Цхинвал
Цхинвал
1
Леонсио закинул в рот сигарету. Скользнул по мне взглядом.
– Я вообще-то завтра на работу выходить должен, не сегодня!
Щелкнула зажигалка. Леонсио, зажмурив глаза, затянулся. Шумно выпустил дым. Когда-то он работал водителем троллейбуса. В Рязани. Однажды привез труп. Прямо в парк. Мужчина казался спящим… Пока его не толкнули в плечо.
Диспетчер кричала:
– Ленька! Почему ты не высадил его на остановке?
– Как ты это видишь? Я выношу и кладу на лавочку труп?
У Леонсио брутальная внешность. Высокий лоб, умные, глубоко посаженные глаза, прямой нос, хищные ноздри, волевой подбородок. Он мог бы играть в кино советских разведчиков. Но… попал на телевидение. Оператором. Сперва Леонсио (в миру Леонид Лосев) был ассистентом, потом взялся снимать. На Рязань-ТВ. Пригласили в Москву. Сначала на заштатный канал, потом на «Россию». В конце концов Леонсио оказался у нас, в «Военной программе». 7 августа 2008 года.
Собственно, у нас редко появляются новые люди. Редко их присылают. Точнее, не присылают вообще. Тематика у нас такая. Не каждому интересно. Нет, был один… Был! Сидим мы как-то в нашей каморке, тьфу ты, в офисе. В наследство достался от программы «Диалоги о животных». Помните такую? Иван Затевахин там заседал. Помещение два метра на три. Линолеум на полу исшарканный. Загнутый по углам, как засохший сыр после праздника. Стол с обгрызенными краями. Сидим себе, обсуждаем военные темы. Тук-тук! Дверка скрипнула. На пороге юноша. Высокий. Щечки розовенькие, глазки широко раскрытые, очарованные. Ресничками луп-луп!
– Я к вам.
– Типа?
– К вам, на работу.
– Кем?
– Корреспондентом.
Сцена, как у Стивенсона в «Острове сокровищ». Малыш Джим Хокинс явился в форт, а там не его друзья, а пираты! «Кто вы?» – спросил Джим. «Га?га?га!» Смеялся даже умирающий пират. Так и у нас. Зашедший к нам парень явно ошибся дверью. Хотя… Рядом электрощитовая, а дальше какой-то чулан. К нам, точно к нам. Но с таким заявлением?! В чем подвох?
– А ты, что, алкоголик?
Парень ошеломлен. Даже напуган.
– Нет…
– Наркотики, нетрадиционный секс?
– Нет, нет…
Мне надоело над ним издеваться.
– Все вакансии заняты. Свободен.
– А… А дядя сказал, что можно.
– А кто у нас дядя?
– … (фамилия большого начальника).
– Да… Ну…
– Он сказал, у вас – коллектив. Настоящим журналистом меня сделаете.
– Ага… Эт точно.
Я покосился на недопитую бутылку «Балтики». В голове закрутился вихрь вариантов. Так! Раз прислали – нарисуют еще одну клеточку корреспондента в штатном расписании. Дядя скомандует! Вери велл! А посылать-то его куда? Солдаты его на самокрутки пустят! Мне жалко юнната.
– Образование хоть есть?
– Ну да, МГИМО, международная журналистика.
– Языки?
– Японский, французский. И английский, конечно.
Нажимаю цифры. В телефоне замглавреда «Вестей».
– Юля! Тут у меня…
Где-то через полгода новичок Дима Мельников уже работал собкором РТР в Токио. Потом в Лондоне. Вот «Военная программа»! Какие кадры растим!
И вот теперь очередной новичок – Леня. И мы едем во «Внучку», в аэропорт. Едем, потому что его величество новоиспеченный оператор согласился выйти на работу на один день раньше. Ничего, оботрется. Научим скромности. Подумаешь, «на день раньше»!
– Эээ… Знаешь, Леня, поездка обещает быть весьма увлекательной.
В машине мы не одни. Водитель (понятное дело, куда без него) и еще Игорь Уклейн. Мой друг, звукооператор программы. Высокий рост, кулаки – пивные кружки, широкие плечи, бугристые мускулы. Ноги, как у штангиста. Он мог бы играть в кино гладиаторов! Фактура! Ему бы еще лосевский фейс. Но… Тут природа, мягко говоря, передохнула. Крупная голова, маленький носик, маленькие колкие глазки с чертовщинкой, щечки чуть больше, чем нужно… Короткие, но всклокоченные, начинающие седеть волосы. Игорь был командиром взвода в Чечне во вторую кампанию – там и познакомились. А до того трудился он добровольцем в Сербии. А еще раньше – в Карабахе. Диким гусем. А до того – бойцом спецназа ГРУ в Афганистане. Орден Красной Звезды, медаль «За боевые заслуги». В общем, понятно, что за фрукт. Когда Уклейн только-только устроился к нам в программу, он все время спрашивал: «А можно, я вот этого по пузу двину? А можно, вот этого?». Я волновался: «Игорь, мы же интеллигентная организация». Во время первой командировки в Севастополь в самолете Уклейну нахамила молодая дама. Он слушал, слушал, а потом как даст ей кулаком по макушке. У нее аж зубы клацнули.
Я закрыл глаза и вжался в сиденье. Все. Скандал. Когда я очнулся, дама громко хохотала и диктовала Уклейну свои телефоны. Ничего себе реакция. Встряхнул тете лампочку, как говорят боксеры о нокаутированных…
Мы уже пять лет работаем вместе. Поостыл Уклейн за это время.
Так, я отвлекся. Аэропорт. Грузим на весы шмотки и аппаратуру.
– Эй, эй!!!
В середине зала машет нам руками сотрудник «Вестей». Его-то сюда какая нелегкая принесла?
– Стойте! Стойте!
Вестевец толкает перед собой аэропортовскую тележку. На ней куча бронежилетов и всего одна каска цвета картофельной ботвы. Посыльный пихает нам это железо эту кучу железа. Я отмахиваюсь.
– Куда этот хлам! У нас и так перегруз!
– А мне, что, все это, блин, обратно везти?!
Уклейн меряет каску. Она смотрится на нем, как шлем на эсэсовце из какого-нибудь советского пропагандистского фильма. «Яйко! Млеко!» Такой маскарад нам ни к чему.
Правда, есть нюансы. По пути в аэропорт мне позвонил руководитель «Вестей» Дмитрий Киселев:
– Александр, обязательно возьмите бронежилеты. Вам их уже везут.
– Конечно, Дмитрий Константинович. Ждем.
Черт, надо нам было шевелиться быстрее. Проскочить на охраняемую территорию, и все! Отправляемся паковать это хозяйство. Работяги сгребают железо в кучу и оборачивают пленкой. Обычно любой российский аэропорт стремится выжать из вас все до копейки. «Пиастры! Пиастры!» Чай в сто раз дороже, чем на Тверской в «Мариотте». Как будто в него не сахар, а бриллианты кладут. Таксисты – отдельный вопрос. Но теперь… О чудо! Упаковщики не берут с нас ни копейки. Как в последний путь провожают.
– Ладно, ребята, знаем, куда едете. Удачи!
Секундочку! А куда мы, собственно, едем? Там ведь, в Южной Осетии, все спокойно. Там еще ничего не началось. Да, обострение. Да, беженцы. Сто раз уже было. Это потом меня все едко так будут спрашивать: «Как это вы, Александр, вылетели именно седьмого и попали точно в самую дырочку?» С выражением «в нужном месте в нужное время» я бы поспорил. Но тем не менее. К черту все эти глупые вопросы! Как будто я сам эту войну организовал! Не собираюсь записываться в экстрасенсы. У меня такие вещи сами собой получаются.
Полет, приземление, выгрузка. Все, как обычно. В аэропорту Беслана спокойней спокойного. Прям курорт.
А бывало и по-другому. Вот, помню, в июне 95?го в аэропорту Минвод мы приземлились… Свет притушен. Окружающие в состоянии грогги. Басаев развязал войну в Ставрополье! Чеченцы захватили Буденновск! Это ж рядом совсем. Не дай бог и в Минводы заглянет. Таксистики тихие, как мышки. Никто не зазывает, брелоками на пальцах не крутит. Всем страаашнооо… Мы тогда к месту событий на каком-то чудовищно старом УАЗике двинули. Еле нашли, еле договорились.
Или вот зимой 94?го здесь, в Беслане. Перед нашим входом в Чечню. Перед вводом войск, в смысле. Все дороги забиты. «Уралы», груженые боеприпасами, БМДешки фырчат, душат всех выхлопными газами. Десантники в ОЗК[2] лежат кучками в грязном снегу по обочинам. Прижавшись друг к другу, как ездовые собаки у Джека Лондона. Лица солдат… Не перепуганные, нет… Безнадежные какие-то. Офицеры сосредоточенные, злые. Туманище, слякоть…
А сегодня в Беслане что? Погодка – прелесть. Травка зеленеет, фонтаны бьют. Девчата красивые, мужчины усатые. Бомбилы знакомые. Они, кстати, эти бомбилы, обстановкой владеют лучше любого резидента РУМО[3].
– О! Саня! Шалам!
– Шалам!
– Куда, сразу в Цхинвал?
– А что, пора?
– Да пока тихо.
– Тогда давай во Владик!
– В гостиницу, что ли?
– Ну да, во «Владикавказ».
Цхинвал подождет. Можно расслабиться, поесть фыдчин-картофчин-уалибах[4]! Поспать в нормальной постели, поглядеть с балкона на Терек. Позавтракать на втором этаже гостиницы. И вперед! Как говорится, «на русский город Калькутту» – есть такой боевой клич у начфиза Северо-Кавказского военного округа полковника Могиленца[5].
Вообще-то за обстановкой в Южной Осетии я слежу давно. Звоню друзьям, интересуюсь, спрашиваю. У меня везде свои люди – что в Душанбе, что в Кабуле, Сухуме, Махачкале, Грозном, Нальчике…
Вот говорят по телеку: обострение! Как понимать? Настоящее это обострение или буря в стакане? Вы, наверное, думаете: перестрелки, захваты людей и с той и с другой стороны. Это уже война? Пересечение условных границ? Все это ерунда, информационная жвачка для обывателя. А вот если все тихо, даже ветерок не дует, а люди валят без оглядки? Вот это явный признак. Да что там признак – сигнал, команда. Давай, мол, Санек, собирай чемодан.
А из Цхинвала пару дней назад как раз дети и женщины ринулись во все стороны. На-ча-лось! Ждать оформления командировки от «Военной программы»? Долго, за день не успею. Звоню приятелю, Андрею Кондрашову. Он вечерний выпуск «Вестей» ведет. До этого репортерствовали вместе в разных веселых местах.
– Андреас, пора ехать. Может, командируешь меня для своего выпуска?
– Сейчас позвоню Олегу Борисовичу, попрошу.
Через пять минут перезвон:
– Саня, давай. Командировочные в дежурке.
Отлично. Для нас куда-то съездить, что зайти в соседнюю комнату. Лондон? Отлично. Ой, не Лондон, Кабул? Еще лучше. Мы появляемся в наших аэропортах, и уборщики, милиционеры, официантки здороваются с нами, как будто мы живем или работаем рядом с ними. Я тут недавно в Шереметьеве, в терминале «Д», подхожу к стойке, протягиваю паспорт. Жду, когда найдут в компьютере мой электронный билет.
– А вы куда летите?
А меня замкнуло – не помню! Смотрю на эту красавицу в аэрофлотовской униформе, как баран на айпад. В башке – «солянка сборная мясная». Бью наугад:
– Астрахань, что ли?
– Молодой человек, мы отсюда в Астрахань не летаем.
– Архангельск, девушка, Архангельск! Извините…
И вот теперь Владикавказ. Родная Северная Осетия. Буйный Терек. Набережная. Гостиница. Полулюкс. Клонит ко сну. По телевизору РИК[6]. И вдруг… Цхинвал! Новости! Обстрел! Опоздал! Лентяй! Фыдчин-картофчин, теплая постелька. Как я мог! Ладно, ладно. Надо думать, как выбираться.
Звонок Юли Ракчеевой, замглавного редактора «Вестей»:
– Саша! Не можем поговорить с Цхинвалом, там наша «тарелка».
– Связи нет?
– Они ничего не могут сказать!
Не понимаю. Звоню сам. Понимаю. В трубке визжат!
– А?а?а! Нас убивают!
– Спокойно, спокойно…
– Нас бомбят! Вы там, а мы здесь! А?а?а!
– Блин, заткнись! Кто там вас убивает? Где вы стоите?
– Здесь, здесь! Стреляют!
– Вам надо потихоньку перебираться к штабу миротворцев, там безопаснее. Там наши военные. С их головы волос не упадет. Туда двигайте. Мы сейчас выезжаем к вам, будем вытаскивать.
– А?а?а!
Выясняю: со мной говорит кто-то из персонала «тарелки». Прошу на связь Андрея Чистякова, нашего корреспондента в Пятигорске. Он в Цхинвале, караулит войну уже пару недель. Дождался, видать… Андрей объясняет: «тарелка» уже стоит возле штаба. Там же группы ОРТ, НТВ, украинское телевидение, «Известия». Сидят в бункере. Покидают его лишь для того, чтоб выйти в эфир. В самом городе толком никто не снимает. На улицах рубиловка идет в полный рост! Черт!
– Андрюх, я во Владикавказе. Сейчас же берем тачку и едем к вам.
– Давай, если успеешь.
Мечусь по апартаментам, как волк в колесе (ну не белка же). Ребята в соседнем номере, ждут команды.
Узнаю: глава Северной Осетии Таймураз Мамсуров уже уехал в Цхинвал. На такси, прямо из Кисловодска, из дома отдыха. Таймураз – мужчина! Несколько лет назад он был председателем правительства республики. И его дети, мальчик и девочка, попали в заложники – в школе, в Беслане. Для переговоров с бандитами приехал Руслан Аушев, бывший президент соседней Ингушетии. Узнав, что дети Мамсурова тоже в школе, предложил:
– Таймураз, я выведу их.
Как бы я повел себя в той ситуации? Не знаю… Мамсуров отказался.
И его дети спаслись! Мальчика выбросило в окно взрывной волной. Девочку нашли в спортзале, последней в ряду живых. Дальше лежали уже мертвые дети. Вот так.
Ночью ехать в Цхинвал никто не желает. Ира Таболова, наш ангел, наш спаситель, наш друг, наше все! Директор владикавказского репортерского агентства «Иринформ». Она говорит: «Есть машина. Белая „семерка“. Подъедет к гостинице». Хорошо Отлично, «камикадзе» найден.
Светает. 8 августа. Едем. Чем ближе к «дырке»[7], тем больше на обочинах боевой техники. Сломана? Видимо да. Обгоняем танковые колонны. Силища прет! Ща как навернем, одна пыль останется! Грузия посмела напасть! Белены объелись? Потанцуйте, ребята, попейте вина! Не надо воевать!
Границу проходим быстро. Туда – никого. Оттуда толпа. Много мужчин. Вопрос: они что, не под ружьем, что ли? А где же «югоосетинская гвардия»? Ладно, на месте разберемся. Прямо возле «дырки» подбираем женщину. Плачет: сын остался в Цхинвале. На звонки не отвечает. Настроение портится – я такой плач уже слышал. По убитым, пропавшим без вести. Сухум, Душанбе, Тирасполь, Сараево, Грозный, Приштина, Буденновск, Кизляр, снова Грозный… Кожей ощущаю: шутки кончились. А что, кто-то палкой тебя сюда гнал? Сидел бы дома. Ты вообще в отпуске. Ладно, ладно – внимание, впереди медалеопасное[8] направление.
Петляем по серпантину. Джава – первый крупный поселок. Площадь. Много мужчин. Молодых и не очень. В камуфляже, в спортивных костюмах. Все с оружием, перемотанные пулеметными лентами. Лица угрюмые, мужественные. Вот молодцы ребята, готовы к бою. Если здесь, в тылу, такой резерв, представляю, сколько их в городе.
Знакомимся с одним из местных. У него на груди РПД, ротный пулемет Дегтярева времен Второй мировой войны. Договариваемся снять у него дом на пару дней. Едем смотреть. Калитка, двор. В здание проходим через подвал. Там женщины, дети – приготовились к долгой осаде. Настроение у них боевое, даже шутят. А нас расселяют наверху. Паркет. Кухня, комната с несколькими заправленными кроватями. Бросаем рюкзаки, бронежилеты, и обратно на площадь. А там жизнь кипит! Милиционеры какие-то, беженцы, старушки с палочками, дети плачут. Мимо мчится «девятка». Багажник открыт. В нем двое мужиков, все в пыли, как в грязной муке. Из салона кричат:
– Где санчасть?!
– Там!
Разворачиваемся, мчимся вслед. Справа памятник Сталину. Вождь смотрит прямо, поверх голов – как будто обиделся и не хочет ни с кем общаться. А мы с визгом горячих покрышек сворачиваем с дороги вниз. Вагончики. Из «девятки» уже вытягивают бородатого парня. Он стонет в голос. В животе маленькая такая дырочка. И тоненькая струйка крови. На вид – ничего страшного.
– Я один выжил. Остальные там, на Дзарской дороге. В машине… Ааа…
Вы не видели, как умирают раненные в живот? Сначала человек общается, отвечает на все вопросы. Никакой обреченности. Час проходит, два… Человек тает на глазах. Пять часов, агония – и все. Так мой дружок умер, Витя Нечепко. В 2001?м. Незадолго до того встретились мы с ним в чеченских горах, в Хатуни. Их 119?й парашютно-десантный полк прикрывал ущелье. Только я спрыгнул в пыль с БМД, подходит ко мне офицер. Немолодой уже. Майор.
– Ребят, говорят, тут у вас кто-то из Монино.
Смотрел я на него, смотрел…
– Витя, ты?!
Мы выросли в одном гарнизоне. Занимались в одной спортшколе. Я легкой атлетикой, Витя лыжами. Он вечно их с собой таскал – то в автобус, то из автобуса. Бредил десантом. Два раза поступал в рязанское училище ВДВ. На третий поступил. Встретились мы тогда, неделю наговориться не могли. Все детство свое вспоминали.
Я уехал домой на побывку. Позвонили: «Витя погиб…» Все обыденно. Обстрел колонны. Бой. В животе пуля. Носилки, Веденская комендатура. Час, два… Командующий никак не давал вертолет. А потом было поздно.
Так-так-так! Возвращаемся в реальность: Джава, медпункт, врач. Рядом мужчина какой-то в трениках и в рубашке навыпуск. Две медсестры в ослепительно белых халатах. Рядом молодой осетин в «горке»[9]. С автоматом. Раньше, помню, «горку» носили только разведчики и спецназ. Это был атрибут избранных. Тыловик в «горке»? Тоже бывало, но незаслуженно. Теперь носи все, что купишь. Один поход в «Спецодежду» – и ты уже рэкс[10]! Помню, как-то в одном московском военторге ментовский полковник скандалил перед кассой с «нештатным» бушлатом в руках:
– Что вы мне даете? Он же шуршит. Его ведь слышно.
Ну да… Пузо, как дирижабль, а сам, видно, в засаду собрался. «Шуршит!» Понтуется перед штатскими, дешевка. Ладно, что-то я разошелся. Итак, Осетия, Джава. Раненые и рядом парень в «горке». Говорит, по-кавказски растягивая слова.
– Никак не могу попасть в город. Дорога перерезана. Гляжу – люди лежат. Взял раненого и сразу обратно.
Так. Вот вам первая информация: дорога перерезана. Беженцев щелкают, как зайчиков в тире. Значит нам туда. Страх прошел. Где вы там – ОРТ, НТВ? Где CNN, BBC, NHK? Где вы, хваленые парни с пухлыми от евро карманами? Мы вас всех обязательно сделаем! Ищу глазами нашего камикадзе на белой «семерке».
– Давай, «божественный ветер»[11], рвем в Цхинвал.
Водила жмет газ. Азартный ты, Парамоша! Вот он, настоящий кавказский темперамент. Едем, пока что-нибудь не остановит. Или кто-нибудь. Над нами проходит пара штурмовиков. Ну вот, наша авиация уже работает.
– Давай, давай, вперед!
Выскакиваем на Гуфтинский мост. Шум, гам, вдали пылит хвост российской военной колонны. Внизу, в пропасти, валяется БМП. Гусеницами вверх. Метров пятьдесят до нее. Беспомощная, как божья коровка на спинке. Спускаемся. Никого нет. Шмотье разбросано. Хэбешка, ленты с патронами. Письма. Фотки. Поднимаю одну. На карточке – парень молодой в олимпийке. На груди медали спортивные. Под носом волосики реденькие. Совсем пацан. Господи, как на моего сына Саньку похож. Сердце не к месту екает. Возвращаемся на перекресток, к посту ДПС. Узнаем: полчаса назад на мосту произошла перестрелка. Наши военные наткнулись на грузинскую засаду. Сбили ее огнем. А потом налетели грузинские штурмовики. Атаковали с воздуха. В сутолоке БМП заглохла. И чтоб не мешала движению, пустую машину столкнули вниз. Афганский вариант. Наши там всегда так делали. Идет, например, по горам колонна. Моджахеды – бац! – первую машину из гранатометов. Бац – последнюю! Каюк! Ни туда ни сюда! И начинают щелкать остальных, как на полигоне. Вот и приходилось спихивать в пропасть свою же технику, чтоб маневрировать.
На гуфтинском мосту журналисты из Владика и местные мужики, осетины-южане. Ко мне приближается бородатый кавказец. Трогает за плечо.
– Спасибо вам за вашу программу.
Я вообще-то «трамвайной болезнью»[12] не страдаю. Мне все равно, узнает меня кто-нибудь на улице, или нет. Хотя… В профессиональном плане это иногда бывает полезным. Тут информацию черпнешь, тут помогут, проведут, куда надо, козьими тропами. Да и гаишники, когда узнают, тоже в тему. А мужик этот кавказский опять за свое.
– Спасибо вам, Сергей! За программу!
Так, Сергей… Сергей… Аккуратно прощупываю:
– Какую программу?
– Ну как! «Окопную правду»!
Он перепутал меня с Сергеем Шнуровым. Со Шнуром! Это он Шнур ведет «Окопную правду» на НТВ. Я же вешу в пять раз больше этого выдающегося певца! Фигура у меня помассивнее. И бухаю, надеюсь, поменьше. Ладно, с Аркашей Мамонтовым путают, наши репы похожи, я уже и не отнекиваюсь, а тут Шнур! Надо менять имидж.
Оглядываюсь. Ребята мои не скучают. Леонсио водит камерой вправо-влево, как стволом пулемета «Максим». Уклейн уступом сзади, как бодигард. Взгляд напряженный, губы сомкнуты. Голова в наушниках. Они огромные, эти наушники, как из музыкальной студии. Уровень звука контролирует. Вернее, пытается контролировать. Я-то знаю, что он глухой. Точнее, левое ухо у него еще так себе, а вот правое – полный ноль. Контузия, еще с Афганистана. А еще Уклейн действительно Леню прикрывает. Не толкнул бы кто, не обидел. Заодно поглядывает, чтоб сумки с кассетами и аккумуляторами никто не спер. Бывает, бывает такое.
Со стороны Джавы движется вторая колонна. Лязг, грохот. Гигантская бронегусеница извивается вместе с дорогой в пыли, тянется грязно-зеленым полозом на Гуфтинский на мост. Это вам не парад. Никто на держит «равнение направо», не пожирает начальника взглядом, не вытягивает вверх аккуратно выбритые подбородочки. Это настоящая окопная махра. Усталые, чумазые бойцы. Лежат вповалку на броне, покачиваются на ухабах. Белозубо скалятся глядя на нас, передают чинарики друг другу. «Идущие на смерть приветствуют вас!» К бортам привязаны противотанковые мины, бревна, ящики из-под цинков с песком. Хоть какая-то защита от ПТУРов[13]. Когда у нас была изобретена «активная броня»[14], штатная защита танков от артиллерии и гранатометов? В прошлом веке, в конце пятидесятых. И где она?
С первой «коробочки» на асфальт спрыгивает боец. Называю его про себя Ротный. Строен, высок, широкоплеч.
Автомат с подствольником, выцветшая «горка». Чубчик малюсенький, фасонный. Остальное снято под бритву. Большие серые глаза. Типичный русак. Ротный энергично вертит рукой, как гаишник палочкой, заставляя остальную технику быстрее съезжать с моста. Сейчас я с тобой договорюсь, военный…
– Нам надо в Цхинвал.
– Нет.
Так цыганкам отвечают на вокзале. Коротко и громко. Чтоб отвалили. Но я не сдаюсь.
– Подбросьте. Нас трое. Нам надо.
– Нет.
Понятно. Здесь толкаться бесполезно. Материал набирать надо, мы ведь не туристы. Это в кино репортеры только и делают, что прожигают жизнь – бухают в ресторанах, с телками красивыми спят. Часами страдают, глядя в ночную даль и вспоминая командировку в «горячую точку». А еще с «говнюками-редакторами» спорят за жизнь. Настоящим репортерам всей этой ерундой заниматься некогда. Они «в катушке»[15]. Съемка, расшифровка, перегон. Съемка, расшифровка, перегон. Как спусковой механизм, всегда на взводе. «Петров! Командировка!» Есть! Вылет. «Але, Москва! Да-да! Уже сняли! Мы мигом! И это успеем. Конечно, сделаем!» Стаканчик водки, бутерброд, короткий сон, выезд, съемка, расшифровка, монтаж, перегон. Конец командировки. Переезд на безопасную территорию, скоростное погружение в алкогольную нирвану, и тут же домой. А там все по новой. Есть еще так называемые независимые, или свободные, журналисты. Выдают себя за настоящих. Вот кого я терпеть не могу. Они ведут себя так, как будто представляют какую-то неведомую высшую лигу: вид бывалый, взгляд уставших от жизни людей, дорогая экипировка. Приедут, скажем, на Кавказ, покажутся в репортерской тусовке, побухают с тыловиками. Вроде как свои. Ну да, бывает, слетают на вертолете в какой-нибудь Юрт или Мартан. И тут же домой, в Москву. А там… Пошла строка за строкою! В собственных блогах или в каком-нибудь непонятном журнале. А потом они, эти «независимые журналисты», превращаются в «компетентных экспертов». Их цитируют газеты, приглашают на радио и телевидение. За кадром перечисляют регалии: черный пояс по экстремальной журналистике, третий дан по военной тематике! На самом деле – нахватаются вершков и продают себя подороже.
«Вы, простите, кто?» – «Я?! Независимый журналист!» – «Ооо!!! Это круто!»
Независимые… Да. А мы на галерах. Разве им известно, что такое меч редакции, занесенный над репортерскими головами? «Скорей, скорей! ОРТы уже снимают! НТВшники уже едут!» Репортер – это раб редакции.
Бывало, в Чечне, звонок из редакции. Девочка какая-то, недавно принятая на работу. Ей все равно – Грозный это, Мумбаи или Нью-Йорк. Звонит тебе в Ханкалу. «Так, Сладков? Ага… Вы должны сегодня еще успеть в Старые Атаги. На утренний выпуск нужен сюжет». И плевать этой девочке, что ехать надо по Дороге смерти. На ночь глядя. Что сегодня там, у Чечен-Аула «вованов»[16] так зажали – разведчиков и спецназ. Пять часов перья летели. Что сегодня как раз на той самой дороге в Атаги подорвался кореш твой по прозвищу Динамит. Разорвало летеху-сапера в клочья! Фугасом, замурованным в фонарный столб. А ведь ты накануне снимал его, живого и улыбающегося. И сейчас тебе хочется не в Старые Атаги ехать, а засосать стакан спиртяги, забыться. Чтоб утром вскочить с затуманенными воспоминаниями и продолжить свой бег. Судьба репортера – калейдоскоп. Он пашет, как папа Карло. Сегодня Чечня, завтра Абхазия, затем – хоп! – Буденновск, потом опять Чечня. Так, Дагестан. Теперь в Ингушетию пожалуйте, оттуда в Афганистан и давай-давай, поехали! А сейчас… Стоп-стоп-стоп. Саша, брейк! Хватит ныть! Сам все выбрал! И сам от всего этого кайфуешь. Наркотик такой. Называется… Называется… Хрен его знает, как называется. Есть люди, которые без этого жить не могут. Я, например.
Так. Вообще-то мы сейчас в Южной Осетии. Мчимся от Гуфтинского моста обратно в Джаву. Там, говорят, дома разбиты ракетами. Уже сюжет. Подъезжаем. Бабушка в домашнем халатике. Плачет.
– Вышла за водой. Стала набирать. Разогнулась, а дома-то уже нет. Обломки.
В другом месте дед. Тоже в слезах.
– Только отстроился после войны[17], а тут – землетрясение. Восстановил. А теперь снова война.
Да… А где же наша авиация? Где русские асы? На учениях они, бывалоча, крошат все в труху. Вертолеты… Их тоже не видно не слышно. Легко воевать с чеченскими боевиками, у них артиллерии нет. Бомбардировщиков, штурмовиков, истребителей, ПВО, танков и ракет тоже нет. Зажми их в угол и долби себе. А в Цхинвале враг настоящий. Неожиданно дерзкий, напористый. Словно у них там, под Тбилиси, в секретных шахтах ядерные ракеты. Словно это они брали Берлин, рубились и побеждали на Калке, на Бородинском поле, на Курской дуге, в Сталинграде. Словно это они нас веками защищали, а не мы их! От персов, турок, белоканских лезгин… Ладно…
Опять Гуфта. На мост выезжает УАЗик. Тормозит с визгом. Из него выскакивает офицер. Это ж Андрюха Гаглоев. Уже полковник?! Да-а, время летит! Познакомились мы в Ботлихе. В 99?м было дело. Хаттаб и Басаев чуть не оттяпали от Дагестана весь Ботлихский район. Едва успели отпор дать. Последним мы отбили у боевиков населенный пункт Тандо. Большой кровью. Русскую (это все – кавказцы, татары, евреи, армяне и мы, славяне) пехоту гнали матом в атаку по высохшему каменистому руслу реки. Вверх, прямо на позиции моджахедов. До сих пор помню дымящиеся «бэхи», вздувшиеся от жары трупы. Наших солдат. Песня тогда модная была – «Мальчик хочет в Тамбов». Мы ее чуть переделали и напевали: «Мальчик хочет в Тандо!». И вот там я познакомился с начальником инженерной службы Буйнакской бригады майором Гаглоевым.
Не успеваем даже обняться. На мост вылетает еще УАЗик. Генерал-лейтенант Хрулев, командующий 58?й армией. Они с Гаглоевым отходят чуть в сторону. Разговаривают. Я в двух шагах. Повернулся спиной, опершись на мостовые перила. С командующим мы не знакомы. Говорят, Хрулев не жалует репортеров. В общении резок, даже груб. С этим контактом ловить нечего. Сейчас подожду, узнаю у Гаглоева обстановку и начну пробиваться в город самостоятельно.
– Александр!
Это Хрулев. Явно в мой адрес.
– Здражела, товарищ командующий (не знаю имени-отчества)!
– Ты чего здесь? – спокойно, доброжелательно.
– Да в город надо.
– Там опасно. Война идет настоящая, по нам ракетами бьют. У них танки, спецназ.
– Ну а что делать. Ребята наши в Цхинвале, телевизионщики. Их вытаскивать надо.
Вру. Благородная цель. Но в первую очередь мне хочется самому быть там. Видеть все своими глазами. Щупать все своими руками. Хочется оказаться в центре событий, в городе.
Рядом с Хрулевым два полковника. Один средний, среднего роста, среднего возраста. Делает пол-оборота ко мне. Несмотря на современную «горку», разгрузку и автомат, чем-то напоминает царского офицера. Выправкой, наверное. Протягивает руку.
– Полковник Гостев. Командир 135?го полка.
– Александр.
– Геннадий.
Другой полковник высокий, огромный, прям медведь. Ему кивает Хрулев.
– Казаченко! Они с тобой пойдут!
Протягиваем друг другу руки.
– Александр.
– Андрей, командир 693?го полка. Садитесь ко мне в машину.
Перебрасываем свой скарб из «семерки» в командирский УАЗик. Куда поедем? По прямой десять минут – и мы в городе. Но это опасно. Впереди грузинский анклав – сожгут! Выкуривать из села их коммандос времени нет. Цель – город. Поворачиваем на Дзару. Дорога в обход. Длиннее на сорок горных крутых километров. Едем вдоль прижатой к обрыву колонны. На броне через каждые сто-триста метров бойцы-пэвэошники. Аккуратненькие такие, в новых стальных шлемах, с ПЗРК в руках. То ли «Иглы», то ли «Стрелы» – не различаю. Вот ты какая, настоящая война. На учениях столько ПЗРК в строю не увидишь!
Перегретый УАЗик (крутая у нас техника) с трудом вползает на перевал. Там жизнь кипит. Батарея самоходок развернута для боевой стрельбы. Артиллерист колдует над буссолью[18]. Командующий тоже здесь. Спокойный, собранный. Вокруг осетины-южане. Большие, сильные. Вооруженные. И растерянные…
Так, не понял. Они же в городе быть должны, эти воины. С грузинами биться. Как это… «Каждый дом – крепость!», «Ни пяди родной земли!», «Отступать некуда, позади…» Зачем они здесь? Обступили командующего. Жмутся, как напуганные дети. От нашей камеры смущенно отворачиваются. Тихие такие, послушные… Ладно, это не наша война. Вот только погибшие, видать, будут наши.
Маленькое совещание. Командующий разворачивает карту. Кладет на капот нашей «семерки». Водила-джигит все время едет за нами! Хрулев тычет пальцем в Цхинвал. Смотрит на какого-то хмурого кударца.
– Где они?
– Вот тут, тут и тут!
– А вы? Почему отошли?
– Да у них вон самолеты, танки.
Как будто у моджахедов в Афганистане были ракеты! Нет, у них были калоши на босу ногу, автомат Калашникова и любовь к собственному кишлаку. Черт, тянет меня на всякие лирические отступления. Командующий. Карта. Ополченцы. Минут пятнадцать – выяснение обстановки. Активизировались артиллеристы. До орудий метров пятнадцать, не больше.
– Залпом!
Молодой офицер готов прокричать команду. Он поднимает руку в беспалой вязаной черной перчатке над головой. Хрулев оборачивается:
– Эй, эй! Ты че! Очумел? (Другое было слово.) Я совещание провожу!
Офицер мягко опускает руку.
– Есть, товарищ командующий!
Едва Хрулев отворачивается, артиллерист выбрасывает руку, как в славянском приветствии и резко дергает ею вниз. САУ грохочут так, что моя голова болтается на шее, словно боксерская пневмогруша. Хрулев подпрыгивает на месте, прям Чарли Чаплин! Кепи слетает с его головы. Он багровеет и впадает в бешенство.
– Ты че, …!!! …!!!
Артиллерист прижимает к груди руки, ворочает из стороны в сторону опущенной головой. Потом, раскрыв ладони, в мольбе протягивает их к Хрулеву.
– Все! Все, товарищ командующий!
Лицо у него шкодливое. Хрулев снова отворачивается к карте. Ополченцы даже не улыбнулись. Связист командующего, рослый прапорщик в невоенных очках в коричневой роговой оправе, пытается наладить связь с Москвой. У него какая-то зеленая жестяная коробочка размером с десантный рюкзак. Он установил ее, как экран. В сторону Альфы Центавра. Трубка размером с надувной телефон Вячеслава Полунина – «Асисяй». Провода идут к аккумулятору опять же нашей «семерки». Связь. Она, как мед у Винни Пуха – вот она есть, а вот ее нет.
Двадцать первый век! Офицеров на каждых сборах дрючат за сигнальные флажки – учат их, словно моряков, семафорить. В Африке все уже рядовые между собой по рации говорят. Стыдно… Почему офицерам шпаги не раздали? Почему не управляем войсками под барабан, как при Кутузове? Нет связи! Протягиваю командующему свой спутниковый телефон. Он размером с обычный мобильник. Хрулев с кем-то говорит пару минут. Возвращает. И вдруг кивает мне:
– Как ты считаешь, что делать?
Приятно, конечно, что тебя приглашает в советники сам командарм. Да еще на войне. Но что могу сказать я, старлей-политработник в глубоком запасе? Аккуратно щупаю тему.
– А что?
– Связи нет. В городе, вот эти говорят, – кивает на понурых кударцев, – резня. Говорят, убивают мирных. Солдат наших режут. Генерала Кулахметова (он высокий, стройный, сухощавый и абсолютно лысый, и за внешний вид подчиненные дразнят командующего миротворцев Чупа-чупсом), говорят, связанным бросили под танк. Я с ним в одной группе Академию Генштаба заканчивал. Семью знаю.
– А сколько нас?
– Два батальона по двести человек. Артиллерия, танкисты. Человек шестьсот всего.
– А эти? – киваю на ополченцев.
– Пускай сами решают, сами разбираются. – По-моему, немного брезгливо. – У меня задача войти в город, связать противника боем, дождаться подхода основных сил. Параллельно – вытаскивать миротворцев.
– А противник? Сколько их?
– Не знаю. Много.
– Товарищ командующий, если вы отправите людей в город, их всех перебьют. Вас сделают идиотом. Не отправите – назовут трусом.
Хрулев выдохнул.
– Надо людей выручать. Ладно. Я свое решение уже принял. Эй, Гостев! Где разведчик?
Рядом кто-то кашлянул:
– Товкомандующий…
Гостев, рядом офицер. Голова, стриженная под ноль. Форма черепа, как у зулуса. Необычная, дынеобразная. Офицер на секунду имитирует стойку «смирно».
– Капитан Ухватов, командир разведроты. 135?й полк.
Хрулев разворачивает карту и в полголоса что-то обсуждает с капитаном.
Слышу всего одну фразу, и ушам не верю!
– Сынок, иди и умри, как герой. Но мне нужна информация!
О-па! Вот это номер! Прям сорок первый год. Неужели все так плохо? Офицер Ухватов обыденно отвечает «есть» и уходит. Как за картошкой.
А из города валят автобусы. Женщины, дети. Окна выбиты. Я вижу – там все в слезах. Валят грузовики. В кузовах битком, стоят осетины-южане. В военной форме. Некоторые в спецназовских касках. С автоматами. Машут нам приветливо, как хорошим знакомым. Ломятся в тыл. Выползает танк, «пятьдесят пятка»! Тоже драпает! На броне десант.
– Эй! Куда?
– Щасъ покушаэм и назад! Трое суток нэ эли!
Так вот ты какая, Брестская крепость по-цхинвальски!
Ухватов и его разведчики на дороге. Распихивают по карманам «пять сорок пять» и «семь шестьдесят два»[19]. Рассыпуха. Тут же уже знакомый мне Ротный. Тоже звенит патронами.
– Дэн! Дэн!
Вдоль колонны мечется Гостев. Бросается к Ротному.
– Дэн! Ты куда?
– В город пойду. С разведчиками.
– Дэн, останься! Я без тебя не справлюсь. Останься…
Ротный выгребает из карманов патроны, отдает бойцам. Понурив голову, уходит в сторону, туда, где стоит Хрулев.
Разведчики, подавая руки, затягивают друг друга на танки. Машины фыркают и уползают. Сорок бойцов и пять «семьдесят вторых». Навряд ли эти парни вернутся.
Теперь суетится пехота. Бойцы рвут индивидуальные перевязочные пакеты, достают бинты, распускают их на полоски. И эти полоски повязывают друг другу на руки. Прям над локтем. Чтоб в пылу боя не перепутать. С повязкой – значит свой. Если кто занимался боксом, меня поймет. Можно сколько угодно разминаться в раздевалке. Можно идти по коридору, ударяя по пути перчаткой в перчатку. И даже можно, нырнув под канатами, забраться на ринг. Бой, он все равно еще где-то вдали. Но вот как только тебе секундант сует в рот капу – все! Назад дороги нет. Остается только биться. Вот так и бинтик на рукаве. Повязали – значит, ты непосредственный участник боя. Который вот-вот начнется. И никак тебе от этого боя не отвертеться.
А по мне, так повязка белая – это что-то вроде награды авансом, вроде знака участника боевых действий. Штабникам такие вещи никогда не носить.
Колонны пехоты начинают движение вниз, в сторону югоосетинской столицы. На каждой машине чумазый десант. Снимаем. От объектива не прячутся. Дерзко выставляют вперед большой палец. Мол, полный порядок! А ведь, скорее всего, каждый из них, где-то внутри, в сердце, осознает, – навряд ли доведется вернуться. У них «One way ticket»[20], билетик в один конец.
Меняя пехоту, на поляну выскакивают БМ?21 – реактивная система залпового огня «Град». Разворачиваются для удара. Персонал выпускает домкраты-распорки. Они, как лапы, упираются в грунт. Сейчас машины похожи на огромных ящериц, напружиненных, готовых к прыжку. Наводчики крутят свои колесики, то и дело поглядывая в прицелы. Командующий машет рукой.
– Сладков! Эй!
Подбегаю. Он говорит тише, почти шепчет:
– Сладков, не задерживайтесь здесь. Как только «Град» отработает, сразу за мной! Грузины ответят. Воронка здесь будет.
Ленька наводит камеру. Грохот! Пыль! Огненные сигары с басистым воем уходят вдаль. Не пройдет минуты, и они разорвутся где-то там, на территории бывшей республики СССР. Там где живут наши братья, грузины. Бывшие братья? Не знаю… Бред какой-то… Бред!
На поляне броуновское движение. Неразбериха. Теряем из виду наш УАЗик. «Семерка»! Таксист-авантюрист тут как тут. И мы рвем вниз, в Цхинвал.
Пылим за пехотой по серпантину. Скорость бешеная. Спуск, подъем, поворот. Опять спуск, поворот. Асфальта нет. Под колесами крупная галька. «Семерка» гремит, как барабан. Выскакиваем на следующую поляну. В футбол играть можно. Травка. Вокруг высокий плотный кустарник. Как забор. Пехота уже маскируется. Рубит ветки и забрасывает ими броню. Дорога сквозь поляну уходит вниз. Там Цхинвал. Паркуемся возле «Чайки» – так зовут БТР-КШМ, командно-штабную машину. Ну, точнее, передвижной штаб. Антенны раций торчат из нее, как ветки из дерева. Во все стороны. Выгружаемся. Группа солдат с автоматами наизготовку по кювету ползет вперед, исчезая за склоном. Ползем тем же маршрутом. Дорога, дорога… Город! Внизу, километрах в трех! Высматриваю детали. Вспоминаю, как ополченцы на Дзарском перевале, цокая языками, лопотали: «Разбит, сожжен, разрушен до основания. Города больше нет». Да… Был у меня Грозный, были Вуковар, Мостар… Вот там, помню, да… Одни развалины. А над Цхинвалом кое-где серый туман. Несколько дымков уходят вверх. Особых пожаров не вижу. Леня снимает общие планы. Отползаем назад, к «Чайке».
Совещание. В полевых условиях. Хрулев, командиры полков Гостев и Казаченко. Чуть поодаль Ротный. Эх, товарищ! Вот не взял ты меня с собой в Гуфте, на мосту… А я, видишь, здесь, рядом! Как бы ты, Ротный, ни был против! О, делает вид, что не знает нас. Стоп, что это?! В небе! Прямо над нами. Сильный хлопок! Задираю голову. На меня медленно-медленно, переваливаясь с крыла на крыло, с носа на хвост, падает самолет. Весь в огне.
Жизнь превращается в замедленное кино. Все происходящее резко сбавляет скорость. Солдаты с перекошенными лицами, нелепо разбрасывая колени, медленно-медленно разбегаются по кустам. Они что-то кричат. Но я не слышу. Только вижу. Звука нет. Рты у солдат широко раскрыты, как на приеме у ЛОРа. Я смотрю в небо. Самолет все падает. Он падает прямо на меня. В черепной коробке мечется мысль: «Нелепая смерть… Надо же… Корреспондента задавил самолет».
– Воздух!
Картинка набирает положенную ей скорость. Выхожу из оцепенения. Делаю два скачка к ближайшим кустам. Разворачиваюсь, ищу глазами Леонсио. Вижу. Он, присев, как перед подачей в пинг-понге, метит своим объективом прямо в падающий самолет. Успеваю засечь сноп огня, мелькнувший за густыми кустами. Метров пятьдесят от дороги, не больше.
– Снял?
– Вроде снял.
Пехота ликует. За-дол-бала грузинская авиация! Солдаты тычут автоматами, пальцами – то в кусты, то в небо.
– Сбили!
– Сбили пидора!
И я радуюсь, как ребенок! Сбили-таки грузина! Вздумали воевать против России! Сейчас-то опомнятся!
– Парашют! Парашют!
– Летчик!
Метрах в трехстах от дороги в небе качается парашют. Видно, как летчик мечется в стропах, дергается, пытаясь отвернуть от нашей колонны. А как? Купол-то у него не управляемый. Ты теперь наш, голуба. Под пилотом на веревке болтается упаковка НЗ.
Когда-то я нес службу на Украине. Так вот там мой сослуживец и бывший афганец Толя Тарара, прибывший к нам из Шиндандского отряда, рассказывал, как они там, «за речкой», ходили на духовские караваны. Говорил: «Расстреливали вражескую автоколонну и сразу все бежали вперед». – «Страшно было, Толя?» – «Да нет… Думали-то о мародерке. Кому что достанется».
И вот теперь я сам ловлю на мысли себя: хорошо бы и нам покопаться в шмотках этого сбитого летчика. В его энзэшке. Но вдруг над ухом грохочет очередь, вторая, третья. По летчику шмаляют все. Из автоматов, пулеметов…
– Мочи его, сссуку!
Пилот дергает и дергает стропы.
– Стойте! Не стрелять! Надо взять его!
Летчик сник. Голова его на груди. Мешком он приземляется где-то рядом, в кустах.
Рыжий сержант, взрослый контрактник, сам маленький и щуплый, ерзает, как от энуреза, выбивая берцами чечетку в пыли:
– Давай возьмем! Вот он, давай!
Полковник Гаглоев, ухмыляясь, хлопает его по плечу:
– Все, все, уймись!
Сержант, как ребенок – так и не досталась в «Детском мире» игрушка. Поглядывая сквозь кусты, он вздыхает. Не дали летчика расстрелять!
Меня тычет в бок Уклейн. Глаз у него хитрый-хитрый. Не к добру.
– Пойдем снимем самолет.
Идти вниз не хочется. Такое бывает. Репортерский пыл твой есть – и вдруг ап! И нету! Я ж не киборг, я живой человек. Посещают порой мыслишки…
В самый ненужный момент. Как это… Сомнения. Действительно! Там, у самолета, может случиться все что угодно. Мина, грузинский спецназ, круча, по которой надо будет карабкаться. Но Уклейн берет меня за локоть, чуть-чуть кивает, прикрывая при этом глаза. Так рэкетиры давят на жертву, уговаривая отдать деньги.
– Давай, давай! Давай до конца.
Он закидывает на мощные плечи свои неподъемные сумки. Я вздыхаю, беру штатив. Спускаемся. Внизу, на поляне лежит самолет. Вернее, здоровенный кусок фюзеляжа. В луже огня. Чуть в стороне фонарь с двумя дырками от попаданий. Рыжий сержант тут как тут. Он склоняется над фонарем, трогает входные отверстия. Уклейн раскидывает провода. Сует мне микрофон. Встаю так, чтоб пламя находилось у меня спиной. Бубню стендап[21].
– Несколько минут назад нашу колонну атаковал грузинский самолет. Но он был сбит. Вот он горит…
Хлоп! За спиной что-то лопается! У меня над ухом, как майский жук, вмиг заморозив сердце, жужжит осколок. И опять замедленный фильм. Откуда-то из области пупка, булькая, к голове поднимается мысль: «Боекомплект. Кранты». Передо мной Леонсио. Он отрывает камеру от щеки и чуть приседает. Движения медленные, как у дайвера на морской глубине. Его рот медленно-медленно искажает гримаса. Он в рапиде! Сбрасывает камеру с плеча, одновременно, как взбесившийся конь, отворачиваясь от самолета. Сбоку параллельным курсом двигается Уклейн. В каждой руке по огромной сумке. Тишина. Только дыхание. В среднем ухе. Мое. Тяжелое, с хрипом. Выгребаю вверх. Куски земли с травой от ботинок Леонсио, как во сне, медленно планируют мне в лицо. Я отбиваюсь от них свободной от штатива рукой. Минута? Две? Выныриваем на дорогу. Так ловцы жемчуга вырываются на поверхность, из километровой пучины. Опять реальная скорость! Швыряем поклажу на землю. Стоим, согнувшись, уперев ладони в колени. Дышим. Воздух густой, как студень. Он с трудом помещается в легких. Лица красные, как после кросса. Внизу, у самолета, грохочут разрывы. Уклейн разгибается. Делает полшажочка ко мне. Двигает локтем в бок. И, словно устав от долгого смеха, выдыхает:
– Ооой…
– Ага…
Весело нам, блин. Конечно. Риск – благородное дело. Часть профессии.
Маленькая ее часть. Многие, многие ошибаются. Думают, стоит рискнуть, снять что-нибудь эдакое, труднодоступное – и ты в дамках! Ты лучший из лучших! Нет. Самый смелый из смелых – может быть. Но лучший из лучших вряд ли. В нашем деле сначала идет репортер, а уже потом лазутчик, герой, супермен. Вот если ты умеешь в суете, в сутолоке моментально разобраться, в чем суть. Если умеешь быстро найти своего героя – молодец!
А если сможешь влюбить в него зрителя – большой молодец! А если ты делаешь это из раза в раз, тогда ты – Профессионал! Смотрите, блогеры вон тоже иногда хорошо пишут. Бывает, прям зачитаешься. Черканут и ждут, когда вдохновение к ним вернется. Репортер же обязан интересно писать всегда. Есть вдохновение, нет… Вынь да положь. Иначе ты фуфло, а не репортер.
А про главных героев… Если идут они в огонь и в воду – всего лишь приходится идти вслед за ними. Вот и все. Риск – только часть профессии.
И еще. Репортер обязан всегда говорить правду. Иначе он не репортер, а спецпропагандист. Вот только война порой вносит свои коррективы.
Я тыкаю Уклейна в бок.
– Слышь, Гарик? А на самолете… Видал? Вроде, звездочки намалеваны? Красные.
– Видал. Может, и у них так?
– Ага… У них… Значит, и летчика мы…
– Че?
– …своего завалили.
Место, где мы находимся, называется Голуанская высота. С нее и Грузию хорошо видать, и Цхинвал. Но… Время к ужину. Пойдут штурмовые группы в ночь или нет? Андрей Гаглоев, рыжий сержант, и еще один контрабас[22] собираются в Джаву.
– Мы к командарму. Колонны будут стоять здесь. Ночью в город никто не пойдет. Вы как, с нами?
А что? Заодно успеем передать материал в Москву. «Вестям» картинки на сутки хватит. Если ничего не произойдет. Все лучшее – для «Вестей»! А такой картинки, что мы сняли, ни у кого нет! Проезд через «дырку», наши военные колонны, Джава с ополченцами, бомбежка, раненые, эвакуация беженцев, последствия боя на Гуфте, командарм и залпы «Града» на Дзарской дороге. Конечно, в городе ребята работают, скорее всего, продуктивнее. Там бои идут. Там основная движуха!
Прыгаем в «семерку», отчаливаем. Едва заворачиваем за бугор – свист и грохот, резкие хлопки. Возвращаемся. На Голуанской высоте пыль. Куски дерна шлепаются на грунт, возвращаясь из облаков. Не иначе кто-то запустил по нам пару-тройку гранат из подствольника. Пехота, кашляя, появляется из-за брони, отряхивается и матерится. А мы уже мчимся назад, к Джаве. Горная дорога, поворот, еще один… Впереди на такой же легковушке Гаглоев и контрабасы. Вдруг слева стрельба. Паркуемся в теньке. Военные забираются на косогор. Мы следом.
Ага! Огневая точка. Несколько молодых осетин. Станковый гранатомет «Пламя» плюет «вогами»[23] как раз в сторону нашей пехоты. Гаглоев взбешен.
– Вы что творите!
Тот, что за гранотометом, пьян. Сильно. Короткая перепалка, хватание за грудки.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.