Глава 3. Россия и Германия – от сотрудничества к раздору

Глава 3. Россия и Германия – от сотрудничества к раздору

КОМБИНАЦИИ же задумывались серьёзные и серьёзно. То, что война лишь продолжает политику другими средствами, мир знал со времён Клаузевица. Будущая мировая война тоже была, естественно, средством. И в качестве такового она должна была обеспечить выполнение сразу трёх задач.

Надо было, скажем, сбить социальную напряжённость, которая нарастала и в Европе, и в Америке. Но это – в третью, впрочем, очередь.

Во вторую очередь война должна была дать невиданные ранее дивиденды. Особую прибыльность для Капитала военных государственных заказов хорошо объяснил американский публицист Гершль Мейер: «Даже тогда, когда 75–90 процентов производственной мощности компании используются для гражданского производства и только 10–25 процентов – для военных заказов, именно последние играют решающую роль для предпринимателей. Гражданская продукция покрывает расходы на материалы, амортизацию, заработную плату, жалованье служащим, аренду и прочее. А военная продукция дает чистую сверхприбыль».

Всё верно, ведь здесь платит особый, нерыночный потребитель. Цены на военную продукцию определяются не себестоимостью, а возможностями казны. Казна же развитых государств становилась бездонной за счёт наращивания государственного долга. Кредиторами выступали рядовые налогоплательщики, только проценты с долга выплачивали не им, а они сами.

Кровью…

Однако даже сверхприбыль играла вторую роль, а в первую очередь война виделась её организаторам как средство истощения европейских конкурентов Америки и выведения Америки на авансцену мировой политики.

А передел мира? Ведь считается, что Первая мировая война велась за новый передел мира, к которому рвалась Германия…

Что ж, германские устремления проявлялись внешне наиболее ярко, но не они были решающими. Да, молодой Рейх, как добрая немецкая кровяная колбаса с тмином, оказался нашпигован идеями агрессивного пангерманизма пополам с могучими крупповскими двенадцатидюймовыми стволами. Достаточно взглянуть на старую фотопанораму орудийного цеха десятых годов на заводе Круппа, где этих стальных «хоботов»» только в пределах видимости насчитывается с полсотни, чтобы понять, насколько война для капитала Германии была делом решённым. Но решённым в том случае, если старые колониальные державы не уступят им часть планетной добычи полюбовно, открыв колониальные рынки как для германского экспорта, так и импорта.

Аппетиты у Германии были немалыми, но их трудно было назвать непомерными: аппетит был по экономическому организму Рейха, быстро растущему и нуждающемуся в сырье и рынках сбыта.

Даже без войны немцы активно завоёвывали мир своим умением работать. Вот как русский дипломат Николай Николаевич Шебеко докладывал в 1911 году в МИД о планах развития Багдадской железной дороги: «В настоящем своём фазисе сооружаемый путь представляет уже прекрасный сбыт для изделий германских фабрик и заводов, так как весь железостроительный материал доставляется из Германии. В будущем законченном виде дорога даст возможность германской промышленности наводнить своими продуктами Малую Азию, Сирию и Месопотамию, а по окончании линии Багдад – Ханекин – Тегеран также и Персию».

Эти пути на Восток немцы, в отличие от англичан, пролагали не огнём пушек и сталью мечей, а огнём домен и рельсовой сталью! У пангерманской идеологии были убедительные материальные обоснования.

Академик Тарле отзывался о мощи Антанты в степенях только превосходных: «Соединённые силы Антанты были так колоссальны, её материальные возможности были так безграничны…» и т. п. Однако статистика говорила об обратном…

В 1913 году удельный вес Рейха (без Австро-Венгрии) в мировом машиностроении составлял 21,3 процента. А всей Антанты: Великобритании, Франции и России, вместе взятых – 17,7 процента. Итог для Германии впечатляющий, но…

Но бледнеющий перед силой США, имевших 51,8 процента!

Была и другая статистика. В 1900 году почти 75 % американского экспорта шло в Европу, а в 1913 году – только 59 %! И основной причиной было усиление Германии. Выходило, что из-за немцев капитал США терял своё влияние в Европе с темпом более одного процента в год!

А ведь у дяди Сэма была серьёзная «фора»: ему не приходилось много тратиться на содержание вооружённых сил, на сооружение «оборонительных валов», «линий», крепостей. На ведение, наконец, разорительных войн на протяжении веков…

Собственно, эти-то цифры и соображения заранее программировали всё: географию, течение и итог Первой Великой Дележки Мира и Получения Сверхприбылей Путём Войны.

Ход рассуждений здесь был простым и подлым…

Начнем с географии… В XX веке война могла быть серьёзной и масштабной только в Европе между европейцами. И с обязательным участием Германии, уже перевалившей через отметку одной пятой мирового современного производства. Но единственным традиционным соперником на Европейском континенте Германии была Франция, а Франция не смогла бы выдержать войны с Германией один на один. Значит, к Франции надо было заранее пристегнуть третью крупную континентальную державу – Россию.

Сбивать антигерманский комплот должна была Британия, но аккуратно, подавая себя до поры до времени как сторона, скорее, нейтральная.

Победить же в войне должны были Соединённые Штаты… Как страна, дающая половину мирового производства современной продукции, она вполне подходила на роль конечного арбитра.

Но как быть с вольнолюбивыми ковбоями и фермерами? С не забывшими воли промышленными рабочими Америки, не говоря уже о «среднем» классе? На все проблемы вне звёздно-полосатой родины им всем было глубоко наплевать. Покрасоваться с карабинами у себя под боком: в Мексике, на Кубе – куда ни шло. А вытянуть их в далёкую Европу на Великую войну – такую, чтобы Прибыль получилась с большой буквы, в мировом масштабе – было непросто.

Почти невозможно.

Значит, надо было начать и вести войну чужими руками, но под американским контролем. Альтернативы не было, война должна начаться руками немцев и французов с привлечением мужичков недотёпистого «адмирала Маркизовой лужи и Цусимского пролива» Николая Александровича Романова. Мужички отвлекут «тевтонов», потом подключатся бритты… На «подхвате» – австрияки, итальянцы, турки, сербы и т. д., но это так, между прочим…

Когда же европейцы измордуют друг друга до полусмерти и увязнут в долгах Америке, всегда можно будет найти повод для подключения к войне и «стопроцентных янки», как это предсказывал за сто с лишним лет до начала XX века прозорливый и хитромудрый Шарль-Морис Талейран, князь Беневентский – дипломат всех французских правительств с конца XVIII века до начала 30-х годов XIX века…

Организаторам войны был заранее ясен и ход её, и исход. И странно, что это отрицалось таким, например, крупнейшим специалистом по эпохе, как академик Тарле. Он писал: «Конечно, для капиталистических классов всех стран, особенно всех великих держав, был элемент риска; математически непререкаемой надежды на победу не было ни у кого»…

Тарле не прав тут в корне. Что касается Соединённых Штатов (и только Соединённых Штатов!), то они имели в той войне нечто большее, чем надежды на победу. Риск для США заранее был сведен к нулю, зато победа рассчитывалась с математически непререкаемой точностью.

Заранее не приходилось сомневаться, что в случае войны Германия Антанту будет бить. И что США начнут поддерживать Антанту вначале «по факту», без прямого вступления в войну. А вот когда Германия Антанту почти побьёт, США вмешаются уже открыто и сведут окончательный баланс.

В свою пользу.

Тарле не понял сути замысла Первой мировой войны даже после войны, а вот хитрая, проницательная лиса Талейран, понаблюдав за Америкой вблизи, дал точный прогноз будущего за сто двадцать лет до действительных событий и предупреждал: «На Америку Европа должна смотреть всегда открытыми глазами и не давать никакого предлога для обвинений или репрессий. Америка усиливается с каждым днём. Она превратится в огромную силу, и придёт момент, когда перед лицом Европы, сообщение с которой станет более лёгким в результате новых открытий, она пожелает сказать своё слово в отношении наших дел и наложить на них свою руку… В тот день, когда Америка придет в Европу, мир и безопасность будут из неё надолго изгнаны».

Именно так всё и произошло, но всё это надо было хорошенько подготовить. Ведь приходилось иметь дело не с оловянными солдатиками, а с судьбами доброго полумиллиарда живых людей.

И НАДО БЫЛО обязательно изолировать Германию от России и одновременно не дать Германии мириться с Англией. В этой двуединой задаче враги европейского мира преуспели вполне. Было их немало, но есть среди них одна по-особому загадочная фигура. Тайны долгой подготовки войны проявились в ней так отчётливо, что, по сути, перестали быть тайнами. Случай этот настолько уникален, что на нём надо остановиться отдельно.

Я имею в виду наиболее – по определению первого издания Большой Советской Энциклопедии 1930 года – крупного представителя закулисной дипломатии в эпоху Вильгельма II барона Фридриха Августа фон Гольштейна.

Это имя почти незнакомо современной советской историографии и из последующих изданий БСЭ «выпало» (что удивительно и загадочно само по себе). О Гольштейне упоминает академик Хвостов в написанном им в начале шестидесятых годов втором томе «Истории дипломатии», но и он подлинное значение таинственного барона не подчёркивает.

Впрочем, современные западные историки тоже почему-то барона из вида упускают.

Гольштейн родился в год смерти Пушкина – в 1837 году. Начинал он как ближайший сотрудник Бисмарка, а значительно позже активно содействовал его отставке.

В двадцать три года Гольштейн приехал в Петербург на должность младшего атташе прусского посольства при после Бисмарке.

В тридцать семь лет он был вторым секретарём посольства в Париже и стал известен благодаря показаниям на процессе 1874 года по делу своего бывшего шефа – посла Германии во Франции графа Арнима, соперника и противника Бисмарка. Говорили, что Гольштейну, выполняя задания Бисмарка, приходилось даже собирать пыль под диваном в приёмной посольства, чтобы подслушивать беседы фон Арнима.

С 1880 года барон, оставшийся на всю жизнь холостяком, обосновался в министерстве иностранных дел в качестве советника политического отдела. Забавно, что автор биографии Бисмарка Алан Палмер утверждал: Бисмарк способствовал-де продвижению «честного и амбициозного» барона по служебной лестнице до тех пор, пока тот не стал самым-де знаменитым «серым кардиналом» со времён отца Жозефа, состоявшего при Ришелье.

Палмер сам не заметил, как попал впросак! Ведь «серые кардиналы» тем и отличаются, что действуют скрыто, в реальном масштабе времени не то что не знамениты, а вообще малоизвестны и не имеют никакого официального веса при абсолютном фактическом влиянии. По служебной лестнице «серые кардиналы» никогда не поднимаются именно в силу своего особого положения.

Именно этим отличался и «серый барон» Гольштейн. Он наотрез отказывался от всех повышений и до ухода от дел в 1906 году формально оставался всё тем же скромным советником, на деле заправляя всей внешней политикой Германии.

Бисмарк получил отставку от Вильгельма II весной 1890 года, и уже тогда роль Гольштейна в этом шаге была одной из главных.

Почему Гольштейн так настойчиво хотел отстранить Бисмарка, если он не метил высоко сам?

И почему Гольштейн действовал в тени, за кулисами, все самые важные для дипломатической подготовки мировой войны десятилетия?

Ответы отыскиваются в основных результатах политики Гольштейна. Уже при отставке Бисмарка он выступил ярым противником перезаключения договора о «перестраховке» с Россией. Он даже спрятал в решительную минуту текст договора от сына Бисмарка – Герберта. Собственно, «новый курс» канцлера фон Каприви де Капрера ди Монтекукули был курсом Гольштейна. И эту антирусскую линию, идущую вразрез с принципами Бисмарка, он выдерживал до конца своей деятельности.

Но он же сорвал и намечавшееся англо-германское сближение. Он уверял Вильгельма II, что Англия и так, мол, никогда не пойдёт заодно с Францией и Россией. Через пару десятков лет таким же (почему-то!) образом провоцировал немцев английский министр иностранных дел сэр Эдуард Грей, уверяя, что Англия останется нейтральной. И это в то время, когда Англия готовилась объявлять Германии войну.

Статс-секретарь, а потом канцлер Бернгард фон Бюлов имел номинальное значение, а реально всё решали пометы барона на полях дипломатических депеш. Если он писал: «Дёшево!», то проект отставлялся в сторону.

Именно в руках Гольштейна были важнейшие дипломатические назначения, он вёл собственную переписку с германскими представителями за границей. Иногда он даже сносился через голову послов с их секретарями и явно заслужил своё прозвище «великий незнакомец» наряду с уже избитым «серое преподобие» (graue Eminenz)…

Е. В. Тарле, подробно описывая Германию Вильгельма II, личности Гольштейна много внимания не уделил, но уровень его влияния понимал, потому что написал: «Все четыре канцлера, занимавшие этот пост между отставкой Бисмарка и началом мировой войны, то есть и Каприви (1890–1894), и князь Гогенлоэ (1894–1900), и Бюлов (1900–1909), и Бетман-Гельвег (1909–1917), были, в сущности, орудиями и исполнителями воли императора, точнее мысли стоявших за ним лиц вроде барона Фрица фон Гольштейна»…

Но кто стоял за Гольштейном?

Тарле – обычно очень чуткий к психологическим и личностным аспектам исторических событий – этим вопросом почему-то не задался. Более того, он даже не заметил, что противоречил сам себе, когда утверждал: «Уже наличность таких выдающихся людей, как князь Лихновский, Брокдорф-Ранцау, Бернсторф, Кидерлен-Вехтер, Маршаль фон Биберштейн, не даёт ни малейшего права… говорить об общей неудовлетворительности германской дипломатии».

Гольштейна в перечне нет, хотя все перечисленные Евгением Викторовичем дипломаты были младшими современниками и коллегами «серого барона», а в искусстве дипломатии ему, скорее всего, уступали.

Правда, в одном месте своей «Европы в эпоху империализма» Тарле дал хотя и сжатую, ущербную своей краткостью, но важную характеристику барона. Вот она: «Отметим, к слову, что в 1890–1907 годах за спиной императора стояло одно лицо, громадная роль которого только сравнительно недавно (Тарле писал это в 1927 году. – С. К.) выявлена, – барон Фриц фон Гольштейн, скрывавшийся в тени… Этот человек, очень работоспособный и дельный, в сущности, и составлял доклады, представлявшиеся канцлерами императору, и, в совершенстве изучив натуру Вильгельма, искусно подсказывал императору его резолюции, подсказывал самим построением доклада. В 1925 году выяснилось документально, что Гольштейн вёл широкую биржевую игру и был в постоянных сношениях с биржей; он отражал интересы наиболее агрессивно настроенных сфер крупного капитала. Он был очень важной, хотя и скрытой пружиной, посредством которой капитализм создавал империалистическую внешнюю политику».

Однако Тарле тут же прибавлял: «Это – только деталь, конечно. Империалистическая, агрессивная тенденция в германской внешней политике была неизбежна».

Похоже, артистическая натура либерала Тарле (а он в чём-то так и остался буржуазным либералом) плохо выносила германский практицизм, зато была доброжелательна к англо-французскому образу мыслей.

Небеспристрастный взгляд – ограниченный взгляд. И поэтому Тарле не смог понять, что даже агрессивная тенденция во внешней политике Германии не была неизбежной, а уж антирусская тенденция и вовсе была не обязательна.

Полезно сравнить мнение современника Первой мировой войны Тарле с позднейшим мнением профессора Гвидо Джакомо Препарата: «Несомненно, что если бы Германию предоставили самой себе, то она никогда первой не начала бы войну: в случае неудачи она теряла слишком многое. Германию надо было принудить к войне».

Этим, принуждением Германии к войне, в числе других и занимался Гольштейн. Его линия проводилась как подчеркнуто антибисмарковская, то есть в конечном счёте антироссийская.

Но какова же была здесь роль лично кайзера? Ведь Вильгельм не раз и не два пытался договориться с Николаем (а ещё раньше – с Александром III). Увы, в том-то и была трагедия, что как в Нью-Бердичеве, так и в Берлине активно действовали те наднациональные силы, которые подготавливали открытый, военный антагонизм двух ранее дружественных стран. Вильгельма тонко обходили и тонко им манипулировали.

Фактор Гольштейна здесь если и был деталью, то деталью принципиальной. Тарле невольно дал точный образ: Гольштейн был пружиной. Пружина задаёт движение, без неё не работает весь механизм, но пружину, в свою очередь, кто-то заводит! И уже не деталью, а сутью эпохи становилось то, что в Германии, даже вопреки намерениям монарха, некто заводил пружину для движения Германии против России.

Заканчивая с Гольштейном, скажу, что «венцом» (не по значению, а по времени) официальных усилий барона стал подрыв позиций Германии в Марокко и конфликт по этому поводу с Францией. На этом он исчерпал кредиты у Вильгельма и был отставлен за три года до своей смерти.

Почти семидесятилетний «добряк» (по оценке Палмера) оказался весьма мстительным и через журналиста Гардена раззвонил о гомосексуальных забавах в интимном кружке ближайшего друга кайзера и второй «скрытой пружины» наднациональных антирусских кругов – графа Филиппа Эйленбурга. Обстоятельство занятное. Вряд ли престарелый барон собирал свой «компромат» опять под диванами. Скорее, он отыскивал его на диванах в кружке графа Филиппа. Если учесть тесную связь влиятельного масонства с аристократическим гомосексуализмом, то физиономия барона приобретает вполне определённый оттенок – космополитический.

Между прочим, ещё в начале своей «антикарьерной» карьеры фон Гольштейн, ведя 26 апреля 1871 года переговоры с военным делегатом Парижской коммуны Клюзере о возможном признании коммунаров германским правительством, сорвал переговоры в пользу версальской контрреволюции. В общей картине жизни барона – мелочь. Но мелочь многозначительная и разоблачающая. «Серые бароны» верно служат Элите, но органически не могут не ненавидеть восставшую «чернь», борющуюся за свои человеческие права…

Редкие и скупые советские оценки Гольштейна объясняют его «просчёты» приверженностью-де «к окостенелым доктринам и схемам», но вряд ли удачливый биржевой спекулянт, ловко превращающий дипломатические тайны в золото, был так уж неспособен к ломке своих взглядов. Нет, просто схема, в которую была вписана политика Гольштейна, никакого отношения к интересам Германии не имела изначально, потому что она изолировала Германию, вела её к войне и создавала Германии образ будущего «поджигателя войны».

При внимательном рассмотрении «великий незнакомец» оказывается особо доверенным лицом наднациональных элитарных сил. Так что Graue Eminenz не направлял внешнюю политику Рейха. Нет, это им, как рулём, целенаправленно, десятилетиями, германскую внешнюю политику подправляли в нужном Золотому Интернационалу направлении. Курсовых же целей было две: разрыв с Россией и недопущение альянса с Англией.

Бисмарк разобрался в «под-над-диванном» бароне хотя и поздно, но разобрался. И предостерегал кайзера от «человека с глазами гиены». Увы, Гольштейн интриговал и властвовал беспрепятственно. Причём властвовал до самой смерти, потому что до последних дней был частным советником фон Бюлова и внёс свою долю в последний Боснийский кризис 1908—09 года как в преддверие скорой Большой войны.

Тогда Австро-Венгрия аннексировала славянские провинции Турции – Боснию и Герцеговину. Сербия начала протестовать, потому что рассчитывала на эти славянские земли как на часть будущего югославянского государства. Россия поддержала Сербию, а Германия, не без злой воли Гольштейна, – австрияков. Англо-французы остались в стороне, не желая подыгрывать России и этим усиливать наше влияние на Балканах. В результате авторитет русских упал и одновременно разногласия между русскими и немцами получили дополнительную подпитку.

Гольштейн был, безусловно, выдающейся личностью с безукоризненным знанием своего ремесла, дипломатической истории, придворной жизни и тайн. Его положение было таким, что, как правило, не ему, а он грозил отставкой, и угроза каждый раз срабатывала.

Жил он таинственно, видимым образом почти ни с кем не встречаясь, избегал журналистов и всякой публичности. Не существует даже его подлинной фотографии. Зато подлинную его роль проявила сама история.

«Гольштейны» были и во Франции, и в России, и в Англии, и в Америке. И везде их руками обеспечивалось одно – война. Но германский Гольштейн оказался настолько загадочным, что его вызывающая загадочность превратилась в свою противоположность.

С ИМЕНЕМ, как ни странно, именно Фрица Гольштейна связан почти мимолётный, но очень интересный и так и не п?нятый верно эпизод российско-германских отношений. Летом 1905 года, когда до начала Первой мировой войны было почти десять лет, у острова Бьорке в финляндских шхерах встретились два императора – Вильгельм II и Николай II.

Об этом свидании писали не раз, но подлинные его детали явно остались только между двумя основными фигурами Бьоркского рандеву. С другой же стороны, о Бьорке хотя и писали неоднократно, но без понимания того, что же тогда произошло и почему.

Так каким же был смысл Бьорке?

Вряд ли можно разобраться в этом вопросе, если предварительно не посмотреть на мировую политику начала XX века… А она представляла собой хотя и ещё неустановившийся окончательно, ещё незрело противоречивый в частностях, однако уже единый в главном процесс, который скрыто, но напористо организовывал во всех странах одновременно наднациональный Мировой Капитал, объединившийся в своего рода «Золотой Интернационал».

В первые годы XX века расстановка фигур будущей Большой Игры Живыми Солдатиками определилась почти окончательно. Была избрана и новая штаб-квартира Капитала – неуязвимые территориально и геополитически Соединённые Штаты. Да, пока что между Америкой и Англией существовали отношения должника и кредитора, и США вплоть до Первой мировой войны были крупнейшим в мире должником, а Англия – крупнейшим мировым кредитором. Точнее, по верному замечанию академика В. М. Хвостова, кредитором была английская финансовая олигархия, а её английской можно было назвать с большой натяжкой как в смысле формальной национальной принадлежности, так и с позиций её мироощущения – космополитического и эгоистического.

Далее, во всех основных «политических» державах, то есть в США, Англии и Франции, наднациональный Капитал уже занял уверенные и решающие позиции.

В Германии положение оказывалось несколько иным. Для начала XX века было верным мнение о том, что промышленный капитал более национален, чем банковский. И поскольку в Германии бурно развивалась товаропроизводящая экономика, Германия контролировалась Золотым Интернационалом в наименьшей мере.

Над Россией контроль вроде бы уже установился, но говорить о его прочности было ещё рано в силу относительной отсталости России.

При всём при том надо было окончательно оторвать Россию от Германии и сделать их политический союз совершенно невозможным. Капитал задумывал грядущие мировые потрясения, и Европа неизбежно должна была стать их ареной просто потому, что надо было ослабить Германию и Россию. А это было невозможно без того, чтобы не только Германия и Франция враждовали, но и Германия и Россия были разобщены.

Легко сказать, но как сделать? Ведь вне России, на Дальнем Востоке, происходило такое, что как раз наоборот могло отвратить Николая и русских от «демократической» Европы и сблизить их с «монархической» Германией. Речь – о позиции Англии и Франции в конфликте России с Японией…

Чуть позже об этом будет сказано более подробно.

Обычно главным политическим противостоянием тех лет считают англо-германское, а противоречия между Англией и Германией рассматривают как основную причину Первой мировой войны.

И зря!

Да, миром начала двадцатого века правила вроде бы Англия, но миром двадцатого века в целом должны были править – по задумке наднациональной Элиты – Соединённые Штаты. И тогда перспективным основным мировым противоречием выступало бы уже не англо-германское, а американо-германское. Собственно, оно уже существовало и наднациональной Элитой учитывалось как важнейшее.

Вот что писал 1 января 1898 года германский посол в Вашингтоне Хольлебен: «Противоречия между Германией и Соединёнными Штатами в экономических вопросах, всё более и более обостряющиеся со времени великого подъёма, испытанного Германией в качестве экономической силы, поскольку речь идет о настроениях в США, вступили в острую стадию.

Сейчас Германия в здешней прессе и в обывательских разговорах является, безусловно, самой ненавидимой страной. Эта ненависть относится в первую очередь к стесняющему конкуренту, но она переносится также на чисто политическую почву. Нас называют бандитами и грабителями с большой дороги (это американцы-то, укравшие целый континент и прибирающие к рукам всё, что только плохо лежит! – С. К.). То обстоятельство, что недовольство против нас заходит так далеко и проявляется сильнее, чем против других конкурентов, объясняется здесь страхом перед нашей возрастающей конкурентоспособностью в хозяйственной области и перед нашей энергией и возрастающей мощью в области политической».

Оценка Хольлебена не только ярка и точна. Она ценна ещё и тем, что доказывает: не очень-то «должник» опасался своего «кредитора», и Англию в США как серьёзного в перспективе конкурента не рассматривали. Зато там очень опасались Германии.

А ведь Германия в конце XIX века была лишь слабой тенью Германии десятых годов XX века!

Общие констатации Хольлебена хорошо иллюстрировались и практически. Весной и летом того же 1898 года разгорелась испано-американская война. Вообще-то выражение «разгорелась» тут не очень верно: огонь американских канонерок выжигал остатки былого влияния Испании в регионе, как степной пожар выжигает сухую траву – неудержимо и дотла. Штаты занимали Карибские острова, высадились на Филиппинах.

Однако в Манильскую бухту на Филиппины была послана из Китая и германская эскадра. 12 июня 1898 она стала на якорь в виду эскадры американской, по мощи немцам уступавшей.

Янки благодушны лишь тогда, когда видят перед собой покорных холуёв. Немцы на эту роль – во всяком случае, сто лет назад – не годились, и в прессе США поднялась волна «благородного возмущения». И, надо признать, янки было от чего «возмущаться»: часть лакомых кусков «испанского пирога» немцы от США тогда оттягали. Правительство Испании сбыло с рук и так уплывающее из них и в Берлине продало Германии Каролинские и Марианские острова. Лишь после Второй мировой войны Америка наложила всё же на них свою загребущую лапу.

А ведь это было только начало. Тогда же Ленин со своей всегдашней беспощадной точностью отметил: «Соединённые Штаты имеют «виды» на Южную Америку и борются с растущим в ней влиянием Германии».

ВПРОЧЕМ, с германским влиянием активно боролась и Англия. Английскую элиту беспокоил рост как общей, так и (особенно) морской германской мощи. Англия входила в очередной конфликт с Германией по вопросу о Багдадской железной дороге, но это был именно очередной и далеко не единственный конфликт далеко не в единственной точке земного шара.

Но и отношения Англии с Россией, и так никогда не бывшие сердечными, портились. Англия открыто поддерживала Японию, да и вообще традиционно «гадила», порой скрыто, а чаще – открыто. 30 января 1902 года был заключён антирусский англо-японский союз, опираясь на который Япония и развязала русско-японскую войну 1904–1905 годов.

В апреле 1904 года синдикат английских банков совместно с американо-еврейским банкирским домом «Кун, Леб и К^о» и банкиром Яковом Шиффом предоставили Японии кредит в 50 миллионов долларов. По заслуживающему доверия (в данном случае) свидетельству Витте, «тогда государь считал англичан нашими заклятыми врагами».

Правда, и в «союзной» Франции банкир-барон Жак Гинзбург «в самый разгар маньчжурской войны, – по воспоминаниям графа Игнатьева, – сумел провести заём для Японии».

Обращусь ещё раз к монографии Гвидо Джакомо Препарата «Гитлер, Inc.», где американский профессор достаточно верно замечает: «К 1900 году британцам стало ясно, что рейх сможет выдавить их из мировой политики. Германия может… обрушиться на Францию и вывести её из игры раз и навсегда, после чего взор Германского рейха обратится к России… Если Россия и Германия объединяются в той или иной форме, то евразийское объятие становится реальностью: то есть в самом центре огромного материка возникнет монолитная евразийская империя, опирающаяся на огромную по численности славянскую армию и германский технический гений. Британская элита решила всеми силами не допустить такого развития событий, ибо такое потенциальное государственное образование создало бы смертельную угрозу превосходству Британской империи…».

Кое-что в вышеприведённой оценке нуждается, конечно, в уточнениях… Так, к 1900 году не только британцам, но и янки стало ясно, что рейх – это реальная угроза планам мирового господства США, особенно если рейх подкрепит себя союзом с Россией.

Вариант некой «монолитной евразийской империи» как некого прямого «государственного образования» при доминирующей роли немцев реально исключался, ибо Россия никогда не пошла бы на утрату национальной и государственной независимости, а силой её к этому не смог бы принудить никто, включая Германию. Россия не Франция, и в чисто оборонительной войне в случае германской агрессии исход войны для германского кайзера был бы примерно тем же, что сто лет назад для императора французов Наполеона. Однако Препарата прав в том, что тесный даже межгосударственный союз России и Германии исключал бы в перспективе мировое превосходство как Британской, так и Американской империй…

И вот на фоне всего этого началось взаимное встречное движение Англии к Франции и наоборот.

Всего семь лет назад между двумя колониальными супердержавами не то что союза – просто нормальных отношений не было и в помине. На языке у всего мира было слово «Фашода», и англичане и французы были на грани войны – войны классически колониальной, которая велась бы не под стенами Лондона и Парижа, а за тысячи километров от них, но всё же могла возникнуть.

Или всё же не могла?

Дело было так. В сентябре 1898 года у селения Фашода на Белом Ниле, в верховьях великой реки, столкнулись лбом два военных соединения.

Французский колониальный отряд капитана Маршана пришёл сюда из Французского Конго ещё в июле, водрузил над развалинами старой крепости трёхцветный флаг и теперь стоял на пути у английской экспедиции генерала Китченера, шедшей вверх по Нилу.

Встретились генерал и капитан не на светском приёме, так что субординация полетела к чёрту: капитан решительно отказался уступить старшему по званию, и мутные нильские воды начали вскипать от накала страстей.

Генерал командовал корпусом в 20 тысяч человек, капитан – отрядом в сотню бойцов, но суть была не в местном соотношении сил в конкретном африканском захолустье. Фашодский кризис нарастал не под стенами заброшенной крепостёнки в Восточном Судане, а в европейских столицах.

Это была серьёзная проба складывающегося глобального колониального «расклада», но проба политическая, когда потоком лились чернила газетных писак, а не кровь солдат, и в бой вводили не передовые части, а передовые статьи. В ходе Фашодского конфликта нащупывались связи, оценивались шансы будущих коалиций. Иными словами, «хлопы» пока не дрались и чубы трещали пока что у «панов».

Франция оказалась вдруг в таком раздоре с Англией, что, как писал академик Тарле, даже в ультранационалистической французской прессе впервые за долгие-долгие годы стали задаваться вопросом: кого скорее следует считать вечным, наследственным врагом Франции – Германию или Англию?

Вопрос, был, надо сказать, не праздный: в конце концов Жанна д`Арк освобождала Родину не от «тевтонов», а от англичан.

Дошло до того, что начинали составляться проекты привлечения Германии к войне с Англией на стороне Франции и… России. Но Германия в тот момент могла больше получить от полюбовного соглашения с Англией на колониальной ниве, и Франции пришлось уступить.

Генерал отдавил-таки капитану мозоли, даром что Маршан шёл к Фашоде через джунгли и болота Центральной Африки целых два года.

Собственно, военная стычка Франции с Англией могла укрепить лишь Германию, а это отнюдь не входило в расчёты планировщиков будущей мировой войны, так что Англии и Франции вместо взаимного мордобоя пришлось переходить к взаимному, хотя и сомнительному «согласию». В марте 1899 года Франция получила в виде компенсации территории вокруг озера Чад…

Забавно, но даже историки-марксисты называли одним из факторов намечавшейся «дружбы» бывших «фашодских» недругов личную-де дипломатию английского короля Эдуарда VII. Он, мол, был сторонником англо-французского и англо-русского (ха!) сближения, зато неприязненно относился и к Вильгельму, и к Германии.

Об Эдуарде историки не забыли, а то, что по обе стороны Ла-Манша политику определяли Ротшильды лондонские и парижские, почему-то из виду упускали. Однако главным-то было как раз это: союзу банкиров остро понадобился англо-французский союз.

Франция хотя и хорохорилась, но дряхлела. Французская экономика теряла динамичность, Франция – достойную перспективу. А ведь, напомню, без Франции, как единственной реально антигерманской континентальной великой державы, не могла начаться будущая Большая война.

Поэтому Францию надо было надёжно прибирать к рукам путём подконтрольного союза. Английский король был здесь лишь коронованным зицпредседателем вроде Фунта в ильфо-петровском «Золотом телёнке» и не более того.

К тому же особенно трудиться Эдуарду и не пришлось: Франция охотно шла на попятный в прошлых спорах, и 8 апреля 1904 года было подписано англо-французское соглашение, которое формально касалось раздела сфер влияния в Африке (и ещё кое-где по мелочам), а фактически было закладной доской в будущем здании антигерманского глобального союза. Соглашение получило в печати название «сердечного согласия», по-французски «Entente cordiale».

Отсюда и пошла «Антанта».

России это «согласие» выходило боком. Всё более привязанная к Франции займами и политикой финансового Петербурга – Нью-Бердичева, Россия хмуро смотрела на перспективы оказаться привязанной ещё и к Англии.

Россия терпела поражение в войне с Японией, Франция ей не помогала, а бездействовала, да ещё руками Жака Гинзбурга помогала Японии. Англия была враждебна открыто.

Друзья проверяются в беде, и даже в такой локальной беде, как дальневосточный «японский» конфуз, поведение Европы волей-неволей заставляло задумываться даже ленивого на мысль русского монарха «Ники»: стоит ли связывать свою судьбу с «европами» или всё же не порывать со «старым другом» Германией …

Тем более что кайзер Вильгельм царя Николая к этому настойчиво подталкивал.

ИТАК, наднациональному Капиталу, с одной стороны, надо было в зародыше подавить возможность германо-российского согласия, а с другой – окончательно пристегнуть Россию к «согласию» собственному.

И метод для этого, судя по всему, был выбран настолько же умелый, насколько и рискованный. Хотя, впрочем, при точном учёте психологии Вильгельма и Николая, а также в свете того, что внешнее недоброе влияние на русскую политику было мощным и глубоким, риск был не очень уж и велик и даже вовсе исключался.

Пожалуй, избранный метод можно охарактеризовать как «контрминный». Что делает умный и умелый солдат, если противник ведёт под него подземную мину? Ну конечно же начинает вести свою контрмину, для того чтобы упреждающе взорвать чужую мину и полностью расстроить вражеские расчёты. Такой контрминой финансового Запада и стал для надежд Вильгельма II германский (впрочем, германский, пожалуй, лишь внешне) план нового европейского политического расклада.

Документов об этой истории никто не оставил, да и оставить не мог: такие замыслы бумаге не доверяют. Но вот что говорит нам логика…

Германии был нужен союз с Россией, и это был бы неизбежно союз против Франции как континентального врага Рейха и против Англии как его же глобального врага.

Но союз с Германией объективно был нужен и России. Обретая стабильность на западной границе, она могла бы наилучшим образом использовать все выгоды взаимного товарообмена с немцами. Немало, если учесть, что для России единственно разумной внешней политикой была та, которая обеспечивала бы мир и ускоренное освоение внутренних богатств. Имел ли для России значение пресловутый «колониальный вопрос», если у неё была в небрежении собственная территория?!

Однако Россия была связана соглашениями с Францией и так просто разорвать их не могла, полученные и всё ещё не оплаченные займы держали здесь царизм крепко. Вильгельм это понимал, но слишком уж полагался не только на себя, на здравый смысл Николая II, но и на своих советников.

В конце октября 1904 года кайзер пишет Николаю о «комбинации трёх наиболее сильных континентальных держав». Подразумевались, естественно, Германия, Россия и Франция, но Францию кайзер поминал, что называется, для проформы. Он вряд ли сомневался, что если бы удалось подвигнуть Николая на общий союз, то это привело бы к разрыву России с только что выстроенным «сердечным согласием».

Вряд ли стоит Вильгельма за такой настрой осуждать. Мыслил он неглупо как с позиции защиты германских, так и русских интересов. И подход здесь был простой: не примкнёт Франция – беда не велика. А даже если она и примкнёт, то тоже горе невеликое: играть ей в Европе всё равно придётся вторую скрипку.

Собственно, говоря по чести, ни на что иное французы и не могли рассчитывать, вопрос был лишь в том, кто в одном из двух возможных тройственных ансамблей с участием французов и русских будет «примой» – Англия или Германия?

Союз с Альбионом означал для Франции войну с немцами, союз с Германией и Россией – тоже войну, но явно более приемлемую – вне Европы, на колониальных фронтах.

Так что смысл в затее Вильгельма был… А особенно разумной она выглядела в своем стремлении к прочному миру с Россией. Одного кайзер не учел разветвлённости интернациональной, говоря современным языком, сети «агентов влияния» и согласованности их действий, в том числе и в его собственном Фатерлянде. Вот почему в русских делах он охотно начал действовать по плану… Гольштейна и при участии Гольштейна.

Да, да, читатель, убеждённый русофоб барон Фриц фон Гольштейн вдруг проникся мыслью об общности судеб двух монархий и стал готовить встречу кайзера и царя…

В результате возникла идея их свидания в шхерах Бьорке, но такая деталь, как хлопоты Гольштейна, сразу позволяет предполагать в идее будущего Бьоркского свидания двойное дно, устроенное Гольштейном, а точнее устроенное другими при посредстве «серого барона».

Чудес в мире политики, управляемой финансистами, не бывает, так что любовью к русским барон Фриц воспылал явно неспроста. «Timeo danaos et dona ferentes», – говаривал в «Энеиде» Вергилий, и совет древнеримского поэта бояться данайцев, даже приносящих дары, был вполне уместен для случая с германцем Гольштейном.

События разворачивались так… 27 октября 1904 года русский посол в Берлине Остен-Сакен доносил министру иностранных дел Ламздорфу: «Я был очень удивлён, когда два дня тому назад стороной меня уведомили, что барон Гольштейн, первый советник министерства иностранных дел, желает меня видеть. Вы, конечно, припомните, дорогой граф, что эта важная особа, может быть истинный вдохновитель политики берлинского кабинета, для официальных послов оставался невидимым».

Встретившись с бароном российско-остзейским, барон берлинский повёл те же речи, что и кайзер в своем письме царю: мол, стоит подумать о том, как создать союз Германии и России, втянув в него французов, которые испугаются-де перспектив остаться на континенте в одиночестве.

Описывая Бьоркский эпизод, академик Тарле позже утверждал: «Что Франция испугается и примкнёт, Гольштейн, а за ним и канцлер князь Бюлов и особенно Вильгельм не сомневались».

Ну, канцлер с кайзером, может, так и думали, хотя и вряд ли, потому что слишком уж было очевидно, что если Франция даже и «испугалась» бы, то «примкнуть» ей к Германии новые «сердечные друзья» из-за Пролива (а скрыто – ещё и из-за океана) не позволят никак. Впрочем, определённые надежды монарх с князем могли и иметь, поскольку, как уже говорилось, определённый резон для Франции в идеях кайзера был.

Но вот уж насчёт чего не стоит строить иллюзии, так это насчёт того, что наивно (по оценке Тарле) мыслил барон Гольштейн. Тарле описывает Вильгельма как натуру ограниченную, недалёкую, непрозорливую. Что ж, пусть даже так (хотя и вряд ли именно так). Но Гольштейн-то под такую характеристику не подпадает абсолютно. Он-то был как раз хладнокровно-расчётлив и знал европейскую ситуацию досконально.

Почему же тогда Гольштейн действовал так, как он действовал? Разумное объяснение напрашивается одно: расчёт был на то, что Вильгельм увлечётся подброшенной Гольштейном идеей, которая и без того уже бродила в его голове. Затем надо было организовать встречу кайзера с царем в максимально неофициальной обстановке и подсунуть «Ники» через «Вилли» такой договор, который, на первый взгляд, крепко соединял бы Германию и Россию, а на самом деле противоречил бы обязательствам России по отношению к Франции.

Политическая и дипломатическая бездарность русского царя и его равнодушие к серьёзной повседневной государственной работе для закулисных режиссёров тайной не были. Поэтому можно было твёрдо рассчитывать на то, что Николай как бездумно подпишет российско-германский договор, так бездумно же от него и откажется после того, как его отговорят ошеломлённые русские министры, или заранее осведомлённые русские «агенты влияния», или и те, и другие одновременно. Ведь в Нью-Бердичеве уже нередко было сложно разобраться, кто тут сановник, а кто – агент. Одна личность Витте поводов для раздумий давала достаточно.

Реакцию кайзера на «вероломный» отказ царя предугадать было нетрудно. «Контрмина» взрывалась и разрывала в клочья не только бутафорский «договор», но и возможность уже не фальшивого, а подлинного, без посредничества гольштейнов и «витть», союза России и Германии.

Для Гольштейна устройство подобных политических «контрмин» было делом привычным. Так, в мемуарах Герберта фон Дирксена, бывшего послом Германии и в СССР, и в Японии, и в Англии, мы читаем: «Я никогда не верил в возможность русско-японской войны, развязанной по инициативе Японии (точнее, развязанной Японией по инициативе Англии. – С. К.). Более того, я всегда с одобрением относился к плану Джозефа Чемберлена, направленному на установление взаимопонимания между Британией, Германией и Японией. К плану, который был сорван психопатическим (ну-ну. – С. К.) руководителем германской внешней политики Гольштейном…».

Вот и здесь всё вышло как по нотам… Весной 1905 года канцлер Бюлов (явно после разговоров с Гольштейном) посоветовал Вильгельму предложить Николаю встретиться во время очередной прогулки кайзера по Балтике. Место и время свидания были выбраны умело: обстановка неделовая; русские министры, которые обязаны по законам Российской империи контрассигновать (заверить) царскую подпись, будут далеко, за исключением некомпетентного морского министра Бирилёва (того самого, который на Тихом океане «заменял» французские свечи зажигания казенными стеариновыми).

Ни о каком предварительном противодействии со стороны политических советников царя не могло быть и речи, потому что даже Вильгельм действовал втайне от собственной свиты.

10 (по новому стилю – 23) июля 1905 года Николай отправился навстречу Вильгельму. Вот как описаны эти два дня в дневнике царя:

«10 июля. Воскресенье

Встали в 9 часов с жаркой погодой с тёмными тучами. <…> Ровно в час вышел на «Полярной звезде» в Бьорке, куда прибыл в 4 часа. Стали на якорь у ост. Равица. Были две грозы с сильнейшим ливнем, но температура приятная. С 7 час. ожидали прихода «Гогенцоллерна» (яхта кайзера. – С. К.), кот. запоздал на два с ? часа. Он подошёл во время нашего позднего обеда. Вильгельм приехал на яхту в отличном расположении духа и пробыл некоторое время. Затем он увёз Мишу и меня к себе и накормил поздним обедом. Вернулись на «Полярную» только в 2 ч.

11 июля. Понедельник

Проспал подъём флага и встал в 9?. Погода была солнечная, жаркая, со свежим SO (зюйд-остом. – С. К.). В 10 ч. прибыл Вильгельм к кофе. Поговорили до 12 ч. и втроём с Мишей отправились на герм. крейс. «Берлин». Осмотрел его. Показали арт. учение.

Завёз Вильгельма к нему и вернулся на «Полярную». Было полчаса отдыха. В 2 часа у нас был большой завтрак. Слушали музыку Гвар. Эк. (Гвардейского Экипажа. – С. К.) и разговаривали всё время стоя до 4?. Простился с Вильгельмом с большой сердечностью. Снялись в 5 час. одновременно и до маяка Веркомоталы шли вместе; затем разошлись. <…> Вернулся домой под самым лучшим впечатлением проведённых с Вильгельмом часов».

Подсчитаем…

10 июля монархи встретились около десяти вечера и были вместе менее четырёх часов, причём провели время так, что наутро «Ники» проснулся не без труда. Затем совместного времени на всё про всё примерно шесть часов, включая кофе, переезды, учение, пение и прощание. Бьоркский договор был подписан, что называется, между двумя чашками кофе.

С русской стороны его контрассигновал шестидесятилетний адмирал Бирилёв. Но как! Царь пригласил его в каюту и предложил поставить подпись под текстом, который перед этим прикрыл рукой.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.