Заключение

Заключение

Германско-советская война была неизбежной. Оставался открытым лишь вопрос о том, которая из двух держав сможет опередить противника. Уже в силу огромного и все быстрее нараставшего превосходства Советского Союза в вооружении, особенно в танках, самолетах и артиллерии, над войсками Вермахта, рассеянными теперь по всей Европе, июнь 1941 года представлялся последним возможным сроком, когда вообще еще можно было вести превентивную войну. Всякое дальнейшее выжидание должно было свести на нет и единственное преимущество немцев – их лучший уровень профессиональной подготовки. Из последних находок советских документов мы сегодня знаем, насколько далеко уже преуспели в действительности развертывание Красной Армии и ее подготовка к войне. По всей видимости, Сталин перенес срок нападения с 1942 г. на июль-сентябрь 1941 г. И это объяснило бы также, почему он, не опасаясь, в конечном счете, немецкого нападения, с целью завершения собственной подготовки хотел еще немного оттянуть начало войны, пусть на «несколько недель», «хотя бы только… на месяц, неделю или несколько дней». Российские исследования сегодня тоже приходят к выводу, что «военные действия против Германии могли начаться в июле 1941 г.»[877]

Что касается немцев, то от них остались скрыты подлинные масштабы силы Советской армии, хотя они, конечно, регистрировали явную подготовку к нападению на своей восточной границе. Однако после 22 июня 1941 г. немецкие командные структуры были поражены потенциалом противника, на который они натолкнулись к востоку от границы. Известны высказывания Гитлера, которые подтвердил в своих дневниках и рейхсминистр пропаганды д-р Геббельс, что решение о нападении далось бы ему еще гораздо трудней, если бы он заранее знал полные масштабы силы Красной Армии. Впрочем, оставим фантазии представить себе, чту произошло бы с Германией и другими европейскими странами, если бы Гитлер 22 июня 1941 г. не дал сигнала к нападению и вместо этого, напротив, Сталин смог повести запланированную им истребительную войну. Разумеется, в этом не содержится оправдания столь пагубных в политическом и моральном отношении методов, которые Гитлер теперь, со своей стороны, использовал в России (и в Польше). Гитлер тоже планировал захватническую войну. И он вел войну против Советского Союза в духе высказывания Бенджамина Дизраэли, графа Биконсфилда: «Расовый вопрос есть ключ к мировой истории». Следует уяснить себе и то, что столкновение национал-социалистического Германского рейха с Союзом Советских Социалистических Республик заведомо не могло носить «нормального» характера, но должно было протекать в чрезвычайных формах. Кроме того, с военной точки зрения крупные первоначальные успехи войск Вермахта и их быстрое продвижение по советской территории позволяют распознать недооценку сопротивляемости и силы Советской власти, которая, в конечном счете, оказалась роковой.

Сталин, планировавший уничтожить сконцентрированные на его западной границе силы Вермахта несколькими мощными ударами в ходе гигантской наступательной операции, поначалу не был приведен в замешательство и превентивным нападением Гитлера. Вполне ощущая огромное превосходство Советского Союза и будучи хорошо информированы о многообразных слабостях германского Вермахта, оказавшегося теперь в состоянии войны на два фронта, Сталин и командование Красной Армии были еще исполнены абсолютной уверенности в победе и после 22 июня 1941 г. Лишь когда немецкое наступление, вопреки ожиданиям, стало успешно развиваться, разом рассеялись все иллюзии. Тем временем после краткой фазы летаргии большевистский режим (Сталин, Политбюро и вновь созданный Государственный Комитет Обороны) принялся провозглашать «отечественную» войну, которая по своей радикальности превращает всего лишь в пустую фразу так называемую «тотальную» войну, провоглашенную германской стороной только после «Сталинграда».

Для Сталина и Ставки было в первую очередь очень важно вновь стабилизировать пошатнувшиеся фронты. Это было сделано путем беспощадного применения испытанных сталинских методов – во-первых, разнузданной пропаганды и, во-вторых, жесточайшего террора. Система была столь же простой, как и надежной: кто не верил пропаганде, тому приходилось ощущать террор. Конечно, было ясно, что недостаточно пытаться исполнить и вдохновить красноармейцев «горячим и животворным советским патриотизмом», «беспредельной преданностью делу Коммунистической партии», «безграничной любовью к партии и правительству, к товарищу Сталину» и тому подобными лозунгами. Еще важнее была апелляция к низменным инстинктам. Нужно было пробудить чувства ненависти и мести к чужеземным захватчикам, к «фашистам», к немецким оккупантам и их союзникам. И в этом отношении советской пропаганде при решающем участии Ильи Эренбурга суждено было затем достичь и низшей точки, едва ли имеющей прецеденты по своей примитивности и низости.

Но в самую первую очередь нужно было породить в Красной Армии и Военно-Морском Флоте атмосферу страха и террора и создать условия, не оставляющие советским солдатам никакого иного выхода, кроме как сражаться за «Советскую родину» (что бы это ни означало), «за партию и правительство», «за любимого Сталина» до «последнего патрона», до «последней капли крови» и затем умереть. Вопреки утверждениям немецких интерпретаторов истории,[878] возможность искать спасения в плену немецких или союзных им войск не существовала для военнослужащих Красной Армии ни единого мгновения. Сталин, Молотов и другие руководящие советские функционеры, среди которых и посол Коллонтай, по различным поводам не оставили в этом ни малейшего сомнения. Советский Союз был единственным государством, которое по этим мотивам расторгло Гаагскую конвенцию о законах и обычаях войны 1907 года, а также отказалось ратифицировать Женевскую конвенцию о военнопленных 1929 года. Понятия военнопленных в СССР не знали. Здесь, в соответствии с военными законами и Уголовным кодексом, были известны лишь понятия предателей и дезертиров, бегства на территорию классового врага и антисоветского сотрудничества с ним. Поэтому советская авиация, как доказано, и перешла к тому, чтобы совершать целенаправленные бомбовые налеты на колонны советских военнопленных. Против членов семей военнопленных, согласно господствовавшему в Советском Союзе принципу коллективной ответственности близких, применялись жестокие репрессии вплоть до расстрела.

Мерам по предотвращению бегства вперед соответствовали меры по предотвращению бегства назад. Немыслимая в армиях других государств система слежки и контроля со стороны политического аппарата посредством скрытно функционировавшей организации особых отделов НКВД и их агентов, при помощи террористической деятельности заградительных отрядов, военных трибуналов, а также посредством мер, объявленных в сталинских приказах № 270 и 227, не должна была больше оставить красноармейцам никакого выхода. Это, как и массовые расстрелы солдат, членов командного состава, включая многих генералов вплоть до командующего фронтом, обеспечило то, что вплоть до наших дней превозносится в истории «Великой Отечественной войны» как «массовый героизм» и «советский патриотизм». Русские солдаты вообще отличаются храбростью, презрением к смерти. Однако подлинный героизм нельзя вызвать террором. И человеческие потери красноармейцев, которых обычно гнали под вражеский огонь как скот, были громадны и уже в советско-финской зимней войне 1939-40 гг., как минимум, впятеро превысили финские потери. «Нельзя жалеть человеческих жизней» – таков был сталинский девиз, на котором зиждилось советское ведение войны и в отношении собственных солдат и гражданских лиц.

При исследовании Сталинской истребительной войны оказалось необходимым – сколь бы щекотливой ни была вся эта тематика – кратко сравнить массовые убийства, совершавшиеся сталинским режимом, упрощенно говоря, по мотивам классовой борьбы и гитлеровским режимом – по мотивам расовой борьбы. Ведь эти политически и идеологически обусловленные злодеяния, подобных которым нет в мировой истории, были и частью пропагандистской войны, которая, наряду с войной оружием, велась между Советским Союзом и Германией. Правда, чтобы установить адекватный масштаб, следует напомнить о том, что прежде чем команды убийц рейхсфюрера СС вообще смогли вступить в дело, советской властью, по согласующимся оценкам, уже были лишены своей жизни не менее 40 миллионов человек. Ведь Колыма с тремя миллионами погибших, лишь один из центров системы ГУЛага, опережала во времени Аушвиц. Уже непосредственно после начала германско-советской войны по приказу Сталина развернулись расстрелы подлинных или предполагаемых политических противников во всех частях страны – в Восточной Польше, прибалтийских странах, Белоруссии, на Украине, а также собственно в России и, наконец, на Кавказе. Но за НКВД следовали по пятам оперативные группы охранной полиции и СД, которые – во Львове еще в качестве так называемого возмездия за совершённую перед этим советскую резню – принялись расстреливать абсолютно неповинное в этом еврейское население и проложили кровавый след через всю страну. Еще в Первую мировую войну австрийцы и немцы, оккупационные силы Главнокомандующего на Востоке, как подчеркивает и Хуго фон Гофмансталь, соблюдали справедливость в отношении всех, включая еврейское население, вполне дружелюбно относившееся к немцам. А то, что происходило на оккупированных восточных территориях теперь, просто немыслимое при старом режиме, было уже проявлением новой варварской эпохи. Во всяком случае, к немецким традициям такие действия уже не имели отношения. Они и осуществлялись без ведома, а тем более согласия немцев.

Ряд мест убийства приобрели в германско-советской пропагандистской войне особое значение. Львов, Киев, Харьков символизируют, хотя и в различной пропорции, злодеяния обеих воюющих сторон. Катынь и Винница принадлежат к сфере ответственности Берии, Майданек и Аушвиц – Гиммлера. Их заказчиками были соответственно Сталин и Гитлер. Концлагеря системы ГУ Лага, во всяком случае, находились за пределами восточного военного театра, а потому остаются вне рассмотрения в данном контексте. Советский Союз, поначалу загнанный в оборону в военном и политическом отношении, смог добиться нарастающего преимущества в сфере пропаганды после того, как в ходе попятного движения немцев вскрылись антиеврейские эксцессы оперативных групп. Была создана «Чрезвычайная государственная комиссия» как подходящий инструмент для затушевывания большевистских и пропаганды фашистских злодеяний. Катынь и Винницу вопреки правде представили союзным правительствам, которые сами по себе были хорошо информированы, как преступления «фашистов». Бесконечные массовые захоронения Быковни, Дарницы и Белгородки в окрестностях Киева с сотнями тысяч жертв исчезли за понятием Бабьего Яра, который, правда, еще задает большие загадки. А бойни НКВД и его чекистских предтеч в Харькове, Минске и Львове заглушила советская пропагандистская шумиха по поводу «фашистских» злодеяний, также совершенных там.

И после того, как в ходе дальнейшего продвижения частей Красной Армии в конце 1944 – начале 1945 гг. были заняты концлагеря Польского генерал-губернаторства, прежде всего Майданек и Аушвиц, советская пропаганда возобладала. Злодеяния в лагерях смерти в Польше, которыми тотчас с удовлетворением занялась «Чрезвычайная государственная комиссия», казалось, подтвердили все прежние утверждения и произвели уничтожающее впечатление, особенно в союзных странах. То, что цифры жертв в этой связи претерпели завышение, не приобрело значения в полемике, причем и поныне. Сегодня даже считается уже почти наказуемым, если «потери среди евреев характеризуются как чудовищно завышенные».[879] Правда, историк ставится тем самым в довольно неловкое положение, поскольку, с одной стороны, он оказывается мишенью политической юстиции и соответствующего провокаторства и доносительства, а с другой стороны, на нем лежит обязанность профессиональной правдивости, а именно обязанность максимально возможной точности в цифрах, ведь уже Ханс Дельбрюк [немецкий военный историк] с полным основанием выдвинул требование строгой критики цифр и сам Фридрих Энгельс когда-то охарактеризовал государственного деятеля и историографа Адольфа Тьера как величайшего «мошенника», поскольку ни одни из его цифровых данных, якобы, не соответствовали действительности.

Так, если привести поучительный пример, в отношении человеческих потерь от англоамериканских воздушных налетов на открытый город Дрезден в феврале 1945 г. до сих пор всегда называется минимальная цифра в 35000 погибших, декретированная советскими оккупационными властями по политическим мотивам весной 1945 г., хотя даже городская администрация земельного центра Дрездена в письме от 31 июля 1992 г. на основе «надежных данных» назвала «реалистичной» цифру в 250000-300000 погибших, преимущественно женщин и детей.[880] А в отношении человеческих потерь в лагере смерти Аушвиц, напротив, всегда фигурирует максимальная цифра в 4 миллиона погибших, хотя ведь доказано, что эта цифра пущена в обращение советским НКВД. Правда, в 1990 г. это число жертв претерпело сильное уменьшение, по последним сообщениям оно составляет сегодня – что не менее ужасно – от 631000 до 711000 и, тем самым, похоже, приближается к реальному порядку величин.[881] Впрочем, то, что документально подтвержденная цифра 74000 может охватывать лишь часть реальных потерь, не может подвергаться сомнению. Но в целом приходится задуматься, если доказано, что не кто иной, как повинный в преступлениях против человечества Илья Эренбург, уже 22 декабря 1944 г. говорил о 6 миллионах еврейских жертв национал-социализма и ввел этот порядок величин в советскую зарубежную пропаганду. Как, позволительно спросить, он пришел к этому? Ведь концлагерь Аушвиц с 4-5 миллионами погибших (так сообщалось) вообще был занят советскими войсками только 27 января 1945 г.! Это еще требует ответа.

С другой стороны, истребительная война Сталина началась с массового убийства во Львове в июне 1941 г., хотя он сам впервые официально употребил этот термин в 24-ю годовщину «Великой Октябрьской Социалистической революции», 6 ноября 1941 г. Убийства немецких военнопленных начались уже 22 июня 1941 г. – спонтанно и по всей линии фронта, а не, к примеру, как утверждается, в качестве мнимой реакции на директивы о комиссарах, поначалу вообще неизвестные советской стороне и к тому же вновь отмененные в мае 1942 г. под нажимом германской армии. Советские офицеры, зачастую высоких рангов, нередко отдавали приказы об убийстве безоружных немецких и союзных им солдат или, по крайней мере, терпимо относились к этому, хотя некоторые командные структуры уже по соображениям получения разведданных о враге вновь и вновь, то есть тщетно, пытались запретить самовольные расстрелы. Да и чего иного было ожидать от массы красноармейцев, если фронтовая пропаганда под предводительством того же Эренбурга с интервалами в несколько дней призывала их «перебить всех немцев, которые ворвались в нашу страну», «попросту их уничтожить», «исполнить эту гуманную миссию», чтобы, продолжая «дело Пастера», «дело всех ученых», «нашедших способы уничтожения смертоносных микробов», отправить немцев «под землю», просто «истребить их с лица земли»? Перед лицом созданных в Красной Армии погромных настроений, направленных не против, к примеру, «фашистов», а принципиально против всех немцев, умеренной части советского командного состава было сложно (а подчас и небезопасно) пытаться пресекать разнузданные действия.

После вторжения советских войск на территорию Германского рейха в октябре 1944 г. жертвами подстрекаемой солдатни, зачастую по наущению или при участии офицеров, становились уже не одни лишь безоружные военнопленные, но и немецкие гражданские лица, мужчины, женщины и дети. Как минимум 120000 из них были убиты, еще 100000-200000 погибли в тюрьмах и лагерях. Более 250000 гражданских лиц умерли, будучи рабочими-рабами, во время или после депортации в Союз Советских Социалистических Республик, и бесчисленные другие – в одном Кёнигсберге 90000 – погибли от голода. В целом в будущих «районах изгнания» имели место, как оценивается, 2,2 миллиона «нераскрытых дел», где при дальнейшем истолковании этого понятия в большинстве своем должна идти речь о «жертвах преступления», то есть жертвах антинемецкого геноцида. Впрочем, столь видный эксперт, как американский специалист по международному праву профессор д-р д-р Заяс,[882] считает нужным отметить, что подлинное число жертв могло быть меньше, «но и больше», чем «сумма 2379004 “засвидетельствованных погибших” плюс нераскрытые дела». Советские командующие фронтами, которые поначалу сами призывали к актам возмездия, вскоре были вынуждены выступить против одичания, даже озверения значительной части своих войск. Однако все подобные усилия должны были остаться безрезультатными перед лицом антинемецкой пропаганды ненависти, которая продолжалась под эгидой Эренбурга почти до конца войны и увенчалась требованием «покончить с Германией», той задачей, которую Эренбург назвал «скромной и достойной», а именно «уменьшить население Германии», и при этом оставалось только решить, чту лучше – «убивать немцев топорами или палками».

Сталин лично знал обо всех этих чудовищных мерах и событиях, он лично поручил их осуществить, и он нес за них непосредственную ответственность. Это вытекает и из приказа Ставки Верховного главнокомандования войскам Красной Армии, который он и начальник Генерального штаба, генерал армии Антонов издали 20 апреля 1945 г. не, скажем, по международно-правовым или гуманным, а исключительно по политическим и тактическим соображениям и где откровенно идет речь о «жестоких мерах» советских военных властей. Как проясняет профессор Семиряга,[883] этот подписанный Сталиным приказ Ставки является признанием того, что лично Сталин, следуя его собственным словам, расценил отношение Красной Армии «как к военнопленным, так и к гражданскому населению» как жестокое.

Германско-советский конфликт, которому каждая из двух держав по-своему придала форму истребительной войны, представлял бы собой абсолютную точку падения в многовековых германороссийских отношениях, если бы все-таки не существовало обнадеживающего аспекта. Если обратить взгляд назад, к началу войны, то уже бросается в глаза, с каким дружелюбием значительная часть населения встретила немецкие войска – если и не в крупных промышленных центрах, то все же в целом на остальной территории страны, в городах и селах. Это относится к странам Прибалтики и к Восточной Польше точно так же, как к Белоруссии и Украине, а также к собственно России далеко за Смоленском, к Крыму, а в 1942 г. и к Кавказу. «Чем дальше заходишь на восток, – отмечало Главное командование сухопутных войск 12 июля 1941 г., – тем дружелюбней, похоже, становится настроение населения в отношении германского Вермахта, прежде всего на селе.»[884] В немалом количестве мест немцев приветствовали прямо-таки как освободителей. Но даже там, где это непосредственно не имело места, где население встречало их лишь со сдержанным дружелюбием или с выжидающим любопытством, это не меньше противоречило советской доктрине. Конечно, неправомерные реквизиции, а частично и грабежи и прочие злоупотребления немецких солдат, против которых, правда, выступали в целом командные структуры,[885] местами вызвали отрезвление, но этим взаимные отношения еще не были серьезно омрачены. Лишь в ходе дальнейшего развития событий произошел перелом в позиции населения. Он был вызван отсутствием конструктивной оккупационной программы и некоторыми мерами подавления точно так же, как яростными попытками, навлекшими беду и на непричастных, подавить противоречившую международному праву партизанскую войну, которая была начата с холодным расчетом. Преследования евреев также произвели, возможно, более глубокое впечатление на некоторые круги русского населения, чем немцы, видимо, полагали. Следует, однако, добавить, что остававшиеся под военным управлением зоны сухопутных войск и армий, несмотря на многие несправедливости, зачастую отличались в позитивном смысле от территорий, находившихся под гражданским управлением. Стационированная на Кавказе Группа армий «А» получила и политические полномочия, так что отношения с живущими там национальными меньшинствами, с казаками, а также с русским населением складывались вполне позитивно. На Кавказе с немецкой помощью даже начали создаваться зачаточные формы независимых государств этих народов, включая казачье государство.

Если, кроме того, представить себе, что, вопреки всем мерам террора и всей пропаганде ужасов, уже в 1941 г. сдались в немецкий плен не менее 3,8 миллионов, а в целом за период войны 5,3 миллиона советских солдат – от генерала до простого красноармейца, то становится ясно, насколько благоприятны были сами по себе и перспективы военно-политического альянса «русских» с «немцами». Однако обязательной предпосылкой для этого должно было явиться признание России как союзного государства. С начала войны, но и в последующие годы советские офицеры всех рангов, находившиеся в немецком плену, среди них – целый ряд командующих армиями, командиров корпусов и дивизий, вновь и вновь называли основное условие для союза с Германией против сталинского режима: формирование «русского национального правительства и русской освободительной армии с полностью русским командованием», «реальное признание русского национального правительства» и «собственной национальной армии». К тем, кто этого требовал, принадлежали командующие 22-й (20-й) армией генерал-лейтенант Ершаков, 5-й армией генерал-майор Потапов, 12-й армией генерал-майор Понеделин, 19-й армией генерал-лейтенант Лукин, 3-й гвардейской армией генерал-майор Крупенников и другие военачальники, из которых назовем генералов Абранидзе, Алавердова, Бессонова, Егорова, Зыбина, Кириллова, Кирпичникова, Куликова, Огурцова, Снегова, Ткаченко.

Именно Гитлер перечеркнул представившиеся возможности германско-российского альянса и подменил реалистичные действия «расово-идеологическими» принципами. Этим была обречена на неудачу его политика захвата, подавления и угнетения. И все же, хотя не последовало ни малейших уступок, наряду с сотнями тысяч советских солдат, сержантов и офицеров, решилась начать борьбу на стороне Германии, веря в неизбежное, в конечном счете, изменение ситуации, и небольшая группа советских генералов: заместитель командующего Волховским фронтом генерал-лейтенант Власов, комиссар и временный командующий 32-й армией Жиленков и генерал-майоры Арцезо (Азберг), Благовещенский, Богданов, Закутный, Малышкин, Севастьянов, Трухин, Шаповалов.

Военное сотрудничество, развивавшееся вопреки первоначальной воле Гитлера из самых скромных истоков с 1941 г., было и в политическом отношении, возможно, самым позитивным явлением германско-советской войны. Пусть с немецкой стороны поначалу решающими были не столько политические, сколько военно-практические соображения, формирование добровольческих частей из военнослужащих народов Советского Союза явилось все же единственным полем деятельности, на котором можно было успешно противодействовать роковым планам Гитлера на Востоке. Гитлер еще 8 июня 1943 г. заявил, что никогда не пожелает формирования русской армии, поскольку тем самым он «заведомо выпустил бы полностью из рук цели войны». Тем временем формирование добровольческих частей, осуществлявшееся при поддержке практически всех командующих и военачальников Восточной армии и центральных ведомств сухопутных войск, при активном содействии компетентного в этом отношении руководителя группы II в организационном отделе Генерального штаба сухопутных войск, майора Генерального штаба графа фон Штауффенберга, стало необратимым и приобрело новый размах. Из восточных легионов нерусских национальных меньшинств – туркестанцев, северо-кавказцев, азербайджанцев, грузин, армян и волжских татар развивались национально-освободительные армии народов Туркестана и Кавказа. Возникли соединения крымских татар, Калмыцкий кавалерийский корпус, Казачий кавалерийский корпус – освободительное войско донских, кубанских, терских и сибирских казаков, а также (силою до дивизии) Украинское освободительное войско.

А с 1943 г. все солдаты русской национальности в структуре немецкой армии могли считать себя военнослужащими Русской освободительной армии, которая, правда, существовала тогда только по названию. Однако после состоявшегося в Праге 14 ноября 1944 г. учреждения Комитета освобождения народов России (КОНР) действительно вступила в жизнь под названием Вооруженных сил Комитета освобождения народов России (ВС КОНР) Русская освободительная армия (РОА), которая обладала собственным командованием и всеми родами войск, включая небольшие военно-воздушные силы. Генерал Власов как председатель Комитета, равнозначного правительству в эмиграции, стал одновременно и главнокомандующим Вооруженными силами, которые де-факто и де-юре представляли собой полностью независимую русскую национальную армию, еще связанную с Германским рейхом только союзными отношениями. Тем самым слова Гитлера были обращены в свою противоположность. И если, как писал уже Александр Солженицын, сотни тысяч (а в действительности, как мы знаем, миллион) советских солдат всех рангов в ходе войны, торжественно провозглашенной великой и отечественной, начали борьбу против собственного режима в лагере врага, то в действительности уже не могло быть речи об измене какого-либо рода и мы имеем дело с важнейшим политическим явлением, которого в таких масштабах, пожалуй, никогда еще не было в истории. Этот уникальный исторический феномен уже сам по себе мог бы послужить прямым опровержением бездумного лозунга о неограниченном характере так называемого «советского патриотизма» и «массового героизма».

Война Германского рейха и Союза Советских Социалистических Республик с обеих сторон велась методами, соответствовавшими каждой из представленных идеологий. Сам Сталин после битвы под Киевом в 1941 г. потребовал в Кремле от Берии не упускать никакого средства для разжигания «ненависти, ненависти и еще раз ненависти» против всего немецкого. А 6 ноября 1941 г. он недвусмысленно провозгласил ведение истребительной войны против немцев. Однако, в конечном итоге, именно солдаты обеих сторон первыми перебросили мост через эту пропасть ненависти. «В годы совместной борьбы, – воззвал генерал Власов к своим войскам 10 февраля 1945 г. в учебном военном лагере Мюнзинген по случаю принятия поста главнокомандующего,[886] – возникла дружба русского и немецкого народа. Ошибки, допущенные с обеих сторон, и их исправление доказывают общность интересов. Главное – это доверие, взаимное доверие в работе на обеих сторонах. Я благодарю немецких и русских офицеров, участвовавших в формировании этого соединения.» Такие выражения едва ли можно было услышать до сих пор в этой истребительной войне. Власов завершил свою речь, встреченную радостным одобрением, призывом: «Да здравствует дружба немецкого и русского народа! Да здравствуют солдаты и офицеры русской армии!» О Гитлере и о Сталине теперь уже не было упомянуто ни словом. Правда, Русское освободительное движение, преследовавшее целью и договоренность с обновленной Германией, потерпело неудачу из-за неблагоприятных условий 1945 года, но оно не было напрасным, ведь именно неудавшиеся попытки освобождения могут приобрести в истории народов особую силу воздействия.