Глава 10. По всему фронту. Уже 22 июня 1941 года были убиты первые военнопленные

Глава 10. По всему фронту. Уже 22 июня 1941 года были убиты первые военнопленные

Криминализирование армии противника развернулось сразу же после начала войны и стало подлинным полем деятельности Главного управления политической пропаганды Красной Армии (ГУППКА, вскоре – Главное политическое управление) и подчиненных ему инстанций. «Смерть фашистской нечисти» – таков был лейтмотив распоряжения № 20, направленного 14 июля 1941 г. начальником Главполитуправления армейским комиссаром 1-го ранга Мехлисом «начальникам отделов политической пропаганды при соединениях и армиях», и аналогично – директивы ГУППКА № 081, направленной Мехлисом «политрукам рот и батарей» «для безусловного исполнения» 15 июля 1941 г. В них немецкие солдаты были представлены красноармейцам как «гитлеровская фашистская рвань», как «фашистские варвары», «фашистские хищники», «фашистские гады». «Сотрите фашистскую нечисть с лица земли», гласил лозунг, «Размозжите змеиные гнезда врагов», «Сотрите в порошок вражеские орды», «Разбейте гитлеровские банды пулей, раздавите их сталью, уничтожьте их огнем», «Пусть фашистская нечисть издохнет от голода».

Такие и аналогичные призывы Главполитуправления тотчас подхватывались и передавались дальше, как показывает доклад в штабе стрелковой дивизии 14 октября 1941 г. уже упомянутого функционера Мушева из политотдела 22-й армии. Мушев низвел немецкую армию до развязной банды разбойников, воров и пьяниц, призванной «безнаказанно грабить, убивать безоружное население, насиловать женщин, разрушать и сжигать города и села». И что касалось унижения противника, то командные структуры Красной Армии ни в чем не уступали политорганам. Маршал Советского Союза Буденный, главнокомандующий войсками Юго-Западного направления, в своем приказе № 5 от 16 июля 1941 г.[622] назвал немецкие войска «бандами людоеда Гитлера», а солдат охарактеризовал как «фашистских извергов», «фашистскую падаль». Для маршала Советского Союза Ворошилова, главнокомандующего войсками Северо-Западного направления (член Военного совета Жданов), они, согласно приказу № 3 от 14 июля 1941 г.,[623] являлись не чем иным, как «фашистскими зверями», «фашистскими стервятниками», «фашистскими бандитами». А маршал Советского Союза Тимошенко, до сих пор – нарком обороны, главнокомандующий войсками Западного направления (член Военного совета Булганин), в обращении к жителям оккупированных территорий от 6 августа 1941 г.[624] заклеймил немецких солдат как «гитлеровские банды», «гитлеровские орды», «фашистских извергов», «немецких разбойников», для уничтожения которых годится любое средство. «Офицеры и солдаты в зеленых мундирах – не люди, а дикие звери, – говорится в листовке Политуправления Северо-Западного фронта от 25 марта 1942 г.,[625] – уничтожайте немецких офицеров и солдат, как убивают бешеных собак.»

Огульная дьяволизация солдат армии противника, как она выразилась в этих и аналогичных заявлениях инстанций высшего военного и политического руководства, находила ясную цель, когда нужно было удержать красноармейцев от сдачи в плен противнику. Ведь в Красной Армии, как было показано, распространялся тезис, что в плену советских солдат ожидает верная смерть. Если, скажем, председатель Совета Народных Комиссаров Молотов еще после зимней войны, в своей речи перед Верховным Советом СССР 29 марта 1940 г. заклеймил, якобы, «неслыханное варварство и зверство белофиннов в отношении раненых и попавших в плен красноармейцев», то такие обвинения, разумеется, тем более должны были выдвигаться против германского Вермахта. В этом духе и Мехлис 14 июля 1941 г. и точно так же день спустя провозгласил, что немцы «мучают, пытают и зверски убивают» своих пленных. Главное политуправление теперь стремилось разжечь «непримиримую ненависть, ярость к врагу» и привить войскам «неутолимую жажду возмездия за зверства». Этой цели служило и выпущенное в Ленинграде в 1941 г. пропагандистское издание «Фашистские зверства над военнопленными», которое, в сочетании с соответствующей речью и нотой Молотова от 6 ноября 1941 г.[626] о мнимых злодеяниях в отношении военнопленных, отныне до 1943 г. и далее[627] до конца войны практически определяло существующую линию советской пропаганды в этом вопросе.

На этом общем фоне было и не удивительно, что уже на третий день войны, 24 июня 1941 г., военнопленный Починко показал, что от красноармейцев требовали «не щадить ни одного немецкого солдата, поскольку им тоже не оказывают снисхождения и истязают их», им, как было сказано, «отрезают пальцы, нос, уши, голову или разрезают спину и вынимают позвоночник, прежде чем их расстрелять». Высокопоставленным офицерам советских 6-й и 12-й армий, подвергнутым основательному опросу, эта ситуация была известна, и 16 августа они с готовностью признали, «что убийства немецких военнопленных на почве подстрекательской антинемецкой пропаганды могли иметь место». Да и чего иного, в конце концов, было ожидать, если красноармейцам постоянно напоминали о зверствах, наподобии приведенных в листовке тех дней: «Каждый день там появлялись пьяные нацистские офицеры, которые надругались над арестованными, выкалывали им глаза, ломали или отбивали руки, терзали их и многих зарывали живьем»?[628]

Показательно, что убийства пленных немецких солдат и раненых начались молниеносно, еще до того, как могли возыметь действие призывы командных инстанций о ненависти к захватчикам, в первый же день войны, 22 июня 1941 г., причем по всей линии фронта. Так, лейтенант Хундризер, по гражданской профессии – лесовод-стажер, когда он утром 22 июня 1941 г. в нескольких километрах от германско-литовской границы следовал за волной наступающих, стал, как он занес в протокол при военно-судебном расследовании, свидетелем убийства 10 отставших раненых из 311-го пехотного полка.[629] Доказано убийство оставленного раненого из 188-го пехотного полка также 22 июня 1941 г. под Яворовом[630] и убийство с последующим ограблением некоторого числа раненых и военнопленных солдат из 192-го пехотного полка в тот же день под Ягодзином.[631] Плененные экипажи самолетов уничтожались почти без исключения уже в первые дни войны. Еще на рассвете 22 июня 1941 г. спустившийся на парашюте под Кедайняем унтер-офицер 77-й бомбардировочной эскадры сразу же после своего приземления был убит подоспевшими советскими солдатами; из его челюсти была вытащена золотая коронка.[632] Польская домохозяйка Мария Мороч стала свидетельницей расстрела раненого летчика, которому она хотела оказать помощь, советскими солдатами под Сухо-Волей.[633] Нарушения международного права военнослужащими Красной Армии на деле приобрели уже в июньские дни 1941 г. такие масштабы, что здесь можно привести лишь немногие из случаев, подвергнутых военно-судебному расследованию и подкрепленных свидетельскими показаниями.

24 июня 1941 г. 12 отставших раненых из пехотного полка, наступавшего вместе с 23-м инженерным батальоном, были обнаружены под Суражем, западнее Белостока, в ужасно изувеченном состоянии. Одного из раненых солдат прибили гвоздями к дереву, ему выкололи глаза и вырезали язык.[634] 25 июня 1941 г. были найдены военнослужащие силою до взвода из разведгруппы 36-го пехотного полка, которых согнали в деревню в Восточной Польше и «зверски убили».[635] В крепости Скоморохи севернее Сокаля 1 июля 1941 г. были обнаружены изувеченные накануне трупы майора Зёнгена из 7-го пехотного полка, а также обер-лейтенанта, двух обер-фельдфебелей и других солдат. Медицинское расследование капитаном медицинской службы д-ром Штанкайтом и младшим военврачом Вендлером обнаружило, что здесь должно было иметь место использование грубого насилия с целью нанесения ровных порезов, особенно в области глаз.[636] Обер-лейтенант Хуфнагель из 9-й танковой дивизии обнаружил у дороги Буск – Тарнополь после пересечения границы в конце июня 1941 г. около 80 изувеченных военнослужащих, включая трех офицеров, из неуказанного пехотного полка.[637] Также в конце июня 1941 г. военнослужащие передового отряда (видимо, 9-го пехотного полка), отрезанного под Белостоком при переходе через речку, были убиты и изувечены.[638] В конце июня 1941 г. штаб и тыловые части 161-й пехотной дивизии подверглись нападению советских войск под Поречьем, в результате чего попали в плен и ряд раненых офицеров и солдат. Евангелический священник Вермахта Клингер и католический военный священник Зиндерсбергер 8 и 15 июля 1941 г., став свидетелями, дали следующие военно-судебные показания:[639] лейтенант Зоммер и 6 солдат были сожжены заживо, лейтенант Вордель и другие солдаты расстреляны или прибиты и ограблены. Кроме того, был убит санитарный персонал, ясно различимый по нарукавным повязкам Красного Креста, включая обер-лейтенанта медицинской службы д-ра Адельгельма и лейтенанта медицинской службы д-ра Хоттенрота, которые лежали в одном ряду рядом с другими убитыми. 28 июня 1941 г. советские солдаты в районе Минска напали на ясно обозначенную в качестве таковой колонну 127-го взвода санитарных машин, перебив большинство раненых и сопровождающих солдат-санитаров.[640] Согласно показаниям одного выжившего, «ужасные крики раненых» слышались долго. Вообще, наряду с ранеными, уже в первые дни войны во многих местах жертвой актов насилия, противоречащих международному праву, становился и санитарный персонал.

Правда, отмеченные с 22 июня 1941 г. «по всему фронту» «дикие» убийства военнослужащими Красной Армии немецких военнопленных, сколь бы «зверскими» они ни являлись в каждом отдельном случае, следует еще отличать от развернувшихся также с начала войны массовых убийств, организованных и осуществленных Народным комиссариатом внутренних дел (НКВД). Как констатировала комиссия Конгресса США под председательством члена Палаты представителей Чарльза Керстена, подводя итоги в своем специальном докладе № 4 от 31 декабря 1954 г., НКВД и его подручные расстреляли «в каждом городе Западной Украины в первые дни войны всех политзаключенных за исключением немногих, спасенных чудом». Правда, это массовое убийство коснулось обитателей тюрем и концлагерей не только на Западной Украине, то есть в Восточной Польше, но и в прибалтийских странах, в Белоруссии и, в ходе дальнейшего продвижения немецких войск, также в глубоком советском тылу. Украинские, польские, литовские, еврейские, латышские, эстонские и всюду, конечно, русские гражданские лица любого возраста и пола, а также фольксдойче и другие повсеместно становились жертвами этих умышленно спланированных и хладнокровно осуществленных систематических расстрелов. Из многих населенных пунктов, ставших ареной такого убийства заключенных, назовем в качестве примера по Восточной Польше (Западной Украине): Дубно, Луцк, Добромиль, Жолкев [ныне Нестеров], Брезно, Рудки, Комарно, Пасихна, Ивано-Франковск (Станислав), Чортков, Ровно, Сарны, Дрогобыч, Самбор, Тарнополь [ныне Тернополь], Сталино (Юзовка) и, конечно, Лемберг [Львов], по Литве: Правенишкис, Румшишкес (под Каунасом), Каунас (Ковно), Тельшяй, Глобоке (восточнее Вильнюса), по Латвии: Рига, Динабург (Даугавпилс), Розиттен [Резекне], по Эстонии: Дер пт [Тарту], Ревель [Таллин]. Поскольку ликвидации производились почти всюду, практически невозможно перечислить все места убийств; упомянем лишь, что во Львове было обнаружено свыше 4000 трупов, в Луцке – 1500,[641] в Дубно – 500.[642]

Однако в НКВД заключенных зачастую не только расстреливали, но во многих доказанных случаях, отчасти в пыточных камерах – неотъемлемой составной части тюрем НКВД, – также пытали и истязали до смерти, вырывая ногти на руках, ошпаривая кипятком и сдирая кожу и производя тому подобные мерзости,[643] отвечавшие традициям ленинской ЧК. Судебный медик, капитан медицинской службы профессор д-р Бутц по поручению Санитарной инспекции сухопутных войск в «Предварительном докладе о результатах судебно-медицинского криминалистического расследования большевистских нарушений международного права в районе действий Группы армий “Север” (командование 16-й и 18-й армий)» от 4 декабря 1941 г. привел ряд подобных случаев.[644] Так, он расследовал случай убийства в первые дни войны в Ланкишкяе трех римско-католических священников, из которых одного распяли, а другому зашили рот, или случай убийства трех врачей и медицинской сестры в Паневежисе. Помимо заключенных-мужчин, в первые дни июня в тюрьмах и лагерях НКВД часто ликвидировали или истязали до смерти также женщин и детей. В докладе отделения тайной военной полиции при 48-м армейском корпусе от 1 июля 1941 г. о том, что 26 июня 1941 г. в тюрьме Дубно были обнаружены трупы убитых накануне 550 человек, включая 100 женщин, говорится:[645] «Картина при входе в тюрьму и камеры была жуткой, и ее не передать словами. В камерах лежали более 100 трупов мужчин, стариков, женщин и девушек около 16 лет, расстрелянных и изувеченных ударами штыков». Обер-ефрейтор Штайнакер из штаба начальника связи 61-й дивизии заявил на своем военно-судебном допросе:[646] «Все люди были полностью раздеты. В каждой камере висели головами книзу 3-4 женщины. Они были привязаны веревками к потолку. Насколько я помню, у всех женщин были вырезаны груди и языки. Дети лежали скорчившись на полу». Некоторых преступников удалось установить – например, комиссара НКВД Винкура и женщину-агента НКВД Эренштейн.

Жестокое убийство более 4000 украинских и польских заключенных в тюрьмах города Львова (тюрьма Бригидки, тюрьма Замарстынов и тюрьма НКВД) во всех его ужасных подробностях уже явилось предметом детальных военно-судебных и судебно-медицинских дознаний и международных расследований послевоенного периода[647] и не требует здесь дальнейшего описания. Судебный медик, капитан медицинской службы профессор д-р Шнайдер сообщал 21 июля 1941 г. в служебном письме генералу медицинской службы д-ру Циммеру:[648] «Я убедился, что зверства над украинцами, литовцами, латышами и, к сожалению, также над пленными военнослужащими Вермахта, предпринятые в России ГПУ незадолго до сдачи городов… по своей жестокости и мерзости оставили далеко позади все доселе известное… Мой ассистент, находившийся в Лемберге два дня, сообщил мне, что случившееся нельзя ни описать, ни хотя бы обозначить. Убитых перед их смертью, вне всякого сомнения, еще подвергали садистским пыткам, и при этом использовались специально сооруженные для этого пыточные камеры».

В данном контексте существенным является тот упомянутый здесь и подтвержденный обширным документальным материалом факт, что среди гражданских жертв террора НКВД во Львове находились и пленные военнослужащие Вермахта. Ведь на советской стороне действовала принципиальная норма: вопреки международному праву передавать немецких военнопленных из военного ведомства Наркомата обороны (НКО) в полицейское ведомство Наркомата внутренних дел (НКВД), в целях чего, согласно директиве начальника Главного управления внутренних войск НКВД генерал-майора Аполлонова от 4 августа 1941 г., они сразу же после допросов переходили в ведение конвойных войск НКВД. Что означало для военнопленных быть принятыми НКВД, пожалуй, лучше всего проясняет то обстоятельство, что позднее начальником Главного управления по делам военнопленных и интернированных (ГУПВИ) был назначен генерал-лейтенант НКВД Кривенко, который, будучи комбригом НКВД, в 1940 г. руководил расстрелом военнопленных польских офицеров в лагере Осташков.[649]

Помимо солдат сухопутных войск, первыми в тюрьмы НКВД попали прежде всего пленные военнослужащие Люфтваффе, и там их с первых дней войны ожидала насильственная смерть. Уже среди гор трупов во Львовской тюрьме НКВД были обнаружены несколько солдат германских Люфтваффе, и еще 29 июня 1941 г., перед бегством, комиссары НКВД Логинов и Маслов расстреляли во Львовском военном госпитале трех раненых немецких летчиков, включая двух офицеров. 25 июня 1941 г. несколько членов экипажа бомбардировщика Ю-88 из 51-й бомбардировочной эскадры, совершившего вынужденную посадку под Тарнополем, среди них обер-фельдфебель Харенбург, были доставлены в местную тюрьму НКВД и там, вместе с другими пленными летчиками, убиты немыслимо жестоким образом.[650] Член экипажа обер-фельдфебель Шойрих, укрытый украинским крестьянином Пицумом и несколькими женщинами, а также обер-лейтенант запаса, д-р юридических наук Кюстер, бургомистр, и ефрейтор Калюза, по гражданской специальности – доцент фотографии, оба из штаба командира артиллерии – 129, изложили свои впечатления на военно-судебном допросе под присягой.[651] Согласно им, трупы летчиков, убитых в Тарнопольской тюрьме, частично были связаны, у них были выбиты глаза, отрезаны языки, уши и носы, а отчасти также содрана кожа на руках и ногах.

Ужасная находка была сделана 27 июня 1941 г. в Луцком центре НКВД.[652] Здесь, как показал под присягой военно-технический административный советник Брюгман из 14-й танковой дивизии, лежали изувеченные тела 4-х военнослужащих германских Люфтваффе, среди них – лейтенант Штурм и неизвестный обер-лейтенант, которым отрубили конечности и нанесли страшные ожоги найденным рядом паяльником. Два офицера санитарной службы Люфтваффе, майор медицинской службы д-р Голла и обер-лейтенант медицинской службы д-р Кнак, 9 октября 1941 г. произвели вскрытие тел 11 немецких летчиков (среди них обер-лейтенант) и двух солдат сухопутных войск, обнаруженных в тюрьме НКВД в Проскурове [ныне Хмельницкий].[653] Как показал на своем военно-судебном допросе украинец Коломыец, надзиратель тюрьмы, они поступили 27-28 июня 1941 г. и были убиты в ночь на 4 июля 1941 г. в подвале выстрелами в затылок.[654] И в этом случае, как и во Львове, удалось установить имена хотя бы некоторых преступников: заместитель начальника НКВД в Проскурове, заместитель начальника тюрьмы НКВД и караульный комендант Казанший, а также чекисты Вассерман, Махневич и Любчак. 28 июня 1941 г. трупы убитых немецких летчиков были обнаружены и в тюрьме погранвойск НКВД в Слободке.

Хотя систематические акты убийства органами Наркомата внутренних дел (НКВД) следует отличать от необузданных убийств военнослужащими Красной Армии, под влиянием развернувшейся тогда, лишенной всякой меры пропаганды ненависти и зверств с июля 1941 г. наблюдался растущий поток нарушений международного права и со стороны регулярных частей Красной Армии. Представление об этом может дать ряд случайно выбранных примеров. Так, 1 июля 1941 г. западнее Броник, между Ровно и Луцком, были расстреляны или, как видно из следственных сообщений от 2 и 5 июля 1941 г., «зверски» заколоты и забиты 165 раненых и не раненых военнослужащих 2-го батальона 35-го моторизованного пехотного полка 25-й моторизованной пехотной дивизии.[655] Это было сделано, согласно показаниям немногих выживших, умышленно, после предварительного ограбления и частично раздевания солдат, после захвата «знаков различия», под подгоняющие крики и при личном участии группы советских офицеров.[656] 30 июня 1941 г. было убито некоторое число раненых и в районе действий 119-го моторизованного пехотного полка.

1 июля 1941 г. советские солдаты в районе Рокитно изувечили 20-30 раненых из 465-го пехотного полка, среди них лейтенанта фон Понигау, и некоторых из них сожгли заживо.[657] Убиты были также 80 раненых из 295-й пехотной дивизии, которых в начале июля 1941 г. пришлось оставить на поле боя под Дабровкой (южнее Равы-Русской).[658] Западнее Минска в начале июля 1941 г. жертвами советской резни стали 30 военнослужащих санитарной роты, частично носивших нарукавные повязки Красного Креста.[659] Согласно показаниям свидетелей, 8 июля 1941 г. под Белостоком были изувечены, большей частью «до неузнаваемости», 26 военнослужащих поисковой разведгруппы и в это же время под Супраслем – 20 попавших в засаду военнослужащих 23-го истребительно-противотанкового батальона.[660] Лейтенант медицинской службы д-р Берге показал, что под Романовкой, западнее Бердичева, 10 июля 1941 г. были «расстреляны, заколоты или убиты ударами прикладов» 48 военнослужащих 1-го батальона 111-го пехотного полка, «также раненые и пленные».[661] В середине июля 1941 г. в перелеске под Раей, севернее Тарту, Советы уложили рядом 17 оставленных раненых из 272-го пехотного полка и после причинения ужасных увечий задушили или расстреляли их.[662] Как показал под присягой в ходе военно-судебного расследования майор медицинской службы д-р Шмидт, в те же дни были убиты, частично при таких ужасных истязаниях, как вырывание глаз, отрезание языков, размозжение половых органов, 12-15 раненых, попавших в руки врага перед отправкой на полевом аэродроме в Бобруйске.[663]

Случайно выжившему раненому ефрейтору из 1-го артиллерийского полка пришлось стать свидетелем, как под Аре в Эстонии 29 июля 1941 г. одетые в униформу и вооруженные советские женщины убили его раненых товарищей и одному из них, у которого были прострелены обе ноги, вспороли живот кривым ножом.[664] Младший врач д-р Шток сообщил под присягой о зверском убийстве батальонного врача из 171-го пехотного полка, обер-лейтенанта медицинской службы д-ра Рейхардта 6 августа 1941 г. под Человкой, неподалеку от Коростеня.[665] 16 августа 1941 г. 16-я танковая дивизия сообщила, что у вокзала в Грейгово были обнаружены убитыми 40 военнослужащих 79-го пехотного полка и несколько венгерских солдат.[666] 48 военнослужащих 164-го пехотного полка, среди них ефрейтор граф фон Гранье, согласно сообщению командира 3-го батальона майора Ленца, были, очевидно, убиты после боя под Барышевкой 23 сентября 1941 г.[667] Ужасной была участь солдат артиллерийского дивизиона, которые в раненом состоянии попали в руки врага под Вязьмой в начале октября 1941 г. Как показал под присягой младший врач д-р Зоннлейтнер из 2-й санитарной роты 23-й танковой дивизии, их, как и еще 60 раненых, сожгли заживо в близлежащем сарае.[668] На этом фоне простой расстрел 11 не раненых и 8 раненых солдат в Ржавой (Тульская область) по приказу неизвестного политрука осенью 1941 г., о чем показал русский Мазель, кажется уже почти милостивым.[669] Капитан медицинской службы профессор д-р Бутц в районе действий Группы армий «Север» с 28 августа по 11 ноября 1941 г. в целом произвел вскрытие или иное судебномедицинское обследование 44 убитых немецких солдат, в том числе 9 летчиков, 11 пехотинцев, 14 истребителей танков и других солдат и военных санитаров. Из его уже упомянутого следственного доклада от 4 декабря 1941 г. видно, что смерть у большинства из них должна была быть вызвана не только расстрелом, но и ужасными истязаниями: ударами ножом, в одном случае со «зверским завязыванием рта», тупыми ударами, выкалыванием глаз, перерезанием горла, отрезанием или отрубанием конечностей, отрезанием или размозжением гениталий, сожжением заживо.

Убийства немецких военнопленных и раненых советскими солдатами, начавшиеся в первый же день войны по всей линии фронта и вскоре скачкообразно возросшие, вызывают вопрос о том, как относились к этим явлениям командные структуры Красной Армии. Уже указывалось на то, что советское правительство, отвечая на инициативу Международного Красного Креста и учитывая позицию западных держав, пыталось создать видимость, будто и оно «при условии взаимности» признаёт общепринятые среди цивилизованных государств принципы обращения с военнопленными, соответствующие международному праву. Однако «постановление о военнопленных» Совнаркома от 1 июля 1941 г., циркулярное письмо главного интенданта Красной Армии о продовольственных нормах для военнопленных от 3 июля 1941 г. и предложение начальника Санитарного управления Красной Армии о должном госпитальном обслуживании военнопленных от 29 июля 1941 г., утвержденное начальником Главного управления НКВД по делам военнопленных и интернированных, не дошли до войск – и тому имеются ясные подтверждения – и, во всяком случае, как показывают все примеры, грубо игнорировались всюду. Эти постановления, очевидно, преследовали главной целью введение в заблуждение заграницы точно так же, как, например, превознесенная Сталинская Конституция 1936 года, провозгласившая и гарантировавшая в СССР все мыслимые права человека и гражданина, из которых практически ни одно не воплотилось в жизнь, но все циничным образом были обращены в свою противоположность. Иначе, например, нельзя было бы понять совершенно явного противодействия запрету, предписанному начальником Генерального штаба Красной Армии, маршалом Советского Союза Шапошниковым начальникам штабов фронтов и армий, отнимать у «военнопленных личные ценные вещи, деньги и бумаги».[670] Ведь командующий войсками Крыма вицеадмирал Левченко (член Военного совета корпусной комиссар Николаев, начальник штаба генерал-майор Иванов) приказом № 091 от ноября 1941 г. как нечто само собою разумеющееся объявил общенародной собственностью денежные суммы и ценные вещи, отнятые у военнопленных, и, в соответствии с директивой Совнаркома № 0146, предписал немедленно передать их органам советского Госбанка. На практике обращение с военнопленными направлялось не директивами и постановлениями центральных властей, казавшимися серьезными только с виду, а приказами командиров, комиссаров и политруков, которые черпали свое вдохновение в подстрекательских лозунгах советской военной пропаганды.

Во всяком случае, многие приказы, донесения и показания советских офицеров и солдат позволяют увидеть разнузданность, с которой военнопленных и раненых просто-напросто вырезали. Так, еще до 28 июня 1941 г. командир 36-го пулеметного батальона приказал расстрелять всех немецких военнопленных под Равой-Русской.[671] Командир 225-го горно-стрелкового полка майор Савелин 2/3 июля 1941 г. приказал расстрелять западнее Сторожинца на Буковине 400 румынских военнопленных и несколько пленных немецких офицеров и унтер-офицеров просто ввиду трудностей их транспортировки. После того, как медсестра Елена Ивановна Живилова в начале июля 1941 г. под Бьелем, близ населенного пункта Сухари, стала протестовать против намеченного расстрела раненого немца на поле боя, от нее, в присутствии старшего лейтенанта Толкача, лейтенанта Халиулина и нескольких политруков, потребовал объяснений соответствующий батальонный комиссар, уже в конце июня застреливший немецкого военнопленного, пригрозив ей уголовным делом.[672] Ей настрого приказали впредь расстреливать всех пленных офицеров, и, как она показала: «Даже мы, медсестры, должны были производить расстрелы нашими “наганами”».

«Пленные офицеры расстреливались все без исключения, – говорится и в записках одного красноармейца,[673] который вернулся к своим родителям в Усовку. – Расстрелов пленных я видел много… Только в одном месте их было 30.» Под Хомутовкой этот красноармеец наблюдал, как политрук убил раненого офицера и раненого солдата. Для образа мыслей на низовом уровне характерно подписанное младшим лейтенантом Ефремовым донесение о боевых действиях танка № 304, чей экипаж «был проникнут горячим желанием… уничтожить побольше фашистских гадов». В этом донесении от 31 августа 1941 г. написано:[674] «Уничтожена санитарная машина с 2 лошадьми и 10 ранеными фашистами». Командир 1-й роты капитан Гадиев сообщал 30 августа 1941 г.: «Расстреляно 15 человек раненых», а политрук роты, младший политрук Буланов 5 сентября 1941 г.: «Разгромлен 1 санитарный батальон».

Имеется много документов, из которых вытекает ответственность за убийства пленных и более высоких командных инстанций. Так, майор из штаба 21-го стрелкового корпуса под командованием генерал-майора Борисова сообщил, что 4 июля 1941 г. по приказу штаба корпуса были расстреляны два немецких офицера,[675] а водитель из штаба 154-й стрелковой дивизии показал, что в начале августа 22 немецких военнопленных после допроса командиром и комиссаром дивизии были убиты выстрелами в затылок, а перед этим их заставили вырыть себе могилу.[676] Начальник штаба 26-й танковой дивизии подполковник Кимбар и начальник оперативного отделения майор Храпко совершенно мимоходом отметили в оперативной сводке № 11 от 13 июля 1941 г. как нечто само собою разумеющееся: «Сдалось в плен до 80 человек, которые были расстреляны».[677]

То, что подобные злодеяния могли совершаться и на основе приказов по армиям, подтвердил полковник Гаевский из 29-й танковой дивизии в своем показании о расстреле младших немецких офицеров от 6 августа 1941 г.[678] И было вполне логично, что, как показал советский лейтенант фон Гранц, батальонный адъютант в 800-м стрелковом полку, уже перед наступлением на Прокоповку 9 сентября 1941 г. был дан приказ не брать пленных.[679] Расстрел раненых офицеров при этом оставил за собой лично комиссар этого полка. Как и другие военнопленные советские офицеры, плененный командир 141-й стрелковой дивизии генерал-майор Тонконогов также заверял на своем допросе в августе 1941 г., что о расстрелах немецких пленных ему ничего не известно и что убийство раненых могло объясняться только «недисциплинированностью на поле боя».[680] При этом впоследствии стало известно, что именно генерал-майор Тонконогов сам приказал[681] расстрелять немецкого офицера за отказ от дачи показаний. Другой советский генерал 19 сентября 1941 г. потребовал от раненого фельдфебеля Зейбота из 35-го моторизованного пехотного полка данных о населенном пункте, еще не занятом немцами, и, как показал под присягой опрошенный, заявил при этом, что «медленно замучает меня до смерти», если информация окажется неверной.[682] Этот советский генерал позднее также был пленен немцами.

Допускаемый международным правом отказ от дачи показаний вообще вновь и вновь использовался в штабах как повод (возможно, даже взятый за правило), чтобы расстреливать военнопленных. Так, если привести некоторые из множества примеров,[683] 14 октября 1941 г. в Ильинском командир немецкой саперной роты после 20 минут, отпущенных ему на обдумывание, и после того, как ему еще разрешили написать письмо своим близким, был расстрелян лично начальником штаба 53-й стрелковой дивизии, точно так же, как немецкий обер-ефрейтор – по распоряжению подполковника Чичерина,[684] начальника штаба неуказанной дивизии. Хотя соответствующие действия также со стороны армейских, корпусных и дивизионных штабов вновь и вновь подтверждаются доказательствами, «общего приказа» по расстрелу пленных на этой стадии, похоже, не существовало, так что большое число таких убийств, согласно показаниям советских офицеров, политработников, врачей и солдат, уже в июле 1941 г. объяснялось с немецкой стороны «отдельными или специальными приказами» различных командных инстанций. При этом военнопленные офицеры и комиссары обвиняли в издании таких приказов друг друга,[685] но, видимо, ответственность несли в первую очередь комиссары, у которых было и больше возможностей и склонности ликвидировать, помимо офицеров, также «капиталистов» или «фашистов». Поскольку «Советы», как констатировал 15 сентября 1941 г., подводя итоги, штаб оперативного руководства Вермахта,[686] «зверски убивали по всему фронту с первого дня Восточной кампании», отпадает и слышимый иногда аргумент, что речь шла именно о мерах возмездия за применение немецкой стороной пресловутых директив о комиссарах, которые к тому же вообще не были известны в Красной Армии в начальной стадии войны.

Тот факт, что советские командные структуры, как доказано, вновь и вновь отдавали приказы расстреливать военнопленных, отказывающихся дать показания, вовсе не противоречил одновременному стремлению воспрепятствовать самовольным расстрелам в частях, чтобы получить военнопленных, доставленных в целях допроса. Об этом имеется многообразный материал: так, командир 168-го кавалерийского полка 41-й Отдельной кавалерийской дивизии полковник Панкратов и комиссар полка старший политрук Кутузов в тяжелейший период зимы, 28 декабря 1941 г., выражали недовольство и тем самым признавали, что подчиненные командиры частей тотчас расстреливают «немецких пленных фашистов» вместо того, чтобы приводить их в штаб, что препятствует разведке положения врага.[687] Начальник штаба неуказанной (видимо, 65-й стрелковой) дивизии майор Котик и комиссар штаба, батальонный комиссар Кица предостерегали от самосудов и от того, чтобы просто расстреливать плененных солдат и офицеров, как было до сих пор, «вообще их не выспросив».[688] Поскольку такие случаи особенно часто встречались в 38-м стрелковом полку, командиру и комиссару полка теперь пригрозили в случае повторения строгим наказанием. Полковник Кашанский, начальник штаба 30-й стрелковой дивизии, уже в начале июля 1941 г. указал в приказе на безусловную необходимость направлять военнопленных, даже «в тяжелораненом состоянии», в дивизионный штаб с целью допроса.[689] Начальник штаба 62-й армии генерал-майор Москвин, военный комиссар штаба, полковой комиссар Зайцев и начальник разведотдела полковник Герман запретили подчиненным соединениям (31-я, 87-я, 196-я, 131-я, 399-я, 112-я стрелковые дивизии, 33-я гвардейская стрелковая дивизия, 20-я мотострелковая бригада), пригрозив строгими наказаниями, «расстрел совершенно безразлично какого числа пленных на поле боя»,[690] но тем самым, похоже, оставили открытой возможность расстрела в дальнейшем. А начальник штаба армии (видимо, 14-й) на мурманском участке полковник Малицкий и комиссар штаба, батальонный комиссар Бурылин 8 сентября 1941 г. выразили в приказе недовольство, что подчиненные соединения, например, 88-я стрелковая дивизия, перешли к тому, чтобы попросту ликвидировать по дороге транспорты с пленными, не доставляя их в штаб,[691] что, однако, критиковалось не как, скажем, нарушение принципов гуманизма и международного права, а просто как «недостаток в организации войсковой разведки».

О методах допросов в штабах один из тех, кто должен был об этом знать, пленный полковой комиссар, сообщил зимой 1941/42 гг., что уже в полковом штабе, наряду с простым, существовал и «тяжелый допрос», а в армейских штабах – своего рода «тяжелейший допрос», проводимый особым отделом НКВД.[692] При «тяжелом допросе» в полковом штабе военнопленного, если он отказывался дать показания, в присутствии командира и комиссара полка «держали за голову и за ноги по одному из присутствовавших солдат, и он получал 5-10 ударов палкой по ягодицам и спине. Если пленный после этого еще не готов к показаниям, то удары продолжаются еще примерно 5-10 минут в усиленной форме. Тем временем его спрашивают еще несколько раз. Побои прекращаются только тогда, когда пленный теряет сознание или умирает». О «тяжелейшем допросе» в армейском штабе майор Киянченко из штаба 19-й, а затем 33-й армии сообщил, «что НКВД избивает раздетых догола пленных резиновыми дубинками и что при этом отбиваются и уши, поскольку удары следуют также в лицо. Кроме того, им там вырывают ногти на руках. Еще один метод – отбивать кончики пальцев рук острыми ножами. Чтобы повысить действенность, кончик пальца отрубается не одним ударом, а постепенно, несколькими ударами». При соответствующих допросах в дивизионном штабе в отношении также раздеваемых здесь военнопленных использовались плетеные кожаные ремни. Если военнопленный после «тяжелого допроса» давал лишь малозначимое показание, то его «затем расстреливали по приказу командира полка».

Вообще после того, как допрос, наконец, проводился, командные структуры больше не участвовали в дальнейшей судьбе пленного, а передавали его в особый отдел НКВД, «о котором известно, что он расстреливает всех пленных». Так, например, интендант 57-й танковой дивизии Розенцвейг, согласно показанию начальника оперативного отделения в штабе 1-й Пролетарской моторизованной дивизии подполковника Ляпина, 16 сентября 1941 г. после допроса, не долго думая, лично застрелил двух немецких офицеров. Один советский полковник сообщил 21 февраля 1942 г. о расстреле немецкого офицера-летчика даже в присутствии командующего 3-й армией генерал-лейтенанта Кузнецова и других высоких офицеров армейского штаба.[693]

Начальник штаба 47-й армии, воевавшей на Кавказе, полковник Васильев, военный комиссар штаба, старший батальонный комиссар Маков и начальник разведотдела подполковник Баранов, сославшись на обычные убийства военнопленных в частях в 1942 г., привели пример расстрела двух летчиков 83-й Отдельной морской стрелковой бригадой. Командирам и комиссарам всех войсковых частей запретили тогда не расстреливать пленных в принципе, а лишь «расстреливать военнопленных без разрешения Военного совета армии».[694] Впрочем, о том, как в этой армии поступали с экипажами немецких самолетов после допроса, сообщил офицер связи при оперативном штабе Туапсинского оборонительного района (ТОР) лейтенант Редко 26 ноября и 1 декабря 1942 г.:[695] «В штабе 47-й армии 3-х немецких летчиков допрашивали три дня, им не давали есть, затем им пришлось снять униформу, вырыть самим себе могилу, и они были расстреляны». Уже в директиве начальника политотдела 9-й кавалерийской дивизии комиссарам всех частей от декабря 1941 г. говорится: «Разъясните бойцам и командирам, что враг нигде не найдет пощады, в смысле – и в высших штабах тоже… Мы всегда придем вовремя, чтобы разобраться с ними. Ни один захватчик не покинет нашу землю живым».[696] «Служба Вермахта по расследованию нарушений международного права», изучив трофейные документы и сотни показаний пленных, выразила свое мнение в памятной записке от марта 1942 г.: причиной для запрета убийств пленных в частях «ни в малейшей мере не послужила, например, забота об обращении с военнопленными согласно международному праву, а исключительно заинтересованность в доставке военнопленных со стороны русских штабов, заботящихся о своей разведке».[697]

И, тем не менее, в некоторых документах, наряду с соображениями чисто военной пользы, проскальзывает нечто вроде политического мотива. Так, командующий 5-й армией генерал-майор Потапов (член Военного совета дивизионный комиссар Инкишев [Никишев?], начальник отдела политической пропаганды бригадный комиссар Кольченко) в своем приказе № 025 от 30 июня 1941 г. хотя и охарактеризовал расстрелы немецких офицеров и солдат как «вполне правомерные», но одновременно запретил на будущее «самостоятельные» расстрелы, причем не только для того, чтобы получить возможность сначала допросить немецких солдат, но и по скорее политическому соображению содействия разложению немецкой армии.[698] Начальник отдела политической пропаганды 31-го стрелкового корпуса бригадный комиссар Иванченко, похоже, все еще ошибочно исполненный классовых идей, в своем приказе № 020 политорганам 193-й стрелковой дивизии от 14 июля 1941 г.[699] сетовал не только на то, «что пленных душат и закалывают», но и на «позорные случаи… грабежа», то есть насильственного отнятия даже «часов, карманных ножей и бритв». Бригадный комиссар, очевидно, несколько оторванный от жизни, указывал на политическую вредность этого «недостойного Красной Армии обращения с пленными» и разъяснял подчиненным политическим органам, «что немецкий солдат – рабочий и крестьянин – воюет не по своей воле, что немецкий солдат, если он сдается в плен, перестает быть врагом», что, следовательно, нужно «принять все меры для пленения солдат и особенно офицеров». И, совершенно не понимая политической линии и реальной ситуации, он добавил: «Помните, что пленным разрешено сохранять все личные вещи, носить униформу и даже свои ордена».

Аналогично начальник штаба 21-й армии, репрессированный позднее генерал-майор Гордов и комиссар штаба, бригадный комиссар Погодин в приказе от 8 августа 1941 г., доведенном также до сведения военного прокурора и начальника особого отдела НКВД 21-й армии, еще раз настойчиво внушали частям о мнимом «запрете правительства» «грубо обращаться с пленными и отнимать у них личное имущество», идет ли речь о «золотых часах» или о «носовых платках»[700] – более чем наивное представление об обычной практике солдат Красной Армии. «Позорящие» Красную Армию мародерские бесчинства надлежало прекратить немедленно. Политический мотив звучал (возможно, уже менее отчетливо) и в других приказах – так, когда командир 6-го стрелкового корпуса генерал-майор Алексеев, военный комиссар, бригадный комиссар Шаликов и начальник штаба полковник Еремин 23 июля 1941 г. объявляли, что командные структуры не могут получить данных о положении врага, «поскольку многие части корпуса до сих пор расстреливали пленных».[701] Начальнику отдела политической пропаганды 159-й стрелковой дивизии батальонному комиссару Севастьянову и начальнику особого отдела Рахуву за «возмутительный случай» самовольного расстрела как-никак был объявлен выговор. Одновременно командирам дивизий и других частей корпуса пригрозили, что ответственные за нарушение международных норм будут впредь «строжайшим образом» привлекаться к ответственности. И еще 2 декабря 1941 г. начальник штаба Приморской армии в Севастополе приказом № 0086 обратился против распространенной практики «уничтожения» военнопленных без предварительного допроса. Он тоже усматривал в «многократно практикуемом методе расстрела пленных уже при задержании отпугивающее средство для врага, которое затем удерживает его от сдачи».[702]

Приказы такого рода восходили к той стадии войны, когда старый лозунг коммунистической классовой борьбы «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» еще продолжал для проформы сохраняться. Этот лозунг, как теперь говорилось, частично приводил к «неуверенности» и «дезориентации определенного слоя военнослужащих армии». Отныне, когда, как открыто признавалось, нужно было «уничтожать всех фашистских извергов», оказалось целесообразно заменить пролетарский лозунг другим программным лозунгом. 10 декабря 1941 г. начальник Главного политического управления Красной Армии армейский комиссар 1-го ранга Мехлис директивой № 278 распорядился устранить лозунг «Пролетарии всех стран…» и помещать отныне во главе всех изданий политорганов, от армейской газеты «Красная звезда» до последней листовки, ясно видимый лозунг «Смерть немецким оккупантам!»,[703] который должен был теперь служить неизменным руководящим принципом для всей Красной Армии и восприниматься в этом смысле дословно.