15. Медведь пробуждается: СССР в 1943 году

15. Медведь пробуждается: СССР в 1943 году

В 1943 г., пока cоюзники довольствовались локальными операциями в Средиземноморье, Советский Союз уже наносил Германии одно крупное поражение за другим, перемалывая людские резервы, танки, пушки и самолеты агрессора. Превосходство сталинских армий становилось все более явным, укреплялась и уверенность полководцев. Преимущество Красной армии закреплялось и благодаря усиленному производству оружия: русские выпускали более 1200 Т-34 ежемесячно, в то время как немцы за всю войну сконструировали только 5976 «Пантер» и 1354 «Тигров». После зимних побед советский народ уже не сомневался в победе. Но до последнего дня войны этому народу предстояло упорно сражаться и нести тяжелые потери.

Суровой оставалась и участь гражданского населения – даже когда война отхлынула от порогов их домов, миллионы все еще страдали от недоедания. В январе 1943 г. москвичи, отправлявшие семьи в эвакуацию в 1941 г., когда казалось, что столица обречена, начали вызывать их обратно, но Лазаря Бронтмана смущал недостаток топлива, электричества и продуктов. «С топливом в Москве тяжко. В редакции в последние дни 6–7 градусов, работаем в шинелях… в типографии лампочки воруют, поэтому по окончании номера их вывинчивают со столов таллера. За пережог москвичами лимита – штраф в 10-кратном размере и выключают окончательно… Тяжело и с харчем. Когда была здесь Зина, я ужин (паек с 208-й базы) получал домой, но все равно оба сидели полуголодные. Но это еще у нас! Иждивенцы по карточкам сейчас ничего не получают, кроме хлеба и соли. Служащим за январь выдали только по 300 г крупы, больше ничего, детям кое-что дают, но до 3 лет»¹. С улиц Москвы и пригородов исчезли заборы – их разобрали на дрова. Температура падала ниже нуля, работали в пальто и рукавицах.

Успехи на полях сражений ободряли, но радость побед никогда не превращалась в безгорестное ликование: слишком много людей каждый раз погибало. Снова и снова в 1943 г. Красная армия проводила блестящие операции, окружая противника, но немцы пролагали себе путь к отступлению, сражаясь с обычными для них умением и упорством. «Русские не так уж хорошо воевали, – замечал капитан СС Карл Годау. – Все, что у них имелось, – людские массы. Они атаковали всей массой, теряли массу людей. Хорошие генералы, хорошая артиллерия, но солдаты – жалкое зрелище»². Эсэсовец в своем высокомерии перегибает палку, но среднее звено руководства советской армии и впрямь было слабовато, на поле боя зачастую терялась организация и дисциплина, постоянные тактические просчеты приводили к ненужному кровопролитию.

Пулеметчик Гордеев сокрушался о примитивности тактики командования: «Лобовые атаки вызывали во мне чувство недоумения. Зачем лезть на огонь немецких пулеметов, почему не зайти с флангов?»³ Он тешил себя надеждой, что сократившуюся втрое роту уже не пошлют в атаку, но вместо этого к утру подразделение укрепили тыловиками, даже писарями из штаба, выдали двойную порцию водки, а желающим и вовсе без меры. Второму номеру из расчета Гордеева вручили винтовку, и он отправился в бой, уверенный, что живым не вернется. Вместо него Гордееву придали в помощники самострела, который хромал от раны в ногу и в смертном страхе обливался потом. Гордеев вспоминал: «Обстановка складывалась паршивая. Не рота, а пьяная толпа». Тем не менее их снова бросили в бой.

На том участке фронта, где сражался Николай Белов, утром 20 февраля 1943 г. советский бомбардировщик по ошибке сбросил снаряды на своих, и батальон Николая понес тяжелые потери прежде, чем встретился с врагом. В бою Николай был ранен – это случилось около 16:00, и ему пришлось пролежать на ничейной полосе еще четыре часа, прежде чем стемнело – лишь тогда помощники пулеметчика унесли его обратно в окоп, а оттуда отправили в тыл на лечение. Вернувшись три недели спустя, Николай обнаружил, что в батальоне почти не осталось прежних офицеров. Почти все погибли: «Майор Аноприенко уехал в Академию. Командует полком майор Фомин. Ком. дивизии полковник Иванов убит. Капитан Новиков расстрелян, Грудин – убит, Дубовик – убит. Алексеев – умер от ран. Степашин осужден на 10 лет и разжалован»⁴.

Но Россия могла позволить себе такие расходы человеческих жизней и даже столь примитивную и неуклюжую тактику ведения войны. Сталинская армия численностью уже намного превосходила все войска Гитлера и наращивала свое преимущество: появилось и оружие, более технически совершенное, чем у вермахта. Советские ВВС захватили господство в воздухе: поредевшие эскадрильи люфтваффе к тому же были частично отозваны на защиту рейха от англо-американских бомбардировок. Одно время весной 1943 г. казалось, что немцы не сумеют зацепиться восточнее Днепра, откатятся на 700 км от Сталинграда. Более того, появилась надежда вовсе отрезать группы армий А и «Дон» от этой спасительной для них реки. Тысячи сдавшихся немцев шли в плен, а русские солдаты делили добычу, из которой более всего их радовали одежда и обувь. Многие товарищи Ивана Мельникова воспользовались случаем заменить обмотки на ногах крепкими немецкими ботинками. «Портянки прилипали к коже и отрывались клочьями, – с бесстрастием стороннего наблюдателя пишет Мельников. – Не пожалели воды, обмыли сбитые, кровоточащие ноги… кто-то надел по две пары носков, найденных в телегах… Шагали бодро, в новых сапогах, фляги с водой полные»⁵.

На исходе января группа быстроходных танков, подчинявшаяся командующему Юго-Западным фронтом Николаю Ватутину, форсировала Донец к востоку от Изюма и устремилась на юг, к Мариуполю на Азовском побережье, чтобы обойти немцев. 2 февраля Жуков и Василевский начали одновременно наступать по двум направлениям: на карте один наконечник раздвоенной стрелы указывал на юго-запад, через Харьков к Днепру, а другой – на северо-запад, на Смоленск через Курск. 8 февраля был освобожден Курск, неделей позже Харьков, и несколько дней спустя советские войска приблизились к переправам через Днепр в районе Днепропетровска и Запорожья.

Но тут наступление увязло. Немецкие танки превосходили мобильные силы Ватутина и тактикой, и огневой мощью. Манштейн возглавил группу армий «Юг» и тут же перешел в контратаку. Пока весенняя распутица не превратила поля сражений в болото и грязь и танки, как обычно по весне, не застряли, он успел 11 марта отбить Харьков, и на долю многих русских солдат вновь выпали плен или скитания. 8 марта старшина медицинской службы Алексей Толстухин был застигнут врасплох при стремительном продвижении немцев к городу. Позднее он рассказывал в письме родителям: «10 суток ходил по степи, пробирался до частей Красной армии голодный и холодный. Утомившись, на одиннадцатые сутки я нашел копну соломы и заснул. Открыл глаза – передо мною стоят гитлеровские кровавые палачи, и с того времени пошла моя голодная и холодная жизнь и пошли по голове и по спине палки, плети и приклады… Да, дорогие мои родные, я вам больше эту мою каторжную жизнь описывать не стану – сердце не выдержит. И только 17 сентября я нашел момент сбежать из рук кровавого гада, а 21 сентября в 10 часов утра перешел линию фронта, увидел своих братьев. Это было уже в 20 километрах от Полтавы. Мне еще не верится, что я у своих»⁶. Сержант Толстухин избежал той суровой кары, которая зачастую ждала бежавших из плена: ему разрешили вернуться в родной батальон. Вскоре он был ранен шрапнелью, но легко, и оставался в строю. 16 ноября он погиб на берегу Днепра.

На долю немцев меж тем тоже выпало немало страданий. «Поражение наше командование так и не признало»⁷, – писал Ги Зайер. Когда часть, в которой он служил, начала отступление с западного берега Дона, «мы плохо себе представляли, что происходит, ведь мы не учили географию России». Но после Сталинграда страх попасть в окружение жил в сердце каждого немецкого солдата. Зайер с горсткой приятелей-пехотинцев ехал в трофейном русском грузовике на буксире у танка. «Ветровое стекло заляпала грязь. Эрнст побрел по жидкой грязи, рукавом почистил стекло… За спиной у нас раненые уже не стонали. Может быть, все перемерли. Какая разница? Вот и утро занялось, первые лучи упали на измученные лица. Мы остановились, техник-сержант крикнул: “Час отдыха! И снова в путь!” Командир танка заорал в ответ: “К черту! Поедем, когда я высплюсь!” Они яростно препирались, техник настаивал, как старший по званию, но танкист ответил: “Пристрелите меня и ведите танк сами. Я двое суток не спал, так что оставьте меня в покое, черт побери!”» Они двинулись дальше не через час, а через два: как мы видим, с трудностями и лишениями немецкие солдаты научились справляться, почти как их противник.

18 марта две танковые дивизии, воспользовавшись железнодорожной переправой, дошли до Белгорода и вновь овладели этим городом. На севере от основного театра войны Гитлер нехотя отказался от Ржевского выступа, давно уже не представлявшего угрозы для Москвы. Отдав Ржев, группа армий «Центр» сократила линию фронта на 400 км и сконцентрировала на этом участке достаточно сил, чтобы отразить наступление Рокоссовского. Немцы отходили, и перед миллионами русских, следовавших за ними по пятам, открывались страшные картины разрушения и резни. Если к страданиям взрослых людей уже привыкли и они мало кого трогали, то детские несчастья разрывали душу. Капитан Павел Коваленко писал 26 апреля: «Нам привычны ужасы войны, ее беспощадные, кровью писаные законы. Но дети, цветы жизни, эти нежнейшие цветы, невинные и святые души, украшение нашей жизни!.. Они, никому не причинившие зла… страдают за грехи отцов. Мы не уберегли их от зверя. Сердце обливается кровью, мысли замирают от ужаса при виде маленьких окровавленных тел со скрюченными пальцами, искаженными личиками… Немые свидетельства неописуемого человеческого страдания. Эти маленькие, застывшие, мертвые глаза упрекают нас, живых»⁸.

В приднепровской деревне Тарасевичи Василий Гроссман повстречал подростка. «Как страшны эти старые, усталые, безжизненные глаза на детском лице. “Где твой отец?” – “Убит”, – отвечает он. – “А мать?” – “Умерла”. – “Братья или сестры есть?” – “Была сестра. Ее угнали в Германию”. – “Родственники?” – “Нет, все сгорели, когда деревню сожгли за партизан”. И он отправился на картофельное поле, переступая босыми и черными от грязи ногами, оправляя лохмотья своей разорванной рубашки»⁹. Миллионы таких встреч запечатлелись в сознании русских солдат, и они вспомнятся им, когда армия ступит на немецкую территорию. Советский журналист Илья Эренбург писал: «Не только армии и дивизии, но могилы, траншеи, рвы, заваленные телами невинных жертв, идут с нами на Берлин». Советская пропаганда твердила: «Ярость солдата в бою будет ужасна. Он не просто сражается, он – воплощение справедливого суда своего народа»¹⁰.

Григорий Телегин писал жене 28 июня 1943 г.: «Я получил письмо с сообщением, что твой брат Александр убит 4 мая. Мое сердце окаменело, в мыслях и чувствах нет места жалости, только ненависть к врагу горит в моем сердце. Когда я гляжу в бинокль, нацеливая огонь точно на этих двуногих тварей, и вижу их расколотые черепа и изуродованные тела, я чувствую великую радость и смеюсь, как дитя, зная, что они не оживут. Я опишу типичный день сражения, 5 июня. Лучи восходящего солнца отражались и вспыхивали в башенках наших танков. Капли тумана кристаллами повисли на листьях деревьев. Три зеленые ракеты просигналили: “В атаку!” В 07:00 наши танки двинулись колонной, потом на росчисти развернулись в линию. Мы отчетливо видели избы деревни. Русские снаряды взрывались на немецких позициях. Видно было, как фигуры врагов бегут в тыл, как их тела падают под гусеницы собственных танков. Но мины и антитанковые орудия подбили сначала один советский танк, потом другой, третий вспыхнул пламенем».

Телегин продолжает: «Мое сердце болело за друзей, которые все еще вели огонь из горящих танков. Гнев и ненависть погнали нас вперед, мимо подбитых танков. Мы раздавили огневые гнезда противника и антитанковые орудия вместе с обслугой». На дальнем конце деревни показались немецкие окопы между деревьев и рвов – танкам не пройти. Узнав танк своего друга Миши Сотника, Телегин повел свой Т-34 бок о бок с ним. Они заглушили моторы, обсудили, перекрикиваясь, ситуацию. Решили обойти немецкие окопы с разных сторон. Завели моторы и рванули вперед.

В этом сражении прямым попаданием снаряда на танке Телегина были разбиты пулемет и оптический прибор. После нескольких часов сражения в дыму и пыли жажда измучила экипаж настолько, что люди порой теряли сознание. Потом перегрелся и вышел из строя двигатель. Пока танк стоял неподвижно под обстрелом, очередной снаряд контузил водителя, а Телегин ненадолго потерял сознание. «Мы задыхались, словно рыбы, губы потрескались, во рту пересохло. Открыв люк водителя, мы увидели в десяти метрах впереди воронку с водой. Пули свистели вокруг, но я выкатился в люк, подполз к воде и напился. В котелке я принес товарищам воды, и мы ожили». Еще десять часов они просидели в провонявшей, нагретой солнцем стальной коробке. Наконец водитель починил дроссель, и мотор взревел. «Мы покатили назад. Подъехала скорая, я разглядел на носилках знакомую фигуру. Это был Миша Сотник, пулеметная очередь прошила ему голову. Не сдерживая слезы, я поцеловал его в посинелые губы и простился»¹¹.

Даже когда ход войны переломился и вплоть до последних месяцев войны, советская армия несла потери также и из-за дезертирства. Главным образом бежали «елдаши» и «юсупы», то есть жители Средней Азии. Николай Белов подсчитывал потери своего батальона за 13 июня 1943 г.: «Сегодня опять двое перешло на сторону врага. Уже одиннадцать человек. Большинство “елдаши”»¹². Статистика Красной армии утверждает, что в апреле 1943 г. к противнику перебежало 1964 солдата, 2414 – в мае, 2555 – в июне. Тех, кого удавалось захватить при попытке к бегству, подвергали обычному наказанию: «Сегодня “юсупа” расстреляли перед взводом за попытку перебежать к немцам. Жуткое чувство». 2 июня он лаконично записывает: «Еще двое пытались сегодня дезертировать. К счастью, подорвались на минах, и их приволокли обратно»¹³. Как и многие офицеры Красной армии, он полагался только на соплеменников. Получив очередное подкрепление, он пишет: «Поступило новое пополнение. Молокососы 26 г. рождения. Все зеленые юнцы. Но единственное, что хорошо, это то, что хорошо подготовленный контингент и исключительно русские. Эти не перейдут на сторону врага»¹⁴.

Аналогичные проблемы имелись и у противника. Белов с удивлением узнал от «соседей» о двух перебежчиках, ефрейторе и обер-ефрейторе вермахта: «Первый раз слышу, чтоб немцы переходили на нашу сторону. Не от хорошей, наверное, жизни». Капитан Павел Коваленко сделал такое же наблюдение 31 марта: «Откуда ни возьмись, явился немецкий перебежчик. Стук в дверь. “Кто там? Входите!” Открывается дверь, и появляется фриц. Все схватились за винтовки. Он снял с себя золотые часы, отдал одному из солдат, другому золотое кольцо, третьему винтовку и поднял руки. Из Вестфалии, шахтер, двадцать два года. Отец велел ему сдаться в плен»¹⁵.

Однако иные немцы не отчаивались, даже угодив в руки врага. Николай Белов рассказывает о «языке», добытом его разведчиками: «Здоровенный двадцатидвухлетний парень – откуда они, прохвосты, берут такую молодежь? Пленный показал, что наступать собираются через 4 недели, а войну хочут закончить в этом году – обязательно победой Германии»¹⁶. Гитлер провел мобилизацию и к июню 1943 г. довел численность своих войск в России до 3 млн. Он понимал, что общее наступление невозможно, однако настаивал на едином массированном прорыве. Внимание фюрера привлек выступ на советской линии фронта к западу от города с односложным названием, которое войдет в военные легенды: город Курск. Размах военных действий на Восточном фронте был таков, что этот выступ размерами почти не уступал штату Западная Виргиния – он был с половину Англии. Там имелись невысокие горы, множество ущелий, рек, но главным образом это регион открытых степей. Удобный ландшафт для продвижения танков – удобный и для заградительного огня антитанковых орудий. Подземные залежи железной руды вызывают в этих местах неистовый танец стрелки компаса, но это не имело особого значения в той ситуации, когда обе стороны прекрасно знали, где находится противник.

Для удара Гитлер сосредоточил под Курском основные силы вермахта, пополнив их тремя свежими танковыми дивизиями СС, 200 «Тиграми» и 280 «Пантерами». И все же по сравнению с кампаниями 1941–1942 гг. операция Citadel казалась локальной – у Гитлера явно заканчивались ресурсы. К тому же и противник на этот раз заранее готовился к отражению угрозы, прислушавшись к разведданным, поступавшим из шпионской сети «Люси» в Швейцарии. На собрании в Кремле 12 апреля полководцы упросили Сталина предоставить инициативу немцам: они предпочитали заманить танки противника, расправиться с ними и лишь затем перейти в контрнаступление. Всю зиму и начало лета советские саперы в лихорадочном темпе сооружали пять заградительных линий из минных полей, бункеров и окопов. Вдоль этих линий дожидались противника танки, пушки и самолеты: 3600 танков против 2700 немецких, 2400 самолетов против 2000 в составе люфтваффе и 20 000 пушек – вдвое больше, чем у немцев. 900 000 гитлеровских солдат противостояло 1,3 млн советских.

Манштейн, возглавлявший группу армий «Юг», все эти три месяца также собирал и готовил свои силы, но мало кто из немцев – за исключением разве что отрядов СС – тешил себя иллюзиями насчет благополучного исхода операции Citadel. Лейтенант Карл-Фридрих Брандт с горечью писал из-под Курска: «Счастливы те, кто вовремя погиб в Польше или во Франции. Они могли еще верить в победу»¹⁷. И сам Манштейн уже не надеялся разгромить Советский Союз, ему требовался лишь такой успех, который вынудил бы Сталина признать в этой войне ничью и вступить в переговоры о мире вместо того, чтобы сражаться до окончательной победы.

Русские солдаты шли на защиту Курска через территории, разоренные отступавшим врагом. Восемнадцатилетний Юрий Ишпайкин писал родителям: «Много семей оставили без отцов, без братьев, без крова. Хотя я здесь нахожусь и недолго, всего несколько дней, но уже много пришлось пройти по прифронтовой полосе. И всюду, где ни проходили, – голые, необработанные, незасеянные поля. От деревень и городов остались одни трубы и развалины от каменных зданий. Действительно – зона пустыни… Радостно становится на душе, когда войдешь в целую, неразрушенную деревню. Большинство домов пустеет, но есть среди них такие, из труб которых валит дым да выйдет на крыльцо женщина или мальчик посмотреть на проходящую Красную армию»¹⁸. Ишпайкин, как и многие его товарищи, не вернулся с поля боя под Курском.

«Уже в восемь утра разогрелось, поднялись облака пыли», – писал Павел Ротмистров, командир гвардейской танковой армии. Его танки длинными колоннами двигались на оборону курского выступа. «К середине дня пыль сбивалась уже плотными тучами, толстым слоем лежала на придорожных кустах, на полях пшеницы, на танках и грузовиках. Темно-красный солнечный диск едва проглядывал сквозь серую пелену пыли. Танки, пушки-самоходки и трактора, бронемашины для перевозки пехоты и грузовики, продвигались в этом мареве. Солдат мучила жажда, промокшие от пота гимнастерки липли к телу. Особенно трудно приходилось водителям. Кто умел писать, те сочиняли прощальные письма, неграмотные диктовали свои послания товарищам»¹⁹. Двадцатилетний Иван Панихидин уже был тяжело ранен в боях 1942 г. Теперь, вновь приближаясь к линии фронта, он с гордостью помышлял об участии в битве за свою родину. «Через несколько часов вступаем в бой, – писал он в последнем письме отцу. – Концерт уже начался. Нам остается его продолжить. Пишу под грохот артиллерийской канонады. Скоро перейдем в атаку. На земле и воздухе идет сражение… и советские воины стоят на своих рубежах»²⁰. Несколько часов спустя Панихидин был убит.

Самолеты люфтваффе начали бомбить позиции русских за несколько дней до атаки. На их счету значилось прямое попадание в дом, где разместился Рокоссовский, но сам маршал в тот момент, к счастью, находился в другом месте. На огонь немецкой артиллерии русские ответили массированным обстрелом, едва ли хоть один клочок земли, на которой огромным человеческим массам предстояло вступить в бой, остался непотревоженным. 5 июля Модель ударил с севера, а на юге начала наступление Четвертая танковая армия. С самого начала обе стороны понимали, что битва под Курском станет титаническим испытанием человеческих сил и воли. Бомбардировщики Stuka и эсэсовские «Тигры» причинили существенный ущерб русским T-34. Часть новых немецких «Пантер» вышла из строя из-за поломок, но прочие успешно продвигались, давя противотанковые орудия противника, а немецкая мотопехота атаковала пехоту Жукова, поливая пламенем из огнеметов окопы и блиндажи. Артиллерия с обеих сторон грохотала без передышки.

За три дня немецкой армии, продвигавшейся с севера, удалось преодолеть 30 км, и казалось, что она близка к прорыву. Армия Рокоссовского в целом выдержала жесточайший натиск, но некоторые ее части дрогнули. В отчете СМЕРШ перечисляются офицеры, которых сочли виновными в трусости: «Низкую боеспособность показал 47-й СП[18]. Второй батальон этого полка во главе с командиром полка Ракитским самовольно оставил свой рубеж, другие батальоны, поддавшись панике, также оставили рубежи… Командиры: 47-го СП – подполковник Карташев и 321-го СП – подполковник Волошенко растерялись и, потеряв управление батальонами, должных мер к восстановлению порядка не приняли… Старший командный состав дивизии, в том числе и командиры 47-го и 321-го СП, проявили растерянность, а некоторые из них струсили и дезертировали с поля боя. Командир 203-го АП[19] майор Гацук в начале боя первым оставил КП[20] и действиями полка не интересовался, а впоследствии, взяв с собой телефонистку Ганиеву, уехал в тыл полка, где пьянствовал, и в полк вернулся только 7.VII .1943»²¹.

Но другие части держались стойко, и бронированные отряды Моделя понесли большие потери, особенно попав на минные поля. На юге к 9 июля почти половина из 916 машин Четвертой танковой армии вышла из строя или была повреждена. По всему огромному полю битвы сталкивались железо и люди, падали, поднимались или не поднимались. Огонь и дым до самого горизонта. На радиоволнах неслись, заглушая друг друга, русские и немецкие голоса: «Вперед! Орлов, обходи с фланга! Schneller! Ткаченко, прорывайся им в тыл! Vorw?rts!»²² Военный корреспондент Василий Гроссман запомнил, как все на поле боя, даже еда, чернеет от пыли. По ночам измученные солдаты не могли уснуть в тишине: она казалось страшнее, чем ставшая привычной какофония боя.

12 июля Жуков нанес контрудар: началась операция «Кутузов», направленная против северного выступа возле Орла. Немецкий офицер-танкист писал: «Нас предупредили, что мы наткнемся на огонь PaK [противотанковых орудий], неподвижно стоящих на своих позициях танков… а вместо этого на нас обрушилось казавшееся бесконечным море вражеской бронетехники. Никогда до того дня я не ощущал с такой полнотой мощь и многочисленность русских. Облака пыли мешали люфтваффе прийти нам на помощь, и вскоре большое число Т-34 прорвали наш заслон и крысами понеслись по полю»²³. В этом вихре железа танки противников сталкивались и так и замирали грудой покореженной стали; многие стреляли друг в друга в упор. Сотни километров черной пыли и дымящихся машин: две крупнейшие танковые армии в истории схватились друг с другом, сметая и уничтожая все на своем пути. Поединок танков был смертоносен, выживал тот, кто успевал выстрелить первым. К ночи 12 июля пошел дождь, и под покровом тьмы с обеих сторон принялись эвакуировать подбитые танки и раненых, подвозить топливо и боеприпасы.

Со стратегической точки зрения ясно было одно: немцы уже не могли возместить свои потери. Наступление Манштейна захлебнулось. Если на каких-то участках русские не продвинулись, по крайней мере они не отступили. В тот самый день за 3500 км американские и британские части, высадившиеся на Сицилии, начали поход вглубь острова. У Гитлера сдали нервы. 13 июля он заявил своим генералам, что придется перебросить две панцирные дивизии СС, самое мощное боевое соединение на Восточном фронте, на защиту Италии. Операция Citadel тем самым отменялась. Жуков инспектировал поле боя вместе с танковым генералом Ротмистровым. Ротмистров писал: «То было ужасное зрелище: разбитые и сгоревшие танки, покореженные пушки, валявшиеся повсюду бронемашины и грузовики, осколки ядер и обрывки гусениц»²⁴. Немцы еще несколько дней продолжали атаковать в надежде вырвать для Берлина некое подобие победы, но вскоре вынуждены были остановиться. Среди прочих потерь под Курском погиб и миф о непобедимости Манштейна, хотя Манштейн так и не взял на себя ответственность за эту неудачу.

А в тылу врага партизаны яростно атаковали немецкую систему коммуникаций: только за 20–21 июля было совершенно 430 нападений на железные дороги. Экипажи паровозов – несчастных русских, насильно мобилизованных оккупантами, – партизаны без долгих разбирательств убивали. К середине 1943 г. на Украине и в других восточных областях, где немцам не удалось установить полный контроль, насчитывалось до 250 000 партизан. Деятельность партизан была здесь гораздо активнее и эффективнее любого европейского сопротивления, в том числе и потому, что Москва поддерживала их, нисколько не смущаясь карами, обрушившимися на мирное население. «Немцы двинули на этот партизанский край танки, авиацию, артиллерию. И раздавили. Все деревни сожжены дотла. Жители ушли в лес и образовали так наз. гражданские лагеря. Отряды подробились. Большим отрядам жить нельзя: ни спрятаться (они прочесывают леса), ни прокормиться. С харчем очень туго. Последние два месяца отряд, где был Сиволобов, питался только мясом (коровы и лошади). Видеть мяса уже не могли. Хлеба нет, картошки нет, ничего. Курили рябину. У гражданских (кочующих деревень) лучше. Они кой-чего все-таки припрятали. В частности, прятали в искусственных могилах. Немцы прочухали, начали разрывать: глядь, взаправдашний немец лежит! Террор страшный. Во многих местах расстреливают детей старше 10 лет – “большевистские шпионы”», – писал побывавший на освобожденной территории военный корреспондент²⁵.

Армия Моделя яростно обороняла Курский выступ вплоть до 25 июля, затем начала откатываться. 5 августа немцы ушли из Орла и Белгорода. 25 августа русские вернули себе Харьков, на этот раз – окончательно. Солдат Александр Слесарев писал отцу: «Мы идем по освобожденной территории, которая два года пробыла под немецкой оккупацией. Население радостно приветствует нас, несут яблоки, груши, помидоры, огурцы и т. д. В прошлом я знал Украину только по книгам, теперь же воочию вижу ее природную красоту и множество садов». Не для всех подданных Сталина возвращение под советскую власть было таким уж счастьем. «Обидно натыкаться на холодный прием в освобожденных городах», – писал солдат²⁶. Немцы разрешали крестьянам обрабатывать наделы и собирать урожай, но вернувшаяся советская власть осуществляла коллективизацию по всей строгости и спровоцировала даже мятежи, описанные Лазарем Бронтманом²⁷. В селе не осталось тракторов, зачастую и лошадей не было, приходилось ковырять землю лопатами и мотыгами. Иногда женщины впрягались в плуг. Даже серпов не хватало.

Боровшиеся за выживание деревни с ненавистью, порой жестоко, обходились с проходившими мимо беженцами: то были лишние рты. Крестьянка из Курской области писала: «Плохо нам теперь, без коров. У нас их забрали два месяца назад, а теперь хоть друг друга ешь!.. Парней тоже не осталось, все воюют на фронте»²⁸. Другая женщина в письме сыну-солдату жаловалась на то, что ей приходится жить в коридоре подле комнаты сестры. Еще одна писала мужу-солдату: «Мы вот уже два месяца не ели хлеба. Лидии пора идти в школу, но у нас нет для нее ни пальто, ни обуви. Наверное, в конце концов, мы с Лидией умрем с голоду. У нас ничего нет. Миша, даже если ты уцелеешь, нас тут не будет». В деревне Барановка, в которой немцы простояли семь месяцев, Лазарь Бронтман застал уцелевшими лишь несколько хозяйственных строений. Бывший председатель колхоза ютился в хлеву с женой и тремя маленькими детьми. Животы у них раздуло от голода.

Отец семейства сказал корреспонденту: «Три месяца не видели хлеба, траву едим». И спросил со страхом: «Неужели опять немец придет?»²⁹ Бронтман отдал несчастным килограмм хлеба, на который они смотрели как на редчайшее лакомство. Другая семья, которой Бронтман предложил чаю, отказалась, заявив, что утратила вкус к подобной роскоши. И все это происходило в одной из самых урожайных до войны областей России. Цензура перехватила письмо от женщины по фамилии Марукова из освобожденного Орла сыну в Красную армию: «Хлеба нет, а про картофель и говорить не приходится. Едим траву, уж ноги не стали ходить»³⁰. Другая женщина по фамилии Голицына писала примерно то же самое: «Хлеба не имею ни кусочка. Встаю утром и не знаю, за что взяться, что варить. Нет ни молока, ни хлеба, ни соли. Помощи никто не оказывает».

Поначалу немцы отступали от Курска, соблюдая боевой порядок, но обе стороны понимали, что для Германии то было сокрушительное поражение: она потеряла полмиллиона солдат за 50 дней боев. Сталин, торжествуя, преисполнившись уверенности, в очередной раз устанавливал новые правила, не желая давать лишней воли Жукову и Василевскому. После Сталинградской победы дальнейшие попытки взять противника в котел не удавались, и потому Сталин принял решение: в основе стратегии Красной армии должны лежать лобовые атаки, а не окружение. К концу августа восемь советских фронтов вели 19 наступательных операций по направлению к Днепру на участке в 1100 км от Невеля до Таганрога. 8 сентября Гитлер разрешил своим войскам отступить на другой берег, а русские гнались за ними по пятам. Они даже провели один из немногих за ту войну массовых десантов: выбросили на западном берегу 4575 парашютистов, из которых уцелела едва ли половина.

Русские армии рвались вперед так же отчаянно, как в прошлом году отступали. Повседневные ужасы войны окружали солдата со всех сторон, и даже победа не утешала. Рядовой Иванов из 70-й армии горестно писал родным в Иркутск: «Смерть здесь везде и повсюду. Никогда мне не свидеться больше с тобой, смерть, страшная, безжалостная и беспощадная, оборвет мою молодую жизнь. Где же мне набрать сил и мужества, чтобы переносить все это? Все грязные до невозможности, обросли и пооборвались. Когда же будет или нет конец этой ужасной войне? Прощай, это письмо будет последним (как хотелось, чтобы оно не затерялось, это прощальное письмо). Прощайте навеки». В такой же безнадежности признается и рядовой Самохвалов: «Папаша и мамаша, я вам опишу свое положение, мое положение плохое: меня контузило. У нас в полку очень много погибло людей, ст. лейтенанта убило, командира полка убило, моих товарищей побило и много ранено, теперь только очередь за мной осталась. Мама, я за 18 лет не видал такого страху, какой был за это время, только знает грудь моя и рубаха. Мама, просите у бога, чтобы я остался жив, вашу бумажку читаю 40 раз и думаю, может, чего поможет. Мама, всю правду я вам говорю, когда был дома, не признавал никогда бога, вспоминаю его на дню 40 раз. Пишу письмо, а свою голову не знаю, куда деть. Папа и мама, прощайте последний раз, больше мне с вами не видеться, прощайте, прощайте»³¹.

Павел Коваленко 9 октября писал: «Мы проходили через места, где попал в окружение 19-й полк. Повсюду трупы и разбитые машины. У многих глаза выткнуты. Да люди ли эти немцы? Не могу с таким примириться. Люди приходят в часть и погибают. Старший лейтенант Пучков убит. Жалко мальчика. Прошлой ночью кавалерист наскочил на мину, разорвало в куски и лошадь, и всадника. Ночь я просидел у костра, дрожа, зубы так и стучали от холода и влаги»³².

На следующий день его отряд вошел в белорусское селение Яновичи. «Что уцелело? Только руины, зола и обгоревшие бревна. Живых душ – два кота с опаленной шерстью. Я погладил одного и угостил его картошкой. Он замурлыкал. Повсюду несобранная картошка, свекла и капуста. Прежде чем угнать население, немцы предложили людям закопать свое добро. И эти жалкие ошметки домашнего уюта валяются теперь в садах. Все пригодное немцы прихватили с собой. Из трехсот домов уцелел один, остальные сгорели. Сидит старуха, горюет. Глаза безжизненные, смотрит куда-то вдаль. Ничего у нее не осталось, и вот-вот наступит зима».

День изо дня по мере продвижения Красной армии повторялись такие сцены. «Скажу откровенно, что жестокость танковых боев меня потрясла, – вспоминал много лет спустя разведчик Иван Мельников. – Но что чувствовали в тесных железных коробках люди, идущие под огонь орудий, можно только представить. Однажды я увидел сразу десять или одиннадцать сгоревших “тридцатьчетверок”. Жуткое зрелище. Почти все трупы, лежавшие рядом, сильно обгорели. А уж что осталось от тех, кто был внутри, лучше не рассказывать. Головешки, комки угля»³³. Однажды ночью разведчики из его части попали под огонь, четверо из шести погибли на месте, а на следующий день немцы для развлечения устроили стрельбище, используя тела убитых вместо мишеней. «К вечеру тела представляли собой жуткое зрелище. Бесформенные, изорванные пулями трупы со снесенными лицами, отбитыми руками»³⁴.

Командиры гнали свои подразделения вперед так быстро, что лошади, тащившие обоз, обессилев, отказывались даже от корма. Многие животные остались лежать на обочине среди рядов наспех вырытых немецких могил, черепов, полуразложившихся трупов, брошенных саней, сгоревших машин. «Мы идем по следам войны, – писал Коваленко. – Повсюду хаос. С болью и беспомощностью в душе созерцаю я эти картины разрушения и смерти»³⁵.

Но вот снег вновь накрыл белым покровом поле битвы – близился конец 1943 г., – и русские захватили два крупных плацдарма: у Днепра вокруг Киева и под Черкассами. Немцы оставили Смоленск 25 сентября, кое-как еще удерживались в Крыму. 6 ноября Красная армия взяла Киев. Василий Гроссман описывал свою встречу с пехотинцами поблизости от измученного города:

«Пришел на командный пункт заместитель командира батальона старший лейтенант Сурков. Шесть ночей не спал он. Лицо его обросло бородой. Но не видно усталости в этом человеке, он весь еще охвачен страшным возбуждением боя. Может быть, через полчаса он уснет, положив под голову полевую сумку, и тогда уже не пробуй разбудить его. А сейчас глаза его блестят, голос звучит резко, возбужденно. Этот человек, бывший до войны учителем истории, словно несет в себе огонь днепровской битвы. Сурков рассказывает о немецких контратаках, о наших ударах, рассказывает, как откопал засыпанного в окопе посыльного, своего земляка, когда-то бывшего у него учеником в школе. Сурков учил его истории; сейчас они боевые участники событий, о которых будут через сто лет рассказывать школьникам»³⁶.

Более половины советской территории, отошедшей к Гитлеру после 22 июня 1941 г., уже было освобождено. К концу 1943 г. погибло 77 % всех советских жертв той войны – около 20 млн человек. «Фронт прорван, – торжествовал Коваленко 20 сентября. – Мы продвигаемся. Продвигаемся медленно, ощупью. Повсюду ловушки, минные поля. За день прошли 14 км. В 14:10 случилось небольшое замешательство. Наша эскадрилья по ошибке обстреляла нашу же колонну. Обидно видеть, как свои стреляют по своим, кто-то был ранен, кто-то убит. Тяжело». 3 октября он продолжает:

«Организация дела и в походе, и в бою оставляет желать лучшего. В особенности плохо скоординированы действия артиллерии и пехоты, палят куда придется… колоссальные потери. В батальонах осталось по 60 человек. С кем пойдем в атаку? Немцы зверски сопротивляются. Власовцы сражаются в их рядах. Псы поганые. Двоих захватили, мальчишки 1925 г. Не возиться, пристрелить сукиных детей». И еще три дня спустя он пишет: «Вновь продвигаемся, но без особого успеха, на полшага там и сям. Пехоты мало, снаряды заканчиваются. Немцы сожгли все деревни. Разведчики, действующие у них в тылу, вывели из леса группу прятавшихся там мирных жителей. Мы, похоже, увязли в болотах. Как выбираться? Дождь, грязь»³⁷.

Точно в таком же положении находился и отряд капитана Белова: «Зиму придется проводить в лесу и в болотах. С 10 часов начали наступление. За сутки продвинулись километров на 6. Нет боеприпасов и снарядов. Недостаточно продуктов. Тылы отстали. Много людей абсолютно не имеющих обуви»³⁸.

В целом у русских солдат не было причин веселиться: они понимали, как далек еще путь до Берлина. Немолодой офицер Игнатов жаловался в письме жене на плохую организацию армии: «Когда я воевал в 17–18 гг., солдаты были дисциплинированы лучше, сравниваю с гражданской войной. Дисциплина была железная. Сейчас раздемократились… Приходящее пополнение в военном отношении не обучено. Как старый солдат знаю, каким должен быть солдат русской армии… Когда начинаешь подтягивать до уровня настоящего воина, проявляют недовольство, и начинает группироваться мнение, что командир жесток… Лопата, говорят, друг солдата, а в бой мы пошли без лопат. Обещали. Вот эти обещания настолько надоели, что веры нет»³⁹. Сержант из отделения Владимира Першавина вместе со своим лейтенантом отправился собирать нательные бирки с солдат, погибших по вине этого лейтенанта: сбившись с пути, он вывел их прямиком на немецкий пулемет. «Паскуда! – не обращаясь к лейтенанту, сплюнул в его сторону сержант. – Восемь душ ни за хрен погубил»⁴⁰.

Но немцам приходилось намного хуже. «Сегодня утром в 39-й пехотной дивизии осталось шесть офицеров и около трехсот человек, – отчитывался один из командиров 2 сентября. – Силы их убывают, глубокая усталость вызывает тревогу: войска охватила столь глубокая апатия, что даже драконовскими мерами невозможно добиться желаемого результата. Помогают только личный пример офицеров и ласковое убеждение»⁴¹. Происходят ужасные сцены: во время бегства к Днепру дисциплина рушится беспрецедентным для вермахта образом. «Обезумевшие люди бросали все на берегу и сами бросались в воду, пытаясь доплыть до противоположного берега, – писал солдат. – Тысячи голосов неслись над серой водой к тому берегу. Офицеры, сумевшие как-то совладать с собой, организовали наиболее ответственных людей и с их помощью старались вести других, словно пастухи – обезумевших овец. Мы услышали пулеметный огонь и взрывы, душераздирающие вопли»⁴². Многие в итоге перебрались на импровизированных плотах. Вновь немецкая армия перегруппировалась, вновь упорно отстаивала занятый ею рубеж.

Предстояло еще много битв. Офицер-танкист Тассило фон Богенхардт дивился парадоксу: его люди примирились с мыслью о неизбежной смерти, но дух их не дрогнул. «Любой немецкий солдат считает себя заведомо выше русского, пусть числом те и превосходят. Медленное, дисциплинированное отступление не подорвало мораль. Мы видели, что мы за себя постоим»⁴³. Но вскоре бедняга был ранен и попал в плен. Каким-то чудом он сумел пережить и три года в плену. 1943 г. стал для немецких солдат на Востоке годом непоправимой катастрофы, а для армии Сталина – предвестием грядущего торжества.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.