портрета.
Потом состоялась гражданская панихида. В Ново-Огареве. Собрались родственники, близкие, члены Политбюро и секретари ЦК Человек около ста. Посидели, помянули. У нас, у охраны, был отдельный столик. Здесь же, кстати, была панихида по матери Брежнева, теперь – по нему, потом – по Андропову и Черненко.
К вечеру, в седьмом часу, кавалькада машин отправилась в Заречье. Сюда, на дачу, направился уже довольно узкий круг людей.
Приехали, кстати сказать, и повара, официантки, весь обслуживающий персонал из всех смен. Мы были, без преувеличения, как члены семьи.
Произносились речи об ОСВ-1, ОСВ-2, о международной обстановке, о противоракетной обороне. Протокольные речи исчезли, как только заговорила Виктория Петровна. Она вспомнила, как Леня, жених, впервые появился у ее родителей и как он им понравился. Хорошо говорила, тепло.
Ушел из жизни очень близкий мне человек, это чувство было и осталось. Некоторые наши ребята называли его с улыбкой «дед», а у меня ни разу язык не повернулся сказать о нем, пусть даже с доброй иронией, с симпатией или жалеючи: «Дед…»
С полгода меня преследовала траурная музыка Колонного зала.
Дружную команду нашу разогнали, растрепали, пустили по ветру. Володе Собаченкову предложили место заместителя начальника одной из комендатур, в каком-то особняке, точно не знаю. Он отказался, ушел на пенсию, хотя и моложе меня.
Геннадий Федотов заново, через низы (поработал в одной из комендатур) попал к члену Политбюро Воротникову – заместителем начальника отделения личной охраны. Должность та же, что и при Брежневе, но охраняемый – не та фигура. После вертолетной аварии, в которую попал Воротников и о которой я рассказывал, Федотова отправили заместителем начальника отделения охраны Алмазного фонда, и уже оттуда, где-то в конце 80-х его, «ушли» на пенсию.
Александр Яковлевич Рябенко еще поработал заместителем начальника 11-го отдела КГБ СССР, занимался охраной резервных дач (бывших членов Политбюро) – Делом для него мелким. Но и это было проявлением благосклонности, все же он был намного старше нас всех. Оттуда его вскоре свели к пенсии. Я оказался долгожителем.
Более 800 000 книг и аудиокниг! 📚
Получи 2 месяца Литрес Подписки в подарок и наслаждайся неограниченным чтением
ПОЛУЧИТЬ ПОДАРОК