Глава 26 Молот и наковальня

Глава 26

Молот и наковальня

12 августа майор Нив из 13/18-го гусарского, все еще продвигавшегося к долине Орна, отметил в дневнике: «Очень жарко. Погода совершенно не подходит для таких тяжелых боев. С пехотинцев пот льет ручьями, они с ног до головы покрыты пылью, а мы просто жаримся в танках». Утешали они себя мыслью о том, что скоро все закончится. «В целом картина радует. Старый Забияка [Паттон] рвется к Парижу, а здесь, в Нормандии, боши уже, считай, окружены».

Однако немцы еще далеко не были окружены. Между канадским корпусом Симондса к северу от Фалеза и 15-м корпусом Хейслипа в районе Аржантана существовал разрыв в 32 км. Попытки 59-й дивизии расширить плацдарм за Орном в районе Тюри-Аркура были сорваны немецкой 271-й пехотной дивизией, которая умело использовала крутые, обрывистые холмы по обоим берегам реки.

Утром 13 августа Симондс провел совещание с командирами дивизий по вопросу нового наступления – операции «Трэктебл». В то время как основные силы канадцев по настоянию Монтгомери должны были вновь атаковать Фалез, польская 1-я танковая дивизия на левом фланге будет продвигаться на восток в направлении Трена. Похоже, Монтгомери не согласовал свои действия с Брэдли, несмотря на то что в тот же день они провели встречу. По всей вероятности, он вернулся к более раннему плану окружения немцев на Сене. Вместо того чтобы направить 7-ю танковую дивизию на усиление наступления канадцев, он повернул ее на восток к Лизье. Монтгомери уже начал уговаривать Эйзенхауэра перенаправить все материально-техническое снабжение и максимальное количество артиллерии в поддержку ему, чтобы 21-я армейская группа могла двинуться на Берлин.

Симондс начал операцию «Трэктебл» 14 августа в 11:00. Он не стал пользоваться покровом ночи, чтобы избежать потерь от огня немецких противотанковых орудий, а поставил с помощью артиллерии дымовую завесу. Несмотря на трагические события в ходе «Тоталайз», массово применялась и фронтовая авиация. На сей раз большинство из 811 средних бомбардировщиков поразили цели гораздо точнее, однако 77 машин все же отбомбились по тыловым подразделениям канадцев и поляков, убив и ранив 391 человека. Невероятно, но вновь была допущена та же ошибка, что и в прошлые разы: сбрасываемые с самолетов-разведчиков желтые маркеры указывали цели, но и свои войска обозначали расположение занятых ими позиций желтыми дымовыми гранатами.

Вскоре канадцы поняли, что река Лезон – куда более серьезный противотанковый ров, чем им казалось прежде. Некоторые танковые полки понесли в тот день тяжелые потери. Поляки на левом фланге наступали стремительно – вслед за своими разведчиками 10-го полка конных стрелков.

14 августа танковая группа «Эбербах» получила по радио приказ Гитлера: «Предписываю незамедлительно и невзирая на обстоятельства исполнить мой приказ о наступлении в южном направлении в обход Алансона, поскольку оно является подготовительным этапом наступления на Авранш». В ярости от неуемных фантазий фюрера, Эбербах ответил перечислением оставшихся у его дивизий сил: в «Лейбштандарт СС Адольф Гитлер» – 30 машин, во 2-й танковой – 25, в 116-й – 15, а от 9-й и вовсе осталась одна рота мотопехоты.

«Боевой дух германских войск уже был окончательно сломлен, – писал впоследствии Эбербах. – Солдаты не просто до предела устали, но и ослабели от голода. Ложью оказались все пропагандистские обещания: о несокрушимости Атлантического вала, об оружии возмездия, которое поставит Англию на колени, вся болтовня о новых самолетах и подводных лодках, которые обеспечат решительную победу». Эбербах знал о том, что некоторые солдаты бросают пулеметы, оставляют танки – без всяких оснований, даже не пытаясь их взорвать. «Множество солдат, отставших от своих частей, осталось без оружия. Пришлось организовать в глубине обороны заслоны [чтобы задерживать дезертиров и всех отступающих без приказа]. Даже эсэсовцы не были исключением. 1-я танковая дивизия СС никогда еще не воевала столь беспомощно». Немцы опасались и высадки в своем тылу вражеского воздушного десанта. Союзники действительно рассматривали такую возможность, но в итоге от десанта отказались.

В тот же день Паттон, бушевавший из-за вынужденного бездействия 15-го корпуса в Аржантане, вылетел на встречу с Брэдли. Он хотел без промедления двигаться на Сену, направить 15-й корпус на Дре, 20-й корпус на Шартр, а 12-й – на Орлеан. На момент встречи с Брэдли Паттон пребывал в приподнятом настроении. «Это действительно великолепный план, мой от начала до конца, – писал он в дневнике. – А Брэдли я убедил, будто эта идея пришла в голову ему. Я счастлив, я ликую. В 20:30 все корпуса выступили, так что, если Монти начнет осторожничать, будет уже слишком поздно». Находившийся на КП своего 12-го корпуса в Ле-Мане генерал-майор Кук получил привычно краткий приказ Паттона, доставленный старшим офицером штаба 3-й армии. «Немедленно овладеть Орлеаном», – гласил приказ. За несколько часов боевая команда A 4-й танковой дивизии продвинулась от Сен-Кале до Орлеана, совершив «прыжок длиной 137 км».

Три дивизии Хейслипа: свежая 80, 90-я и французская 2-я танковая – должны были оставаться в Аржантане, остальные же наступали на Дре, от которого до Сены оставалось не более 50 км. Как отметил Паттон на следующий день, быстрое наступление серьезно подняло боевой дух солдат. «После начала наступления количество случаев боевой усталости (новый термин для обозначения трусости) и самострелов значительно снизилось. Людям нравится играть в команде победителей».

Небритые танкисты 3-й армии стали настоящими героями для интендантских подразделений и прочих тыловиков. «Некоторые новобранцы даже отпускали бороды, чтобы больше смахивать на ветеранов, – писал один врач 2-го эвакогоспиталя, – но наш командир быстро положил этому конец».

Участвуя в наступлении, которое, казалось, никому не под силу остановить, люди испытывали сильное возбуждение, а некоторым все стало видеться в розовом свете. Американский военный корреспондент, желавший обойти конкурентов, свернул к Шартру, чтобы стать свидетелем взятия города. К несчастью, он прибыл туда на два дня раньше срока и сразу был взят в плен подразделением немецкого 6-го полка полиции безопасности.

Ефрейтор немецкой армии Шпикеркеттер, все еще пребывавший с группой саперов 256-й пехотной дивизии, которая сумела вырваться из Авранша, добрался до Шартра на их разбитом «ситроене». Пока солдаты местного гарнизона готовились оборонять город от наступающих американцев, Шпикеркеттер с товарищами нашел склад продовольствия и припасов вермахта. Склад был брошен, но пока не разграблен. Они бродили, ошеломленно разглядывая полки с разносолами, вином и другими спиртными напитками, сигаретами и даже электробритвами, замшевыми перчатками и большими флаконами одеколона – словом, всей той роскошью, о которой и мечтать не мог солдат на передовой. «Мы были бы счастливы остаться здесь до самого конца войны», – говорил Шпикеркеттер. Они загрузили в «ситроен» банки консервов, сигареты, замшевые перчатки и флакон одеколона, после чего отправились к мосту через Сену в Мелене. Им повезло не попасть в руки фельджандармов, которые непременно направили бы их на оборону города.

15 августа, когда канадцы с тяжелыми боями пробивались к Фалезу, поляки совершили прорыв на левом фланге. К счастью для них, большинство 88-мм пушек люфтваффе уже отвели с переднего края, и все равно бросок поляков к реке Див в районе Жора был впечатляющим. Тем временем к востоку от Кана английский 1-й корпус, вошедший теперь в состав 1-й канадской армии, отбросил немцев к низовьям Дива. Но, как это часто бывает в середине августа, за сильной жарой последовала гроза с ливнем. Пыльная земля превратилась в «жидкое месиво».

Штаб Клюге, прекрасно сознавая опасность, писал, что ситуация с припасами «с каждым часом усугубляется и становится критической». 5-я танковая армия сообщала о «катастрофической» нехватке боеприпасов. Численность 85-й пехотной дивизии сократилась до полутора батальонов, а у «Гитлерюгенда» осталось всего 15 танков. В тот день, пока остатки немецких армий в Северной Франции пытались избежать полной катастрофы и окружения, события на юге ознаменовали приближение неизбежного конца фашистской оккупации страны.

Вторжение в Южную Францию, получившее кодовое наименование операция «Энвил» («Наковальня»), играло главную роль во всех американских планах начиная с 1943 г. Черчилль с завидным упорством пытался сорвать этот план. Он не хотел снимать войска с итальянского фронта – в основном ради своей мечты о вторжении в Австрию и на Балканы с целью не допустить послевоенного расширения влияния Советского Союза до самой Адриатики.

Президент Рузвельт, недовольный тем, что он считал чрезмерным недоверием Черчилля к Сталину, перехитрил англичан на Тегеранской конференции 1943 г. Не говоря Черчиллю ни слова, он сообщил Сталину о планах вторжения в Южную Францию параллельно с высадкой в Нормандии. Англичане были шокированы, но Сталин эту идею сразу же одобрил. Он даже назвал швейцарцев свиньями и предложил Рузвельту «занять страну по пути через долину Роны». Нехватка кораблей не позволила начать вторжение в Южную Францию одновременно с «Оверлордом», как того хотели американцы, но ничто не мешало начать его позднее.

К очевидному недовольству Рузвельта, Маршалла и Эйзенхауэра, англичане не оставляли попыток не допустить проведения в Южной Франции операции «Наковальня», переименованной в операцию «Драгун». Горячие споры по этому поводу вызвали большую напряженность в англо-американских отношениях, чем любое другое разногласие по вопросам стратегии в ходе Второй мировой войны. Эйзенхауэр считал, что операция «Драгун», задействуя французские дивизии, дислоцированные в Италии и Северной Африке, оправдает огромные американские расходы на войска де Голля, с одной стороны, а с другой – вовлечет французов в боевые действия в качестве партнеров.

4 августа Черчилль внезапно предложил Рузвельту провести операцию «Драгун» в Бретани, хотя там не было ни одного действующего порта, а система снабжения союзников на севере Франции была так растянута, что грозила рухнуть в любой момент. «Не могу сказать, что проработал план в деталях», – с запинкой добавил Черчилль. Рузвельт решительно отверг его предложение. Тогда Черчилль попытался убедить Эйзенхауэра во время их встречи 5 августа. «Айк сказал нет, – писал его адъютант, – и продолжал повторять до конца дня, использовав весь известный ему запас выражений отказа в английском языке». К моменту отъезда Черчилля Эйзенхауэр «чуть с ног не падал от усталости».

Последующие события доказали, что американцы были более чем правы. Высадка 151 000 союзных солдат на Лазурном Берегу между Ниццей и Марселем практически не встретила сопротивления противника. Был захвачен важнейший марсельский порт, а само вторжение заставило немцев быстро начать отступление из Центральной и Юго-Западной Франции. Как писал генерал Варлимонт, даже Гитлер был вынужден признать необходимость немедленного отхода с занятых позиций, «особенно после стремительного успеха воздушных десантов. Это был единственный случай на моей памяти, когда Гитлер практически без колебаний принял решение об оставлении территории». Но внезапное отступление немцев спровоцировало во Франции дикую волну насилия.

Чувствуя приближение победы, силы Сопротивления наращивали свои удары по врагу, а немцы, особенно эсэсовцы, отвечали на это жестокими репрессиями против всех, кто попадал им под руку. Во многих районах полиция безопасности и гестапо перед отходом проводили массовое уничтожение всех заключенных. Всего было убито не менее 600 человек, в том числе практически все содержавшиеся в тюрьмах евреи. В ряде районов Сопротивление пыталось превратить партизанскую войну в открытое восстание, что порой приводило к печальным результатам.

На Веркоре, высоком плато между Греноблем и Валансом, крупный отряд маки в 3200 человек к концу июня очистил район от немцев и поднял трехцветный французский флаг. Генерал Коше, находившийся в Алжире, не сумел сообщить им, что нужно дождаться высадки союзных войск на юге Франции. Но даже с учетом этого попытка удержать район против немецких регулярных войск шла вразрез с правилами партизанской войны. 14 июля американцы сбросили на парашютах тысячу контейнеров с оружием, но к тому моменту части вермахта уже окружили плато силами почти в 10 000 солдат и офицеров при поддержке артиллерии. Через неделю на планерах в этом районе также высадили десант эсэсовцев, и вскоре все плато оказалось в руках нацистов. Маки следовало бы рассредоточиться и попытаться выйти из окружения, чтобы сразиться с немцами в другой раз, но они, несмотря на нехватку тяжелого вооружения, сошлись в бою с многократно превосходящими силами противника. Их отчаянный героизм закончился настоящей бойней. По словам официального историка британского УСО, месть немецких солдат была поистине проявлением настоящего варварства: «Одну женщину изнасиловали семнадцать солдат подряд, а немецкий врач следил за ее пульсом, чтобы остановить их, когда она потеряет сознание. Другой немцы вспороли живот и бросили умирать, обмотав кишки вокруг шеи».

Бойцы Сопротивления выслеживали гестаповцев и эсэсовцев везде, где только могли. 6 августа штурмбанфюрер Людвиг Кепплингер из 17-й моторизованной дивизии СС попал в засаду в районе Вилье-Шарлемань к югу от Лаваля. На следующий день был застрелен начальник гестапо в Шатору. Вечером 10 августа немецкие власти объявили, что в тот день «в боях на французской территории было уничтожено 128 террористов». Через три дня на главной улице городка Турувр в департаменте Орн было казнено 18 человек, а все дома на улице – сожжены. Нет никаких сомнений в том, что это было делом рук дивизии «Гитлерюгенд». Артиллерийский полк дивизии издал приказ, в котором говорилось, что репрессии «не могут быть чрезмерно жесткими».

Жестокая резня продолжалась почти до конца августа, когда все надежды удержать Францию у немцев окончательно рухнули. Осталась лишь дикая злоба. В городке Бюшер близ Труа (департамент Об) эсэсовцы убили 68 человек, включая женщин, детей и даже младенцев. 25 августа, в отместку за атаку ВФВ на грузовик вермахта, в ходе которой было ранено три немецких солдата, эсэсовцы убили в деревне Майе (департамент Эндр и Луара) 124 человека, в том числе 42 женщины и 44 ребенка, а саму деревню сожгли дотла. В населенных пунктах Таво и Пломьон (департамент Эна) солдаты эсэсовских дивизий «Лейбштандарт СС Адольф Гитлер» и «Гитлерюгенд» убили в общей сложности 34 мирных жителя, лишь один из которых был членом Сопротивления. За 1944 год в 26 самых жестоких расправах на территории Франции было уничтожено 1904 мирных жителя[254].

Прорыв в Нормандии совпал по времени с высадкой в Южной Франции 15 августа, приведшей к спешному отступлению не только немцев, но и «милиции» – ненавистного вишистского военизированного формирования. В последовавшие несколько дней военнослужащие люфтваффе, военные моряки из портов Южной и Западной Франции, сотрудники организации Тодта, снабженцы, капелланы, силы безопасности – весь аппарат германского оккупационного режима, разросшийся за четыре года, – все были эвакуированы. Земля под ногами у «милиции» горела по всей Франции. Прекрасно понимая, какая участь их ждет, если они останутся, члены этой преступной организации в поисках спасения устремились на восток Франции, а затем и в Германию. Они захватывали машины, мотоциклы, лошадей, продукты – словом, все, что могло пригодиться в пути.

Немецкое командование на юго-западе приказало своим войскам отступать «маршевыми группами». Прорваться удалось немногим. Самые усталые и голодные были вынуждены сдаваться Сопротивлению и американцам. Бойцы Сопротивления убили относительно немного попавших к ним немецких пленных. Их торжественно передавали союзникам или французской регулярной армии. Но вряд ли среди уцелевших был хотя бы один захваченный гестаповец, эсэсовец или сотрудник полиции безопасности[255].

Используя тактику выжженной земли, немецкие войска уничтожали мосты, телефонные линии, железнодорожные пути, порты, а также любые учреждения, которые могли бы впоследствии помочь в восстановлении разрушенного. Группы связи УСО при 21-й армейской группе и выдвинутой к фронту части ВШ СЭС обратились к Сопротивлению с просьбой о «контрвыжигании» – пресечении попыток немцев разрушить за собой все дороги.

Конец немецкой оккупации означал и конец вишистского режима. В Нормандии высокопоставленный чиновник Виши во время американского прорыва сообщал, что «обстановка на фронте развивается в новом направлении» и он планирует отступить, чтобы «перейти на французскую территорию, согласно приказу правительства». Он отступил вместе с местным немецким фельдкомендантом, который дал ему бензин для машины. Но каждый раз, когда он пытался создать новую префектуру – сначала в Гавре, потом в Сен-Пуа, а затем и в Мортене, – быстрота наступления американцев снова и снова заставляла его срываться с места. Пьер Лаваль, петеновский премьер-министр, пытался убедить престарелого маршала искать защиты в штабе Эйзенхауэра[256].

Вакуум власти на обширных территориях во Франции, особенно остро ощущавшийся в Дордони, Лимузене, Коррезе, а также в Центральном массиве и на юго-западе, привел к тому, что различные группы партизан стали сводить счеты с теми, кто прислуживал немцам. Мстили не только формальным коллаборационистам, но и классовым врагам, которых считали коллаборационистами. Подобное развитие событий нетрудно было предвидеть, как только началось вторжение союзников. Вскоре после их высадки в направленном в Париж докладе местных вишистских властей говорилось о «регионах, где вот-вот вспыхнет отвратительная гражданская война». В июле английский агент сообщил Лондону об обстановке в Лимузене, сложившейся в результате атак Сопротивления и зверских немецких репрессий: «Перед лицом этого варварства содрогается вся округа. Крестьяне прячутся в лесах, а наблюдатели подают с башен сигналы при приближении любой немецкой машины. Область охвачена насилием: немцы, маки и “милиция” воюют друг с другом. Законной власти здесь больше нет»[257].

Поводов для мести имелось больше чем достаточно, но за эмоциональным накалом мщения порой скрывались политические, а то и личные расчеты. Сводились личные счеты, шла борьба за власть в послевоенной Франции. До отступления немцев различные группы Сопротивления убили около 6000 человек. Затем, в рамках того, что впоследствии назовут «неофициальными зачистками», погибло еще 14 000 с лишним. Некоторые английские и американские солдаты тоже убивали французских коллаборационистов, но большинство предпочитало закрывать на их прошлое глаза, считая, что, не пережив немецкой оккупации, они не имеют права судить местных. Но, вероятно, наиболее шокирующая статистика заключается в том, что в Бретани треть погибших составили женщины.

И французов, и союзников шокировало то, как поступали с женщинами, обвиненными в сексуальном обслуживании немцев. Некоторые из них были проститутками, вступавшими в связи как с немцами, так и с французами, а некоторые – и вовсе глупыми юными девушками, связавшимися с немецкими солдатами из бравады или от скуки. Гораздо больше было молодых матерей, чьи мужья попали в плен к немцам. Часто у них попросту не было средств к существованию, и единственным способом прокормить себя и детей для них было вступить в связь с немцем. Как утверждал немецкий писатель Эрнст Юнгер, сидя в роскоши парижского ресторана «Тур д’Аржан», «пища – это сила».

После унизительного публичного обривания наголо женщин провозили по улицам, иногда под звук барабанов, словно Франция вновь переживала Революцию 1789 г. Некоторые были измазаны дегтем, некоторые полураздеты, некоторые помечены свастикой. Личный секретарь Черчилля Джок Колвил вспоминал, какие чувства у него вызвала одна из таких сцен в Байе: «Я смотрел, как проезжал открытый грузовик, провожаемый гулом и свистом столпившихся французов. В его кузове была дюжина несчастных женщин с обритыми головами. Он рыдали, опустив головы от стыда. Мне была отвратительна эта жестокость, но я не мог не думать о том, что мы, англичане, уже почти девятьсот лет не переживали ужасов оккупации. Так что мы – не лучшие судьи в этом вопросе». Американский историк Форрест Поуг писал, что «в руках своих мучителей они выглядели как загнанные звери». Находившийся в районе Аржантана полковник Макхью докладывал, что французы «окружали коллаборационисток, обривали их наголо, сваливали волосы в огромные кучи и сжигали. Запах ощущался за несколько километров. Коллаборационисток также избивали, прогоняя сквозь строй».

Это действительно было «гнусным карнавалом», как писал один автор, но такие карнавалы были регулярными почти с самого дня «Д». Как только город, поселок или даже деревню освобождали союзники, «стригали» брались за дело. В середине июня, в рыночный день вслед за взятием Карантана 101-й воздушно-десантной дивизией, местные жители публично обрили дюжину женщин. 14 июля в Шербуре по улицам проехал грузовик, полный женщин, большинство из которых были еще подростками. В Вильдье одной из несчастных была женщина, просто работавшая уборщицей в немецкой комендатуре. В одном лишь департаменте Манш за предоставление сексуальных услуг немцам была арестована 621 женщина. Кое-где мужчин, нанимавшихся работать на немецкие заводы, тоже брили наголо, но это было исключением. Главной мишенью были женщины. Зависть маскировали под моральное порицание. Предметом зависти была еда, которую они получали за свои услуги[258]. Иными словами, из этих молодых женщин легче всего было сделать козлов отпущения, особенно тем, кто хотел скрыть собственный отказ от участия в Сопротивлении.

В рядах союзников тоже встречалось моральное замешательство, если не лицемерие. Находившийся на аэродроме в районе Байе Джок Колвил усмотрел иронию в том, что Монтгомери распорядился закрыть все бордели. «Военную полицию поставили у входов, чтобы обеспечить выполнение приказа. Но некоторые малоимущие дамы вскоре появились в поле рядом с нашим садом. К ним тут же выстроились очереди из летчиков. С сожалением вынужден констатировать, что среди них были и добрые католики из числа франкоканадцев. Они расплачивались, в частности, банками сардин». Французы были шокированы тем, что американские солдаты считали легким делом купить француженку. После вечерней попойки они колотили в двери крестьянских домов, спрашивая, есть ли там для них какая-нибудь «мадемуазель». Более предприимчивые солдаты заучивали несколько фраз из казенных французских разговорников. В газете «Старз энд страйпс»[259] тоже публиковались полезные выражения типа «Моя жена меня не понимает».

Взаимное непонимание и столкновение очень непохожих культур, вероятно, повлияло на франко-американские отношения даже больше, чем радость освобождения. Жительница одного городка к юго-востоку от Мортена описывала восторг граждан, когда они, размахивая флагами и распевая «Марсельезу», встречали колонну американской 2-й танковой дивизии. Французы были очарованы креольским акцентом каджунов[260] из Луизианы, но их шокировало, что американцы «явно считали нас отсталым народом». «Один из них спросил меня, бывала ли я когда-нибудь в кино», – рассказывала женщина. Она ответила, что кинематограф, равно как и автомобиль, был изобретен во Франции. «Он был ошеломлен и не до конца мне поверил».

Многие американцы, уже считавшие Францию чуть ли не врагом из-за немецкой оккупации, укрепились в своих предрассудках, потому что многие местные жители доносили на своих соседей как на «пособников немцев». Даже сотрудники американского УСС и Службы контрразведки плохо разбирались и во французской политике, и во «франко-французской войне», тлевшей со времен революции XVIII века, и теперь, похоже, грозившей вспыхнуть вновь. По распространенному мнению, уходящему корнями в американскую историю, все проблемы Старого Света коренятся в продажности тамошней аристократии и пороках европейского колониализма.

Эту точку зрения больше всего разделяли члены левого крыла Сопротивления, которые поставляли союзникам большую часть разведданных, в особенности бойцы коммунистических ФТП. У них были все основания ненавидеть режим Виши – во время оккупации захваченных коммунистов расстреливали без суда и следствия. Они также считали, что пришло время для новой революции. Поэтому они пытались убедить американских офицеров, и нередко успешно, что все французские аристократы и буржуа – коллаборационисты. Исходя из своих убеждений, они не делали различия между теми, кто поддерживал Петена после разгрома 1940 г., и теми, кто активно служил немцам[261].

Задача отфильтровывания тысяч французов и француженок, арестованных за коллаборационизм летом 1944 г., оказалась настоящим испытанием для зарождающихся органов временного правительства де Голля. К осени число дел, требовавших рассмотрения, составило 300 000. В Нормандии арестованных свозили в лагерь у деревушки Сюлли близ Байе. Доставляли их сотрудники французской военной контрразведки, жандармерии, иногда американская военная полиция. Немало было и «перемещенных лиц»: русских, итальянцев, испанцев, – они пытались выжить, воруя продукты на фермах.

Формулировки обвинений против французских граждан были самыми разнообразными и нередко туманными. Они включали в себя «снабжение врага», «отношения с немцами», выдачу членов Сопротивления или десантников союзных войск, «антипатриотическую позицию во время оккупации», «прогерманскую деятельность», «предоставление гражданской одежды немецким солдатам», «мародерство» и даже «подозрительную с точки зрения государства деятельность». Почти любого, кто сталкивался с немцами при каких бы то ни было обстоятельствах, могли обвинить и арестовать.

Напряженность между освободителями и освобожденными приводила к инцидентам разной степени серьезности. Наибольшее негодование вызывали дорожно-транспортные происшествия. В них страдал в основном домашний скот, но были и случаи смерти мирных жителей. Причиной был постоянный поток тяжелых грузовиков, двигавшихся на юг, чтобы доставить припасы сражавшимся там войскам союзников. Примером конфликтов иного рода стала ситуация, когда одна женщина увидела английского солдата, который угощал апельсином немецкого пленного. Она пришла в негодование: ведь французские дети никогда даже не пробовали апельсинов. С другой стороны, армейские повара всегда были добры к детям, округлившимися глазами глядевшим, как им отрезают куски белого хлеба, а он вызывал у них больший восторг, чем мармелад.

Историк Клод Кетель вспоминал, как был ошеломлен, когда, еще маленьким, впервые в жизни увидел среди шедших через Берньер-сюр-Мер канадцев темнокожего солдата. Маленький Клод не смог удержаться и спросил его, почему он черный. «Это потому, что я редко моюсь», – пошутил тот. Клод воспринял его слова буквально. Он хотел отплатить солдатам за их щедрость и побежал домой, стащил у матери драгоценный кусок мыла, потом помчался назад и успел протянуть мыло темнокожему солдату перед самым отъездом его подразделения. Увидев протягивающую мыло руку, солдаты покатились со смеху. Колонна уехала из города, а Клод остался горько рыдать в одиночестве.

Однако союзных солдат раздражали постоянные кражи местным населением их обмундирования и продовольствия. Французские власти деликатно называли это «самовольной реквизицией». Черный рынок, основным товаром на котором изначально были американские и английские сигареты, теперь торговал еще и краденым горючим, и автопокрышками. Но и солдаты союзников далеко не были невинными овечками в том, что касается краж. В Кане офицер отделения военной администрации писал, что «грабеж английскими солдатами магазинов и других зданий является серьезной проблемой, но пойманных нарушителей сурово наказывают». В хаосе войны многие солдаты, никогда ничего не кравшие у себя на родине, не могли удержаться от того, чтобы взять то, что, как им казалось, плохо лежит. «Наши солдаты мародерствовали, – писал Майлз Хилдъярд из штаба 7-й танковой дивизии. – Среди них было и двое военных полицейских, пойманных на краже имущества двух старых графинь в близлежащем замке». Даже английские офицеры обкрадывали дома, где их расквартировывали. Все больше французов отмечали, что «немцы вели себя гораздо приличнее».

Но самым тяжким грузом на сердца нормандцев легло ужасное разрушение их городов и деревень. Американский врач писал о деревьях, оставшихся без листвы из-за артобстрела, о тушах скота, гниющих на полях, о городах, превратившихся в развалины. «Цинично выглядели рекламные листовки швейных машин “Зингер”, приклеенные к уцелевшим стенам разрушенных зданий. У некоторых домов фасад был снесен как раз на уровне столовой, и сквозь зияющий пролом, как в театре, можно было увидеть стол с аккуратно расставленными вокруг него стульями. Когда французские беженцы возвращались после боев в разрушенные дома, некоторые просто стояли в оцепенении при виде того, что осталось от их жилищ. Другие с горечью понимали, что теперь придется восстанавливать все бесцельно разрушенное. Иногда понять страдания французов солдатам союзников помогала маленькая деталь. Для одного английского солдата таковой стал маленький домик под названием «Мон-Репо», разрушенный снарядами.

Мины и неразорвавшиеся снаряды, несмотря на все усилия союзных и французских саперных команд, продолжали калечить крестьян и их детей еще много лет. Восстановление разрушенного сводилось к созданию инфраструктуры для снабжения войск союзников. В Кане 15 000 солдат были направлены на отстройку порта в верховье канала. В то же время на восстановление жизненно важных служб для гражданского населения выделяли очень мало людей.

Нормандия воистину была обескровлена, но ее жертва спасла всю остальную Францию. Парадоксально, но, как отмечал один из ведущих французских историков, именно медленные темпы наступления союзников в первые два месяца, измотав немецкую армию, сыграли на руку французам, «чье освобождение, не считая боев в Нормандии, оказалось более быстрым и менее разрушительным, чем они опасались».

Битва за Нормандию приближалась к своей кульминации. 14 августа Клюге решил, что его войска должны прорываться на северо-восток, поскольку в противном случае «их ожидает потеря всех имеющихся сил». Прежде чем отступить, артиллерийские части выстраивали свои орудия в ряд и выстреливали все боеприпасы до последнего снаряда. 16 августа Клюге приказал немедленно начать отход за реку Орн. Переправа началась ночью. Зенитные подразделения отправили на прикрытие мостов, но авиация союзников в эти решающие два дня не представляла для вермахта серьезной угрозы. Войскам было запрещено останавливаться или отдыхать. Сломанные машины попросту сталкивали с дороги, а фельджандармерия установила жесткую дисциплину движения. Все, что могло замедлить отступление, было запрещено. Танкисты вызывали общую ненависть пехотинцев, поскольку просто проезжали по телам погибших, давя их гусеницами.

16 августа канадцы пробились к разрушенному городу Фалез, в большом замке которого родился Вильгельм Завоеватель. И вновь они столкнулись с фанатизмом эсэсовцев из «Гитлерюгенда». Шестьдесят закаленных в боях молодых эсэсовцев держались три дня. В плен удалось взять лишь двоих из них, которые были тяжело ранены[262].

К востоку от Фалеза польские разведчики 10-го полка конных стрелков при поддержке 12-го драгунского полка на танках «Кромвель» 15 августа захватил переправу через реку Див. Этот успех совпал с годовщиной их победы над Красной армией в сражении на Висле в 1920 г. В ту ночь поляки, заняв позицию у моста, отбили контратаку противника, тогда как их разведывательные подразделения двинулись по дороге к Трену. 16 августа Симондс хотел направить к Трену еще и 4-ю танковую дивизию, но весь день ушел на стягивание войск и их переформирование. Командир дивизии не проявил особой инициативы, в результате чего, а также вследствие недостаточной поддержки польские танковые дивизии были вынуждены остановиться меньше чем в 13 км от Трена.

Английская разведка по-прежнему докладывала, что немцы собираются контратаковать американцев на юге и совершить прорыв между Аржантаном и Се. Это укрепило Монтгомери во мнении, что войскам следует перейти к тактике охвата противника на Сене вместо того, чтобы пытаться отрезать немцев южнее Трена. В итоге поляки остались без поддержки 7-й танковой дивизии, которую Монтгомери перенацелил на Лизье. Основная вина за недостаток координации с американцами на данном этапе кампании лежала на Монтгомери, а не на Брэдли. Они никак не могли решить, где следует отрезать немцев. Лишь 16 августа Монтгомери решил вернуться к идее замкнуть окружение вражеских войск между Треном и Шамбуа. Но к тому моменту часть корпуса Хейслипа уже выдвинулась к Сене.

Генерал Паттон был гораздо больше заинтересован в развитии боевых действий именно на этом направлении. 16 августа генерал-майор Кеннер, начальник медслужбы ВШ СЭС, был приглашен посетить 15-й корпус Хейслипа, который только что овладел Дре. Паттон был в исключительно приподнятом настроении. Тем утром он посетил два эвакогоспиталя и обнаружил, что раненые «впервые за долгое время хотят как можно скорее вернуться на поле боя».

Они выехали на двух джипах, на одном из которых был установлен тяжелый пулемет. Эл, телохранитель Паттона, взял с собой также автоматическую винтовку Браунинга. Кеннер, которого явно беспокоила безопасность Паттона во время поездки через лесистую местность, полную отступающих немцев, предложил, чтобы командующий ехал не в головной машине. «Господи, да нет же, – ответил тот. – Никто не поедет впереди меня». По словам Кеннера, у Хейслипа «чуть не случился приступ», когда он узнал, каким именно образом они прибудут в его корпус. Он настаивал на том, чтобы на обратном пути они взяли с собой дополнительную охрану, но Паттон просто отмахнулся. Кроме всего прочего, он захотел еще посмотреть, как идут дела у 20-го корпуса в Шартре.

Когда они добрались до КП 7-й танковой дивизии, Паттон спросил, когда та собирается взять город[263]. Ему сказали, что в некоторых районах немцы еще сопротивляются и бои могут занять некоторое время. По словам Кеннера, Паттон возразил: «Там нет немцев. Сейчас три часа дня. Я хочу, чтобы Шартр был взят к пяти, иначе здесь будет новый командир дивизии». Кеннер был под большим впечатлением от «боевых инстинктов» Паттона, но Паттон был в этот раз не прав. Американская разведка считала, что город обороняла лишь тысяча человек, но за день до этого в город вошел еще один полк немецких сил безопасности. Генерал пехоты Курт фон дер Шеваллери, командующий 1-й армией, стоявшей к югу от Луары, как раз проводил совещание, когда были замечены приближающиеся к городу танки 7-й дивизии.

Одна из оперативных групп сумела очистить большую часть города за три часа до прибытия Паттона, но второй пришлось отступить из-за яростного сопротивления немцев на окраинах. Американцы стянули в этот район артиллерию, но ей было приказано вести огонь только прямой наводкой. «Были предприняты усилия для сохранения исторических зданий». Однако бои закончились лишь на следующий день, когда вторая оперативная группа атаковала немцев, отступивших на пшеничные поля вокруг города. Неравный бой превратился в настоящую бойню. Минометные подразделения вели огонь по каждому определенному квадрату зажигательными минами, и, когда поля загорались, немцы «бежали с них как крысы». «Что касается танков, то мы весь день убивали спешившихся немцев везде, где только их находили, – докладывала 7-я танковая дивизия. – Операция имела решительный успех: небольшими силами мы уничтожили много противотанковых орудий, захватили около 400 солдат противника, уничтожили еще несколько тысяч – и все это ценой потери всего 4 танков и 62 человек».

В любом случае среда 16 августа стала памятным днем для Паттона. Дивизии его 3-й армии полностью овладели – или начали бои за овладение – такими городами, как Дре, Шартр, Шатоден и Орлеан. В полной мере ему воздали должное после того, как с операции «Фортитьюд» был снят гриф секретности. Ограничения, продиктованные соображениями безопасности, возмущали журналистов, мечтавших рассказать о подвигах Паттона. Эйзенхауэр публично заявил на пресс-конференции, что наступление на Сену велось 3-й армией, которой командовал Паттон. Старый Забияка немедленно стал звездой международного масштаба. В результате он в тот же день услышал об утверждении себя в постоянном звании генерал-майора со старшинством еще с предыдущего года[264].

Пока 3-я армия Паттона двигалась к Сене, остальные американцы задержались на сутки из-за неразберихи с переформированием войск в районе Аржантана. Вечером 16 августа генерал Героу, командир 5-го корпуса, получил от командующего 1-й армией генерала Ходжеса приказ принять под свое командование три дивизии: 80-ю, 90-ю и французскую 2-ю танковую, оставленные Хейслипом в районе Аржантана. Предупреждение разведки, получившей очередные перехваты «Ультра» о готовящейся контратаке немцев, заставило его под покровом ночи выдвинуться к Алансону, где он организовал временный КП в «Отель де Франс». Героу так и не сумел выяснить, где находится штаб 15-го корпуса. В итоге он узнал от командира 80-й дивизии, что Паттон послал командовать этими тремя дивизиями начальника своего штаба генерал-майора Хью Гэффи. Гэффи он нашел на временном КП к северу от Се, после чего два генерала согласовали свои дальнейшие действия. Гэффи должен был 17 августа перейти в наступление, приказ о котором был отдан генералом Паттоном, после чего вечером того же дня ему следовало передать командование войсками генералу Героу. Но после того, как Ходжес и Паттон обменялись сообщениями и не смогли прийти к единому мнению касаемо командующего, вмешался генерал Брэдли и приказал Героу немедленно вступить в командование войсками.

Паттон вылетел на встречу с Брэдли 17 августа, чтобы вместе разобраться в обстановке. Улетая, Паттон оставил штабу 3-й армии приказ атаковать в северном направлении с целью замкнуть кольцо окружения вокруг немецких войск. Возглавить операцию должен был Героу в том случае, если Паттон позвонит и произнесет кодовую фразу: «Меняйте коней». В 12:30 Паттон позвонил из штаба 12-й армейской группы и сказал: «Меняйте коней», после чего добавил, что, как только первоначальный рубеж будет взят, три дивизии должны двигаться дальше «оттуда». Начальник штаба армии спросил, что значит «оттуда».

«Еще один Дюнкерк», – пошутил Паттон. Это типичное для него бездумное замечание было сразу же подхвачено журналистами и раздуто до вымышленной фразы: «Дайте мне волю, и я сброшу англичашек в море». В действительности смена командования привела лишь к тому, что у немцев появились дополнительные сутки, чтобы вытащить из котла как можно больше людей и техники.

Так случилось, что в тот же день, 17 августа, слухи о вновь вспыхнувшем недовольстве Эйзенхауэра и Беделла Смита действиями Монтгомери дошли до Даунинг-стрит и Букингемского дворца. У сэра Алана Ласселса, личного секретаря короля Георга VI, состоялся долгий разговор с генералом Исмеем по прозвищу Мопс, военным советником Черчилля. Позднее Ласселс писал в дневнике: «Исмей оценивает американцев трезво и объективно: они сделали себе имя, и те дни, когда мы могли считать их новичками на полях сражений, прошли. Он даже сказал, что нам есть чему у них поучиться и что, возможно, наш подход к войне слишком академичен».

По мере приближения к Парижу напряженность возникла и в отношениях американцев с другим их союзником. После того как генерал Филипп Леклерк услышал, что 2-я танковая дивизия останется в Аржантане, пока остальные соединения 15-го корпуса будут продвигаться на Сену, он лично прибыл к Паттону, чтобы заявить свой протест. «Вошел чрезвычайно возбужденный Леклерк из французской 2-й танковой дивизии, – писал в дневнике Паттон. – Помимо прочего, он сказал, что, если ему не позволят двинуться на Париж, он подаст в отставку. Я ответил ему на самом лучшем французском, на какой только был способен, что он ведет себя как ребенок, что я не позволю командирам дивизий диктовать мне, где они будут драться, и что я в любом случае оставил его в самом опасном месте. Мы расстались друзьями».

Леклерк действительно ладил с Паттоном, но его совершенно не успокоили слова последнего. И у него, и у спешащего во Францию генерала де Голля вызывала тревогу вероятность того, что Брэдли может вообще обойти Париж. Оба боялись, что успехами Сопротивления воспользуются коммунисты. В случае же гражданского противостояния американцы практически со стопроцентной вероятностью ввели бы во Франции свое военное правительство, как того и хотел президент Рузвельт.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.