Послесловие
Послесловие
В июле 1944 года к борту «Авроры» подошли спасательное судно «Сигнал» и отливные буксиры.
Главный водолаз Петр Васильевич Сироткин долго беседовал с Николаем Кострюковым, уточняя, где и когда были открыты кингстоны. Наконец Сироткин уже из скафандра, в котором он казался неестественно большим, неуклюжим и волшебно-могущественным, подал сигнал:
— Спуск!
У Петра Васильевича Сироткина был богатейший опыт. Сколько кораблей поднял он со дна морского! Сколько трагических историй видел он в подводных глубинах!
Довелось ему под вражеским обстрелом и бомбежкой подымать немецкую подлодку. Невозможного для него не существовало! Арсений Волков и Николай Кострюков нетерпеливо следили, как отливные буксиры откачивают воду, как все выше и выше подымается корабль из воды.
Петр Сироткин, закрывший кингстоны, тоже стоял на палубе. Тысячу триста пробоин насчитали в надводной части «Авроры».
А крейсер — жженый, стреляный, на восемьсот пятьдесят дней погруженный в водную стынь — всплыл над гладью залива. Сверкнула ватерлиния, обозначились над водой совершенные формы израненной, но непобежденной «Авроры».
Начиналась новая страница в биографии крейсера…
По склону Вороньей горы шли две женщины: одна — в черном платье, в черном платке, иссушенная годами и горем, вторая — в военном, с погонами капитана медицинской службы, скорбная, обреченно переставлявшая ноги. Пожилая — ей было за семьдесят, не меньше, — иногда спотыкалась.
Военная придерживала ее, временами останавливалась, силилась узнать окрестные места и, видно, не узнавала.
Наконец молодая шепнула:
— Мама, постойте минуточку, я сейчас…
Проваливаясь в ямы, продираясь сквозь ветвистый кустарник, она побежала к одинокому стволу. Он сиротливо торчал на склоне, побуревший, кое-где покрытый мягким мшистым пушком и грибовидными наростами. Она погладила мох. Пальцы коснулись корявых осколков.
Впереди, слева и справа зияли воронки. Дожди сгладили острые края, из почвы пробился неприхотливый ольшаник, бурно разросся бурьян. Но даже сквозь зелень четко прорисовывались контуры воронок.
«Боже, — вдруг поняла она, — этот обрубленный ствол, истыканный осколками, — все, что осталось от корабельных сосен на склоне».
Они спустились к пушке. В артиллерийском дворике, который матросы называли «палубой», кто-то выворотил деревянный настил и деревянную обшивку бруствера. Лишь орудие, взорванное, накрененное набок, стояло на ржавых штырях, а вокруг густо росла, тянулась к солнцу высокая, налитая влагой, вымахавшая до пояса трава.
Женщина в черном упала на колени, зарыдала и, прижимая к груди траву, повалилась в нее. Она долго плакала. Ее спина и плечи содрогались.
Выплакавшись, с красными глазами, она поднялась на колени и, не разгибаясь, словно молясь, запричитала:
— Алешенька, сыночек мой, травой пророс, кровушкой твоей напиталась она, насытилась, и на кого ты меня, старую, оставил?..
Она нежно ласкала зеленые стебли, мягкие, как волосы сына, и причитала, причитала…
Военврач — по-прежнему отрешенно поникшая — оперлась на ствол пушки и, если б не оперлась, вряд ли устояла бы: в лице ни кровинки, пальцы рук сомкнуты так, что не разомкнуть.
Пожилая тем временем сгребла немного земли, поднесла ладонь с землею к губам и, ссыпав ее в платочек, прижала к груди…
Над Вороньей горой поднималось солнце. Прежде оно, продираясь сквозь сосны, бросало на склон косые лучи; теперь оно не встречало преград — не было сосен; не нарушали безмолвия и крикливые вороны, гнездившиеся на соснах, — не было ворон, негде им стало гнездиться.
Среди низкорослого ольшаника торчал лишь обрубок ствола, возвышалось искореженное орудие да две женщины в немой тоске слушали мертвую тишину.
Людям земли, в которой лежали бойцы и комендоры батареи «А», еще предстояло узнать о подвиге погибших. Крутому склону Вороньей горы еще предстояло стать местом многотысячных митингов и народных манифестаций. Имя командира бесстрашных — лейтенанта Алексея Смаглия — еще предстояло высечь на граните. Но первыми к нему пришли две женщины: одна дала ему жизнь, другая одарила любовью.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.