Глава 20 Антигитлеровский заговор

Глава 20

Антигитлеровский заговор

Существует нацистская теория заговора, объясняющая поражение в Нормандии. По этой версии, все началось в день «Д». Люди, верные Гитлеру, до сих пор винят начальника штаба Роммеля генерал-лейтенанта Ганса Шпейделя в том, что он помешал танковым дивизиям атаковать англичан. В этом первом из возникших в 1944 г. мифов об «ударе в спину» утверждается, что 6 июля Гитлер проснулся рано, и любые задержки с развертыванием танковых дивизий – не его вина. Он с самого начала был уверен в том, что вторжение произойдет именно в Нормандии. Но затем Шпейдель, воспользовавшись отсутствием Роммеля, самостоятельно саботировал ответные действия немцев. Эта абсурдная версия, целью которой является перекладывание вины с Гитлера на «предателей» из числа генштабистов, так и пестрит нестыковками и противоречиями.

Заговор против Гитлера зрел в рядах армии давно, но к 6 июня еще ничего не было готово. Поэтому предположение о том, что Шпейдель попытался перенацелить 12-ю танковую дивизию СС «Гитлерюгенд» на неверное направление, а 2-ю и 116-ю танковые дивизии придержать во Франции на случай переворота, является чистой воды фантазией. Шпейдель сыграл важную роль в другом заговоре – неудачной попытке взорвать Гитлера в Восточной Пруссии, которая произошла полтора месяца спустя.

Однако у Гитлера были и противники другого рода, не собиравшиеся убивать диктатора. Ключевой фигурой этого заговора был сам Роммель, который хотел заставить фюрера заключить мир с западными державами[214]. Если бы тот отказался, они бы организовали суд над ним. Но заговорщики во главе с генерал-майором Хеннингом фон Тресковом и полковником графом Клаусом Шенком фон Штауффенбергом отвергли этот план как совершенно несостоятельный. СС и НСДАП оказали бы решительное сопротивление, поставив Германию на грань гражданской войны. Лишь быстрое обезглавливание нацистского режима в ходе переворота позволило бы сформировать правительство, которое, как им казалось в радужных мечтах, могли бы признать страны Запада.

Шпейдель знал Роммеля с Первой мировой войны, во время которой они были однополчанами. 1 апреля 1944 г., после назначения на пост начальника штаба Роммеля, Шпейделя вызвали в ставку фюрера в Бергхофе. Йодль проинструктировал его о «необходимости удержать побережье любой ценой» и предупредил, что в результате африканской кампании Роммель стал «склонен к пессимизму». Йодль рекомендовал Шпейделю приободрить Роммеля.

Когда через две недели Шпейдель прибыл в Рош-Гюйон, Роммель с горечью рассказал ему о своем африканском опыте «и прежде всего о лживости Гитлера». Он добавил, что «войну нужно закончить как можно скорее». Шпейдель в свою очередь рассказал о своих контактах с генерал-полковником Людвигом Беком, бывшим начальником Генштаба сухопутных войск, – тот был «полон решимости покончить с нынешним режимом». В последующих беседах Роммель осуждал «эксцессы Гитлера и абсолютную нелегитимность режима», но по-прежнему высказывался против убийства фюрера.

15 мая Роммель тайно совещался со своим старым другом генералом Карлом Генрихом фон Штюльпнагелем, который командовал войсками в Бельгии и Северной Франции. Штюльпнагель был членом антигитлеровского заговора, но при этом оставался «убежденным антисемитом». Если бы он сам впоследствии не застрелился, то, вероятно, после войны его судили бы как военного преступника за деяния на Восточном фронте и охоту на евреев во Франции. Роммель и Штюльпнагель обсудили «меры, которые следует немедленно предпринять для завершения войны и ликвидации гитлеровского режима». Штюльпнагель знал, что они не могут рассчитывать на генерал-фельдмаршала фон Рундштедта, хотя «старый пруссак» вполне сознавал «катастрофичность ситуации» и ругал на чем свет стоит «ефрейтора-богемца». Поэтому Штюльпнагель считал, что на случай смены власти «фельдмаршал Роммель – единственный человек, пользующийся безусловным уважением немецкого народа, вооруженных сил и даже англо-американцев».

В Рош-Гюйоне побывали многие из тех, кто сочувствовал заговору. Замок стал «оазисом» противников режима. Ближе к концу месяца генерал Эдуард Вагнер из Генштаба сухопутных войск проинформировал Роммеля о подготовке групп сопротивления в рядах армии. Крайний националист, писатель Эрнст Юнгер, который служил в штабе Штюльпнагеля в Париже, изложил ему свое видение мира с англо-американцами. В конце мая Шпейдель ездил в Германию. Там он встретился с бывшим министром иностранных дел Константином фон Нейратом и обер-бургомистром Штутгарта доктором Карлом Штрелином. Оба они считали, что участие Роммеля крайне важно для завоевания доверия как у немецкого народа, так и у западных держав. Шпейдель счел возможным обсудить эти планы также с начальником штаба Рундштедта генералом Блюментриттом.

Роммель и Шпейдель согласовали между собой возможный список парламентеров для переговоров с Эйзенхауэром и Монтгомери. Первым в нем стояла фамилия Гейра фон Швеппенбурга, прекрасно говорившего по-английски, но после увольнения его в отставку пришлось рассматривать другие кандидатуры. Роммель и Шпейдель собирались предложить вывод в Германию войск со всех оккупированных на Западе территорий, тогда как на Востоке вермахт по-прежнему держал бы фронт. Роммель настаивал на том, что Гитлера должен судить германский суд. Сам Роммель не желал становиться во главе нового режима. Он считал, что лучше всех на эту должность подходят генерал-полковник Бек или доктор Карл Герделер, бывший обер-бургомистр Лейпцига. Роммель же соглашался взять на себя главное командование вооруженными силами.

Похоже, мало кто из заговорщиков предполагал, что западные державы могут отвергнуть их предложения – разумеется, если эти предложения вообще удастся выдвинуть. Предложения включали в себя признание аннексии Судетской области Германией и аншлюса с Австрией, а также восстановление Германии в границах 1914 г. Эльзас и Лотарингия должны были получить независимость [от Франции]. Заговорщики не планировали полного восстановления парламентской демократии – по сути, они собирались возродить Второй рейх, разве что без кайзера. Правительства Англии и США, равно как и большинство немцев, отнеслись бы к подобной формуле с большим недоверием.

Шпейдель и Роммель начали вербовать себе сторонников среди командующих армиями, командиров корпусов и дивизий. Двумя наиболее очевидными кандидатурами были командиры 116-й танковой дивизии генерал-лейтенант граф фон Шверин и 2-й танковой дивизии генерал-лейтенант фон Лютвиц. Именно дивизии Лютвица американцы передали медсестер из Шербура. Когда Гитлер позднее узнал об этом контакте с врагом, он пришел в ярость. Фюрер уже подозревал, что его генералы могут искать подходы к американцам за его спиной.

После унизительного визита вместе с Рундштедтом в Берхтесгаден 29 июня Роммель решил, что пора действовать. Даже Кейтель, худший из гитлеровских лакеев, признался ему в частной беседе: «Теперь я тоже не вижу выхода». Кроме того, два высших генерала-эсэсовца – Хауссер и Эбербах – также склонялись к тому, что необходимо предпринять какие-то односторонние действия. В начале июля, незадолго до падения Кана, любимчик Гитлера обергруппенфюрер Зепп Дитрих, командир 1-го танкового корпуса СС, прибыл в Рош-Гюйон, чтобы узнать у главнокомандующего, что планируется предпринять ввиду «неизбежной катастрофы». По словам Шпейделя, Дитрих заверил их, что крепко держит в руках соединения СС. Неизвестно, насколько Дитриха посвятили в планы заговорщиков. Обергруппенфюрер СС Хауссер, недавно назначенный командующим 7-й армией, также предсказывал крах на фронте.

9 июля, когда англичане и канадцы двинулись на Кан, генерал фон Штюльпнагель направил подполковника Цезаря фон Хофаккера, кузена Штауффенберга, к генерал-фельдмаршалу фон Клюге. Клюге, находясь еще на Восточном фронте, поддерживал контакт с некоторыми заговорщиками в армейских кругах, но теперь стал избегать их. Хофаккер же был основным связным Штюльпнагеля с заговорщиками в Берлине. От их имени он пытался убедить Клюге как можно скорее «самостоятельно» прекратить войну на Западном фронте. Союзники никогда бы не пошли на переговоры ни с Гитлером, ни с кем-то из его ближайших подручных вроде Геринга, Гиммлера или Риббентропа, поэтому смена режима и устранение вождей НСДАП были насущной необходимостью. Он спросил Клюге, долго ли можно удерживать фронт в Нормандии – от этого зависело, какие решения примут берлинские заговорщики. «В лучшем случае две-три недели, – ответил фельдмаршал, – а потом можно ожидать прорыва, предотвратить который мы не в силах».

Роммель и Клюге встретились 12 июля, чтобы обсудить военное положение и возможные политические последствия. Роммель также собирался еще раз выслушать командиров корпусов, а затем приступить к составлению ультиматума Гитлеру. Пока он советовался с ними, Шпейдель отправился к Штюльпнагелю, который уже готовился к ликвидации гестапо и СС во Франции[215]. Через два дня Гитлер перебрался из Берхтесгадена в Восточную Пруссию, в Вольфшанце. На Восточном фронте широкомасштабное наступление Красной армии угрожало разгромом уже всей группе армий «Центр». В ставке построили новые бункеры, в лесу вокруг расположили более мощные зенитные орудия. Но не все работы на тот момент были завершены, и в «Волчьем логове» трудились рабочие из организации Тодта.

На следующий день Роммель направил Гитлеру оценку положения на Западном фронте. Он предупреждал фюрера, что англо-американцы вскоре прорвут фронт, после чего быстро дойдут до границы Германии. Документ заканчивался следующими словами: «Вынужден просить вас, мой фюрер, безотлагательно сделать выводы из сложившейся ситуации. Роммель, фельдмаршал». Когда Роммель отдал письмо для отправки, он сказал Шпейделю: «Я дал Гитлеру еще один шанс. Если он не сделает необходимых выводов, начнем действовать мы».

17 июля, во время встречи в штабе танковой армейской группы «Запад», Роммель остался наедине с Эбербахом и спросил, что тот думает о создавшемся положении. «Мы переживаем величайшую катастрофу, ведя войну на два фронта, – ответил Эбербах. – Войну мы проиграли. Но необходимо нанести англо-американцам как можно большие потери, чтобы вынудить их заключить перемирие, а уж тогда не допустить Красную армию в нашу Германию».

«Согласен, – ответил Роммель. – Но можете ли вы представить себе, что наш противник пойдет на переговоры, пока во главе страны стоит Гитлер?» Эбербаху пришлось с ним согласиться. «Значит, дальше так продолжаться не может, – продолжал Роммель. – Гитлер должен уйти». Танковые дивизии были позарез нужны на Восточном фронте. А на западе, пытаясь наладить переговоры, немцы могли отступить к линии Зигфрида.

«Не приведет ли это к гражданской войне? – спросил Эбербах. – Худшего и представить себе нельзя». Этого больше всего боялись офицеры, не забывшие ноябрь 1918-го, революционные выступления в Берлине, Мюнхене, восстание моряков в Вильгельмсхафене. Час спустя Роммель получил смертельное ранение в голову при обстреле «Спитфайров» недалеко от Сен-Фуа-де-Монгомери. Он и не знал, что покушение на Гитлера должно было состояться через три дня.

Такие покушения случались и раньше, но неизменно проваливались из-за неудачного стечения обстоятельств[216]. Гитлер избежал смерти, в последний момент сменив место проведения совещания, словно обладал звериным чутьем или пресловутым шестым чувством. А заговорщики столкнулись с коренной проблемой, о которой раньше как-то не задумывались: как отреагируют на события англо-американцы?

Англичане далеко не были уверены, что убийство Гитлера может принести им пользу. Его руководство войсками, начиная со Сталинградской битвы, было для вермахта катастрофическим. За полтора месяца до дня «Д» командование 21-й армейской группы так оценивало положение: «Чем дольше Гитлер будет оставаться у власти, тем лучшие шансы на победу будут у союзников». Однако в июне произошли некоторые изменения. Как сообщили Черчиллю, «начальники штабов пришли к единодушному выводу, что, с чисто военной точки зрения, сохранение Гитлера у руля германской стратегии можно считать преимуществом, принимая во внимание его многочисленные просчеты, но если смотреть на вещи шире, его следует устранить как можно скорее». Отдел спецопераций воспринял это как зеленый свет для начала операции «Фоксли», его собственного плана покушения на Гитлера. Идея заключалась в том, чтобы устроить засаду в районе Бергхофа, но всерьез эта операция так и не разрабатывалась. В любом случае после отбытия из Берхтесгадена Гитлер туда больше не вернулся. Что еще важнее, Черчилль пришел к выводу, что Германию необходимо окончательно разбить на поле боя. Перемирие, подписанное в ноябре 1918 г., и последовавший за этим провал попыток оккупировать Германию позволили возникнуть мифу об ударе в спину, популярному среди националистов и фашистов. Они убедили себя в том, что немецкую армию предали революционеры и евреи.

В 1943 г. Сталин также отказался от планов убить Гитлера, хотя и по другим причинам[217]. После Сталинграда Советскому Союзу больше не угрожало поражение, и теперь Сталин стал опасаться, что в случае устранения Гитлера западные союзники могут не устоять перед соблазном заключить с Германией сепаратный мир. Нет абсолютно никаких доказательств того, что подобные планы рассматривались, но чем ближе к концу войны, тем упорнее Сталин, привыкший считать других не глупее себя, возвращался к мысли, что американская промышленность способна перевооружить вермахт и тем помешать победному наступлению Красной армии. В действительности Черчилль и Рузвельт неуклонно сохраняли верность принципу принуждения Германии к полной и безоговорочной капитуляции[218].

Штауффенберга, Трескова и большинство их единомышленников можно считать политически наивными из-за надежд на то, что Англия и США пойдут на переговоры после смерти Гитлера. Планы и ход подготовки переворота отличались удивительным непрофессионализмом для людей с их опытом работы в Генштабе. Некоторые искренне восхищались Гитлером, пока жизнь не убедила их в полной преступности его режима. Однако нельзя усомниться в их мужестве и самопожертвовании. Они мечтали хоть как-то сохранить идеализированный образ Германии, возвышенную и не столь националистическую версию кайзеровской Германии, какой она была до 1914 г. Они могли надеяться и сохранить свои фамильные поместья, которые потеряли бы в случае вступления в Германию советских войск, хотя, вероятно, понимали, что для этого уже слишком поздно. Но прежде всего ими двигало чувство долга. Они понимали, что попытка переворота не получит серьезной поддержки населения, так что их самих и их родственников предателями будут считать все немцы, а не только гестаповцы. Шансы на успех были весьма зыбкими. Но, как говорил Штауффенберг, «раз генералы до сих пор ничего не добились, пришло время полковников». Их долгом было попытаться сохранить честь Германии и немецкую армию, даже если потом и возникнет очередная легенда об ударе в спину.

Во время допроса офицерами разведки союзников в конце войны генерал Вальтер Варлимонт описал события 20 июля в Восточной Пруссии. Дневное совещание по текущим вопросам, как обычно, проходило в большом деревянном павильоне. Около 12:30 вошел Гитлер. В помещении почти не было мебели, не считая стульев и громадного дубового стола, занимавшего почти все свободное место. Присутствовали, в числе других, фельдмаршал Кейтель, генерал-полковник Йодль, генерал Варлимонт, генерал Буле, группенфюрер СС Фегелейн, а также адъютанты Гитлера: генерал Шмундт, адмирал фон Путткамер и подполковник фон Белов.

Генерал Хойзингер, представитель Генштаба сухопутных войск, начал свой доклад, когда вошел Штауффенберг, начальник штаба Резервной армии. По словам Варлимонта, Штауффенберг нес «поразительно большой портфель», который поставил под дубовый стол недалеко от Гитлера, сидевшего спиной к двери. В разгар доклада никто не обратил внимания на то, что Штауффенберг покинул павильон всего через несколько минут[219].

В 12:50 «внезапно произошел ужасающий взрыв, который, казалось, наполнил всю комнату пылью, дымом и пламенем и расшвырял все в разные стороны». Когда Варлимонт пришел в себя, он увидел, что Гитлер «выходит из павильона, поддерживаемый несколькими участниками совещания». Жертв почти не было, потому что взрывная волна рассеялась сквозь окна и тонкие стены. Гитлера спасло то, что Штауффенберг не сумел подготовить вторую бомбу, а еще выручила ножка массивного стола, оказавшаяся во время взрыва между портфелем и креслом фюрера.

Сначала подозрение пало на рабочих из организации Тодта, но уже в начале второй половины дня один из сержантов штаба вспомнил, что полковник фон Штауффенберг прибыл с портфелем, а ушел без него и улетел обратно в Берлин.

Штауффенберг, убежденный, что никто не мог выжить при взрыве, отправился прямо на аэродром. Тем временем ложное сообщение от находившегося в Вольфшанце заговорщика заставило связанных с покушением генералов ожидать в Берлине развития событий, испытывая при этом ужасные колебания и неуверенность. Они собрались в «Бендлерблоке» – штабе Резервной армии на улице Бендлерштрассе. Никто не знал точно, взорвалась ли бомба, убит ли Гитлер. Генерал-полковник Фридрих Фромм, командующий Резервной армией, отказался начинать осуществление плана государственного переворота под кодовым наименованием «Валькирия», пока не убедится, что Гитлер погиб. Без достоверных данных о его гибели переворот практически не имел шансов на успех.

Хуже того, на аэродроме Темпельхоф Штауффенберга не ожидала машина, и его возвращение в «Бендлерблок» задержалось еще на час. Помощник Штауффенберга позвонил туда с аэродрома и сообщил, что Гитлера больше нет. Когда Штауффенберг наконец прибыл в штаб, он утверждал то же самое, но Фромму уже звонил Кейтель, желавший выяснить, где находится граф. Кейтель твердо заверил, что фюрер получил лишь легкое ранение. В результате Фромм отказался действовать, но остальные заговорщики решили не останавливаться. Они стали связываться с различными штабами и сообщать им, что Гитлер умер.

План заключался в том, чтобы использовать в собственных целях специально отработанный механизм подавления возможного мятежа против Гитлера в Берлине. Власти боялись восстания, потому что в Берлине было «более миллиона подневольных рабочих, вывезенных с оккупированных территорий, и в случае любой революции они представляли большую опасность». Кодовым словом для начала операции по подавлению мятежа было «Гнейзенау». Но, похоже, в «Бендлерблоке» кто-то начал действовать слишком поспешно. Возможно, это случилось в результате звонка с аэродрома Темпельхоф, когда помощник Штауффенберга сообщил, что Гитлер мертв. В 15:00 командир охранного полка дивизии «Гроссдойчланд» («Великая Германия») майор Отто Ремер[220] был вызван кодовым словом «Гнейзенау» в штаб важного участника заговора – генерал-полковника Пауля фон Хазе, военного команданта Берлина.

В то же самое время заговорщики зашевелились и в Париже. Генерал Блюментритт, начальник штаба Клюге, узнал от одного из своих офицеров, что Гитлера убили «мятежники-гестаповцы». Он позвонил в Рош-Гюйон, чтобы посоветоваться с Клюге, но там ему ответили, что Клюге выехал на фронт в Нормандию. Генерал-лейтенант Шпейдель попросил Блюментритта приехать безотлагательно, поскольку Клюге вечером вернется. Блюментритт понятия не имел, что генерал фон Штюльпнагель, командующий войсками в Северной Франции, уже подписывает приказ об аресте всех офицеров гестапо и СС в Париже.

В заговор было вовлечено много высших офицеров, но при этом они были так слабо организованы и почти не имели связи между собой, что неопределенность по вопросу смерти Гитлера вызвала задержки и несогласованность. Когда Ремер добрался до штаба Хазе, он сразу ощутил царившую там нервозную атмосферу. Ему сказали, что фюрер погиб в результате несчастного случая, вспыхнула революция и «исполнительная власть перешла к армии». Позднее Ремер заявлял, что задал целый ряд вопросов. Действительно ли фюрер погиб? Где происходят революционные события, если он ничего такого не видел по пути? Где иностранные рабочие-революционеры? Почем исполнительная власть перешла к армии, а не ко всем вооруженным силам? Кто должен стать преемником Гитлера и кто подписал приказ о передаче армии властных полномочий?

Вполне очевидно, что заговорщики не подготовились к подобным вопросам. Отвечали они уклончиво и неубедительно. Ремер не мог избавиться от подозрений, но испытывал и замешательство. Он вернулся в свою часть и созвал офицеров, приказал оцепить правительственные здания по всей Вильгельмштрассе. Подозрения Ремера усугубились, когда он услышал, что в Берлине видели одного генерала, отправленного Гитлером в отставку. Затем поступил приказ от генерала фон Хазе арестовать Геббельса. Майор отказался, поскольку Геббельс был шефом дивизии «Гроссдойчланд»[221]. Тем временем лейтенант Ганс Хаген, испытывавший в отношении происходящего еще большие подозрения, чем Ремер, решил, что нужно побывать у Геббельса и выяснить реальное положение дел. Он убедил Ремера, что Геббельс как рейхскомиссар обороны Берлина является его прямым начальником. И, несмотря на прямой запрет генерала фон Хазе, Ремер поехал в Министерство пропаганды. Он по-прежнему пребывал в замешательстве из-за противоречивой информации и не мог полностью доверять Геббельсу.

«Что вам известно о положении?» – поинтересовался Геббельс. Ремер пересказал то, что слышал. Геббельс ответил, что это ложь, и позвонил прямо в Вольфшанце. Через пару минут Ремер уже сам говорил с фюрером. Не узнать голос было невозможно.

«Теперь мы знаем, кто преступники и кто саботировал действия на Восточном фронте, – сказал ему Гитлер. – Замешано всего несколько офицеров, и мы сотрем их в порошок. Вам выпала историческая миссия, а потому вы обязаны действовать головой. Резервную армию возглавит Гиммлер, но до его прибытия вы подчиняетесь непосредственно мне. Ясно?»

В Министерство пропаганды прибыл и рейхсмаршал Герман Геринг. Его интересовало, что сказал Гитлер. Ремер объяснил. Геринг сказал, что следует вызвать войска СС. Ремер возразил, что это дело армии, и она сама должна справиться со своей задачей. Ремер вышел на улицу и увидел, что площадь Берлинерплац заняло танковое подразделение, вызванное заговорщиками из учебного лагеря в Деберице. Он обратился к офицерам и принял их под свое командование. Потом снял оцепление на Вильгельмштрассе и повел своих солдат на Бендлерштрассе. Теперь заговор в Берлине провалился окончательно.

Во Франции тем временем Клюге вернулся в Рош-Гюйон около 20:00 и немедленно созвал совещание. Блюментритт подозревал, что Клюге вовлечен в заговор, – просто потому, что кто-то дважды звонил ему из рейха. Одним из звонивших был генерал Л. Бек, который в самый последний момент не сумел перетянуть фельдмаршала на свою сторону. В частном разговоре с Блюментриттом Клюге утверждал, что он ничего не знал об «этом безобразии». Он признал, что за последний год с ним дважды связывались заговорщики, но «в конечном итоге» он отказался.

В 20:10 дешифровщики «Ультра» перехватили сообщение генерал-фельдмаршала фон Вицлебена, которое по иронии было снабжено грифом высшей степени срочности – «фюрер-блиц». Начиналось сообщение так: «Фюрер мертв. Я назначен главнокомандующим вермахтом, а также…» На этом текст обрывался. Через полчаса Клюге получил сообщение из ставки ОКВ в Восточной Пруссии: «Сегодня в полдень было совершено гнусное покушение на жизнь фюрера. Фюрер совершенно здоров». Клюге спешно приказал Штюльпнагелю отпустить арестованных офицеров гестапо и СС.

Узнав, что Гитлер выжил, нерешительные лица из числа мятежников скрылись, хотя впоследствии это и не спасло их от гестапо. Весть о том, что командующим Резервной армией назначен Гиммлер, была воспринята армейскими офицерами с ужасом – иногда они даже называли его «маршалом преисподней» (Unterweltsmarschall). Немедленно последовал приказ, согласно которому обычное отдание чести заменялось «немецким приветствием» НСДАП.

Не зная, что Клюге уже приказал Штюльпнагелю выпустить арестованных, Гиммлер приказал главному управлению СС[222] связаться с Зеппом Дитрихом. Он должен был выступить на Париж во главе 1-й танковой дивизии СС «Лейбштандарт СС Адольф Гитлер». Похоже, Гиммлер был не в курсе, что дивизия совсем недавно участвовала в крупном сражении и в тот момент вряд ли могла покинуть гряду Бургебю. Не знал он и того, что «верный солдат фюрера» Зепп Дитрих, по словам Эбербаха, «стал чуть ли не революционером»[223].

Но вернемся в Берлин. В «Бендлерблоке» царила полная неразбериха. Генерал-полковник Фромм, отчаянно пытаясь спасти себя от подозрений, приказал арестовать четырех своих соучастников и немедленно провести над ними военный суд. Он позволил генерал-полковнику Беку оставить пистолет в случае, если тот немедленно застрелится. Вероятно из-за того, что руки тряслись, Бек выстрелил себе в голову дважды. В первый раз пуля лишь скользнула по черепу, во второй он нанес себе ужасную рану. Раздраженный Фромм приказал одному унтеру (по другим данным, офицеру) добить его.

Четверо попытавшихся взять всю ответственность за покушение на себя, в их числе и Штауффенберг, были казнены во внутреннем дворе «Бендлерблока» при свете автомобильных фар. Подошедшее подразделение Ремера выступило в роли расстрельной команды. Когда пришел черед Штауффенберга, он, стоя в свете автомобильных фар, выкрикнул: «Да здравствует священная Германия!» Фромм, не оставлявший безумной надежды спасти свою жизнь, произнес над телами нелепую речь со славословиями в адрес Гитлера и трижды выкрикнул: «Зиг хайль!»

Во Франции в 01:25 21 июля генерал-фельдмаршал фон Клюге приказал арестовать Штюльпнагеля. Днем того посадили в машину, чтобы отвезти в Берлин для допроса в гестапо. Из уважения к его званию пистолет у Штюльпнагеля не отобрали. Когда машина сделала остановку, вероятно для того, чтобы пассажиры смогли справить нужду, Штюльпнагель попытался застрелиться, но лишь выбил себе оба глаза. Его отвезли в госпиталь в Вердене, оказали первую помощь, а затем повезли дальше в Берлин, где уже ждала виселица. В 22:15 было объявлено, что «командующий войсками в Северной Франции попал в засаду и был ранен террористами».

По словам генерал-лейтенанта Бодо Циммермана, одного из высших офицеров штаба Клюге, весть о покушении на Гитлера произвела «эффект разорвавшейся бомбы. Как и в случае любого неожиданного события, сначала мы были парализованы». Самой насущной задачей для большинства офицеров было понять настроения солдат на фронте. «Будут ли они и дальше сражаться?» – спрашивали офицеры. Когда новость дошла до боевой группы 21-й танковой дивизии, находившейся недалеко от Троарна, она «распространилась среди солдат как пожар». Однако «на фронте продолжали сражаться как ни в чем не бывало». «Страшное напряжение боев» означало, что новость «лишь скользнула по сознанию рядового солдата… поскольку, сражаясь, он жил в другом мире». С другой стороны, генерал Эбербах позднее отмечал, что его «поразили» те «возмущение и гнев», которые неудавшийся путч вызвал «не только в соединениях СС, но и в некоторых пехотных дивизиях». Большинству офицеров было отвратительно то, что заговорщики преступили клятву верности фюреру.

Эберхард Бек из 277-й пехотной дивизии вспоминал, что произошло, когда новость достигла его артиллерийской батареи. «Наш связист услышал по радио, что Адольфа Гитлера пытались убить. Его смерть была бы для нас поворотной точкой – мы надеялись, что эта бессмысленная война закончится». Командир батареи обер-лейтенант фон Штенглин пришел к солдатам и объявил, что покушение не удалось. Гитлер выжил. Был отдан приказ, в соответствии с которым отныне любой солдат должен отдавать честь не по-военному, как раньше, а «немецким приветствием». Штенглин быстро дал понять, на чьей стороне находятся его симпатии, «поднеся руку к козырьку фуражки». Бек вспоминал, что все его товарищи были разочарованы неудачей покушения. Через несколько дней над немецкими позициями пролетел самолет союзников, разбросавший пропагандистские листовки. В них подробно описывался заговор, а также новый нацистский декрет «Зиппенхафт», согласно которому репрессиям подлежали и семьи заговорщиков.

Впрочем, реакция Штенглина и Бека была далека от типичной. Большинство младших офицеров были потрясены и смущены, однако предпочитали не распространяться на тему покушения. Штабные офицеры вроде Циммермана, в свою очередь, «пребывали в состоянии беспокойства и моральной подавленности». Многих – и это интересно – шокировало то, что Штауффенберг покинул место действия сразу после того, как заложил бомбу. Убийство из пистолета, при котором убийца и сам бы погиб, больше соответствовало понятиям о чести немецкого офицера. Но больше всего их огорчило, что в результате провала власть оказалась в руках фанатиков, и это убило всякую надежду на заключение мира[224]. «Дальновидные люди, – писал Циммерман, – понимали, что это начало конца, ужасающее предзнаменование. Твердолобые думали: хорошо, что предатели-реакционеры сорвали с себя маски – теперь мы можем покончить с ними со всеми».

В Лондоне возникли надежды, что неудавшееся покушение «вполне может стать тем самым камешком из пословицы, с которого начнется обвал». Но вера Гитлера в то, что он спасен Провидением, лишь укрепила его уверенность в своем военном гении. Это привело генералов в отчаяние. Впрочем, в одном он был прав. Он назвал «полным идиотизмом» идею заключить перемирие с англичанами и американцами, а возможно, даже убедить их присоединиться к войне против Советского Союза. Заговорщики, по его словам, были «невероятно наивны», а их попытка убить его «похожа на вестерн».

За следующие несколько месяцев теории заговора пользовались огромной популярностью в нацистских кругах, тем более что постепенно выяснилось, сколь многие офицеры либо прямо участвовали в заговоре, либо сочувствовали ему. Всего было арестовано около 5000 человек. Эти теории простирались гораздо дальше предположения о том, что 6 июня Шпейдель умышленно перенацелил танковые дивизии. Когда стало ясно, что план «Фортитьюд» и угроза второй высадки в районе Па-де-Кале – всего лишь прекрасно сработанная уловка, эсэсовцы окончательно убедились в том, что в отделе абвера «Иностранные армии Запада» имеются изменники. Руководство СС желало выяснить, как могло случиться, что военная разведка проглотила дезинформацию о целой армейской группе, никогда не существовавшей. Офицеров абвера заподозрили в том, что они намеренно преувеличивали численность вражеских войск, а затем стали прямо обвинять в «фальсификации данных о состоянии противника».

В последующий месяц быстро усиливались трения между войсками СС и вермахтом на полях боев в Нормандии. Из-за ударов англо-американской авиации по дорогам были резко сокращены пайки. Интенданты СС без зазрения совести занимались грабежом, но обрушивались с угрозами на любого солдата вермахта, если он пытался делать то же самое.

Единственным, в чем армия и СС в Нормандии соглашались, было неослабевающее разочарование в люфтваффе. Генерал Бюловиус, командир 2-го авиакорпуса, считал это крайне несправедливым. Превосходство союзников в воздухе означало, что его истребители перехватывали на взлете, а бомбардировщики были вынуждены сбрасывать бомбы задолго до подхода к цели. Его приводили в отчаяние «ежедневные донесения, доходившие даже до ставки фюрера, в которых утверждалось, что нашего люфтваффе нигде не видно». В результате в его адрес сыпалось множество «упреков и обвинений» из высоких кабинетов.

В Нормандии люфтваффе состояло из горстки уцелевших асов, а все остальные летчики были пушечным мясом, брошенным на фронт прямо из училищ. Майора Ганса Эккехарда Боба, командира истребительной группы[225], который имел на своем счету 59 сбитых самолетов, зачастую атаковали 8–10 «Мустангов». Он выживал лишь благодаря своим навыкам, уклоняясь и маневрируя на бреющем полете среди рощ и колоколен. По словам Боба, ему очень помогало постоянное соперничество между американскими пилотами, каждый из которых отчаянно старался сбить его, мешая таким образом всем остальным.

Поскольку каждый обнаруженный аэродром регулярно подвергался ударам авиации союзников, немецкие истребительные эскадрильи базировались в лесах недалеко от прямых участков дорог, которые можно было использовать в качестве взлетно-посадочной полосы. После посадки приходилось заруливать в лес, где подразделения аэродромного обслуживания укрывали самолеты маскировочной сеткой. В подобных условиях «Фокке-Вульф» ФВ-190 с широкими шасси и мощным фюзеляжем были эффективнее, чем «Мессершмитты» Ме-109.

Как и предупреждали Роммель и Клюге, немцы в Нормандии были на грани краха. Численность пополнений была крайне мала. Чтобы заткнуть бреши в дивизиях на переднем крае, туда бросали так называемые «чрезвычайные подразделения», сколоченные из писарей и прочего вспомогательного персонала, презрительно именовавшегося «полусолдатами». Но немцы теряли людей не только в бою: урезанные из-за налетов союзников пайки привели к дезертирству поляков, восточных легионеров[226], эльзасцев и фольксдойче, даже немцев – уроженцев рейха[227].

Среди дезертиров были и солдаты, не верившие в идеи нацистов, и те, кому просто надоело воевать. У одного врача-англичанина вызвал подозрение энтузиазм, с которым ему помогал сдавшийся в плен молодой немецкий солдат. Чувствуя его недоверие, парень достал фотографию своей девушки и показал ее врачу. «Нет-нет, – сказал он. – Я не хитрю. Хочу только выжить, чтобы увидеть ее».

Командир 2-й танковой дивизии генерал-лейтенант фон Лютвиц был потрясен, когда к врагу перебежали трое его солдат-австрийцев. Он предупредил, что фамилии всех дезертиров будут объявлены в их родных городах, и родственники понесут наказание. «Если кто-то предает своих, – объявил он, – то его семья больше не принадлежит к немецкой нации». Лютвиц мог поддерживать идею сопротивления Гитлеру, но был готов и к тому, чтобы действовать в чисто нацистском духе.

Еще хуже приходилось солдатам СС. Согласно указу фюрера, эсэсовцев могли обвинить в государственной измене в случае, если они попадали в плен, не будучи ранены. Им постоянно напоминали об этом незадолго до вторжения. Неудивительно, что англичане и канадцы захватывали живьем так мало эсэсовцев[228]. Но, вероятно, самую страшную историю о дисциплине в СС поведал эльзасец, призванный в 1-ю танковую дивизию СС «Лейбштандарт СС Адольф Гитлер». Его земляк из 11-й роты 1-го полка «Лейбштандарт», которого также насильно призвали в войска СС, дезертировал и пытался скрыться, затесавшись в колонну французских беженцев. Его заметили однополчане и вернули в расположение части. Командир приказал солдатам роты забить беглеца до смерти. После этого его тело, в котором не осталось ни одной целой кости, бросили в воронку от бомбы. Капитан назвал это примером «воспитания духа товарищества».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.