Заживо не сгорели

Заживо не сгорели

Сижу за самоходкой, мысль переносится в 1941 год, к Ладоге, Волхову, синявинским болотам, ледовой Дороге жизни. Перед глазами горестные месяцы, тяжкие дороги отступления и упорство, с которым наши войска стояли насмерть у стен Ленинграда. Вспомнил себя – красноармейца, нашу часть. Плетемся среди болот по нехоженой тропе, в сырых шинелях, в дырявых ботинках, черных обмотках. С длинным «ружжом», не менее длинным штыком, а немец с легким, удобным для боя автоматом, я по фашисту 2–3 пули, он по мне 2–3 диска свинцовых пилюль.

Мы пешие, фрицы на машинах, на танках. В воздухе висят, вьются, как стальные осы, «мессершмитты», «юнкерсы» да «фокке-вульфы». Местами удавалось дать отлуп противнику, наши части крепко били «сверхчеловеков», жгли танки, крошили пушки, минометы. Много было позиций, где немцу противостояла мощная, хорошо организованная оборона, тот же Лужский рубеж, но силы были неравны. Было трудно, до боли тяжко уходить, порой просто убегать от броневой силы врага.

Страшно оставлять города и села на произвол зверей-немцев, жутко вспоминать женщин, голодных, измученных, в одном лишь пальто, да с сумочкой, с ребенком на руках, помнятся их глаза, полные страданий, глазенки детей в бессмысленном страхе. Пожары, пожары, пожары… Огонь – это главный признак отступления.

Много надежд связывали с Ленинградом, уперлись, остановили, положили врага в мерзлые болота. Не все верили, не все вгрызались в землю, были те, что числились боевыми и преданными, а потом потеряли свое достоинство, поодиночке и пачками сдавались в плен. Через многие годы им попытаются присвоить статус великомучеников… Во время войны и после, через год, десять, тридцать лет, когда надо было ответить на вопрос: «Кто он?» – всегда думал: «Каким бы он был в 1941-м?»

Вот и новое утро, только подумал, что немец усилит огонь, как невдалеке разорвались две крупнокалиберные мины. Оглянувшись, увидел на месте разрыва человека, распластавшегося на земле, смел, думаю, раз спит, как на сенокосе. Подойдя к нему, понял, что мертв, то был командир взвода стрелков, выведенных на левый фланг для охраны побережья. Бойцы прикорнули на рассвете в окопах и ветхом блиндажике, он надумал сходить к морю. Лежит, как живой, разбросав в стороны руки и ноги, голова повернута навстречу солнцу, пилотку снесло взрывной волной, противогаз лямкой задержался под рукой. Светло-русые пряди чуба колышутся на ветру, то откроют, то прикроют белый лоб, лицо открытое, чисто русское. Бережно подняли, унесли в блиндаж, из которого вышел, не сделав и четырех шагов.

До тебя мне дойти нелегко,

А до смерти четыре шага.

Вспомнил, как услышал эту песню в 1942 году. Многие бойцы попустили повода, расплакались, спрятав лицо в пилотку, тогда сдержал себя, не дал воли эмоциям. К концу войны, и теперь, в послевоенные годы, как только услышу фронтовые песни, не могу удержать непрошеные слезы, рыдания. Странно устроен человек, к старости приобретает столько опыта, умения, казалось бы, надо научиться сдерживать себя, а не получается.

Новый день застал в боевых порядках первой батареи. Механика-водителя не прислали. Пехота требует поражения той ли иной цели, порой обнаруживаем их сами. Вымотался окончательно, как на пакость, к концу дня левый мотор заглох, лопнула и пропустила воду прокладка головки блока, сказался заводской брак. Машину надо уводить в укрытие, где оно? На одном моторе по песку, ямам и воронкам далеко не уедешь. Попал немцу на пристрелку, надо двигаться, быстрее найти огневую позицию, удобную для ведения огня с места. Мотор перегревается, посмотрел и ахнул, головка блока и у другого двигателя красная. Что делать? Остановиться нельзя, сразу разобьют.

Шустеров выискал яму, по внутренней связи командует, каким рычагом действовать, машина пошла куда-то вниз, удрали. Глушу мотор, через некоторое время завожу – заклинило, доложил на командный пункт. Как стемнело, прибыл капитан-инженер, дал заключение: левый двигатель починим сами, правый требует заводского ремонта. Буксируют подальше от передовой, запрягли и тянут, как дохлых, обидно и досадно.

Вот и тыл, здесь не разбери-бери, самоходки с разобранными моторами, без гусениц, все в ремонте. Кругом раненые, иные ждут эвакуации в госпиталь, есть такие, что отказались идти в медсанбат, остались лечиться в медсанчасти полка. К нам идут любознательные, хочется из первых уст узнать, что творится на переднем крае, как там самоходчики. Мы «безлошадные», вся амуниция в куче, как у погорельцев. Нудное дело, я взвинчен, дошел до изнеможения, заснуть не могу, неопределенность, неприкаянность хуже любой напряженной схватки. Там надо в комок собраться, все подчинить стрельбе, здесь ни боя, ни отдыха, больные, и те чем-то заняты, а мы…

Жалко расставаться с боевой машиной, вместе попадали в какие переплеты! Выручали друг друга, мы ее, она нас. Даже уравновешенный Шустеров, и тот не спит, забрался в ровик под самоходку, включил переноску, последний раз решил попользоваться электроэнергией, читает книгу В. Василевской «Радуга». Обязательно проштудирует то, что читаю я, так уж повелось. В книге красной нитью проходит ненависть к гитлеровцам, ее призыв: убей немца.

Неунывающий балагур Святкин тоже «опустил уши», боится, как бы не отправили в тыл вместе с самоходкой, ибо механика-водителя на установке нет. Кто захочет уходить из своевавшегося экипажа, боевой семьи? Попасть к чужим на передний край – это как дикий гусак среди свойских. Некогда срабатываться, все решают секунды, до боя надо научиться понимать друг друга с полуслова, проникнуться верой в успех совместных действий.

Раз не спится, будем повышать механизаторский уровень, техника не зоотехния, тут не овечку постричь или курицу пощупать, тоже думать надо. Вообще-то установленные на самоходках автомобильные шестицилиндровые двигатели работали в танковом режиме длительно и безотказно. Но это для «средних» условий. Беру инструкцию «Самоходная 76-мм установка», выясняю, какие ошибки допущены при вождении, прав ли, когда на одном моторе долго маневрировал по тяжелой дороге. Умей ошибаться, умей и поправляться. По тактике прав, ищу ответ, почему мотор запорол. Оказывается, не надо было муздыкаться, глушить перегретый двигатель, следовало поработать на тихих оборотах, на холостом ходу. Плохо знаем технику.

Отдохнуть бы за горами, в виноградниках, тут команда:

– Дронов, к «Первому».

То комполка Гуменчук нагрянул с передовой в штаб. Думаю, задаст перца за вывод мотора. Прибыл, доложил. Василий Акимович по-отцовски обнял меня за плечи, пожал руку, посмотрел пристально, говорит:

– Молодцы, взаимозаменяемость осуществили на деле, в бою. Самоходку Эпикурова видел? Она в боевой готовности. Экипаж вышел из строя, остался один механик-водитель. Принимайте.

Добавил виновато, устало, не командирским, извиняющимся тоном:

– Отдохнуть вам надо, но некому передать установку. Нужна в бою, мало машин осталось в строю.

Просьба командира – приказ. От самоходки идет Эпикуров, докладывает, передает хозяйство.

– Вот и новая гроза «тиграм» и «пантерам». С какой стороны к тебе подходить? – язвит Святкин.

Приказываю экипажу:

– Проверить приборы, боекомплект. Каждый снаряд осмотреть, проверить наличие колпачков.

На душе кошки скребут, непривычно, нудно входить в чужой дом, о своей машине все знаешь, как заводится, как глохнет при выстреле, как бьет орудие, привыкаешь, веришь в нее. Доложил о готовности к выполнению боевой задачи. Приказ: «Дону» к 4.00 поступить в распоряжение командира первой батареи старшего лейтенанта Огурцова».

Новый бой, немец остервенело сопротивляется, наши с таким же упорством ломают оборону, выбивают огневые точки, живую силу. Комбат-1 приказал уничтожить дзот с пулеметом, который ведет огонь по правому флангу пехоты. Легко сказать, пытались подавить другие артиллеристы, он не уничтожается, живуч, видимо, имеет железобетонное перекрытие, либо башня танка над головой, может, просто везет какому-то «сверхчеловеку». Поговорил с командным пунктом полка, попросил понаблюдать за артиллерией противника, если потребуется – подавить. Страшен не сам пулемет, а огонь пушек, что стоят за высотками, только высунешься за бугорок, сразу ведут шквальный огонь.

После налета решил быстро отходить к лиману, в камыши, только не засадить бы десятитонную махину в болото. Нам в училище преподавали, что СУ-76 имела особенность: благодаря низкому удельному давлению на грунт она могла успешно передвигаться в лесисто-болотистой местности, сопровождая пехоту там, где не могли пройти средние танки и другие самоходные орудия. Надо использовать это преимущество.

Ползком, по-пластунски, вылез, где повыше. Замер, жду, когда оживет огневая точка. Вот он где, вижу возвышение. Каждому ставлю задачу, разъясняю пути исполнения. Выскакиваем на песчаный холм, фриц как на ладони, бьем по дзоту. Перелет. Недолет. Фу, пропасть, сказывается волнение, но молчу, ругань не к месту. Есть попадание, огонь, огонь! Пора сматываться, гансы с удовольствием променяют пулемет на самоходку. Механику-водителю командую по внутренней радиосвязи и сигнальными лампочками: «Задний ход, вправо, еще вправо». По бывшей огневой позиции, по вероятному пути отхода, сразу обрушен шквал огня, немец не дурак, разбирается в нашей тактике. Но мы отошли по невероятному пути, в камыш, к лиману, этим и спаслись. На НП волнуются, целы ли? Как ни в чем не бывало, воюем с лягушками. Радирую комбату:

– «Дон» задачу выполнил, прием.

Подключился наблюдательный пункт, хвалят. Чувствуется, что немец на издыхании, по его огневым точкам бьют полевая артиллерия и самоходки, готовимся к штурму, наша берет.

К исходу дня из-за моря показываются штурмовые Ю-87, над ними взад-вперед, кругом, вверх-вниз, как будто играются, носятся «мессеры». «Ястребков» не видно, давно такого не было. «Во-оздух!» – слышится кругом.

– Идут бомбить тылы, – определяет Святкин.

– Сколько их, смотри, смотри, поворачивают, – указывает Шустеров, пытаясь пересчитать самолеты.

Рев зениток, гул моторов, вой падающих бомб, взрывы, взрывы, первая волна пикировщиков обрабатывает тылы. Следующая группа сбрасывает бомбы уже ближе, еще ближе. Песчаная коса в разрывах, окутана облаком дыма, кажется, что море соединилось с лиманом, накрыло и погребло под смерчем все живое на мертвом песке.

– Нас миновало, – успел выговорить Василий.

Увидев новую волну бомбардировщиков, заорал сполошным голосом:

– Это наши, берегись!

И упал на дно самоходки. Святкин пытался выскочить из машины, я задержал, там неминуемая смерть. Почему не подумал, что и в установке не спасемся, не знаю. Из брюха бомбардировщиков отделялись черные точки, которые быстро превращались в огромные, зловещие капли и с раздражающим душу визгом устремлялись к земле. Три пикирующих «Юнкерса» с заунывным воем, ориентируясь по прежним взрывам, кладут бомбы точно вдоль нашего переднего края, одна досталась нам, упала впереди пушки рядом с лобовой частью. Что было дальше, уже не видели, не слышали, очнулись вверх ногами.

Взрыв разворотил лобовую броню, вырвал напрочь коробку передач, самоходка поднята в дыбошки, потом торчмя опрокинута через корму, сорваны и откинуты в сторону обе гусеницы, слева нет катков, осталось лишь ведущее колесо. Наша пятиметровая установка легла кормой к фронту, лобовой броней к тылу, так распорядилась взрывная волна. Эпикуров вместе с коробкой передач выброшен из машинного отделения, лежит поодаль. Мы трое в боевом отделении, кто как, все на головах, ногами кверху. Ближе к люку вперемежку со снарядами оказался Шустеров, под ним Святкин. Ниже всех моя голова на песке, крыша у самоходки брезентовая, перед боем ее снимали.

Что чувствовал в момент взрыва бомбы, не помню, оморок накрыл, лишь потом догадался, что душу сам себя, собственной бородой уперся в горло, шею скрутило в бараний рог, в грудной части позвоночника адская боль. Понимал, что малейшее усилие, малейший подъем, и позвоночник не выдержит. Кое-как нашел лазейку для воздуха, вздохнул. Смотрю из боевого отделения снизу вверх и через дыры в броне вижу, как лучи заходящего солнца освещают желтый бензопровод мотора, всю внутреннюю стенку машины. Думаю: «Сейчас вспыхнет бензин, самоходка взорвется, вместе с ней и мы заживо сгорим». Выкарабкиваться из-под Святкина, Шустерова не было сил.

Первым на помощь прибежал старшина батареи Худайбердыев, он через люк вытащил заряжающего, затем за ноги – меня. Святкин вскочил, побежал прочь, лег в траншею. Со мною старшине пришлось повозиться, первым делом распрямил, поправил что-то выступающее на шее, сделал массаж, дал из фляжки водки с виноградным соком. Чистую русскую не пил, говорил, что мусульманский закон запрещает.

Я ожил, вволю надышался, почувствовал себя вполне боеспособным. Случилось непредвиденное, аника-воин Дронов очумел, схватил автомат старшины в левую руку, свой пистолет в правую, с криком: «За Родину, вперед!» метнулся в сторону переднего края. Немцы поднялись в атаку, кому, как не Дронову, ее отбивать? Худайбердыев не растерялся, схватил круженного за шиворот, затянул за самоходку, придавил коленом к рваной броне и к земле, держал до тех пор, пока казак не охолонулся, упокоился и начал стонать от боли в шее, груди, голове.

Наводчик Шустеров выскочил, стал оказывать помощь Эпикурову, у того перелом позвоночника в области поясницы. Под шквалом пуль и разрывов снарядов подползла медсестра, еще кто-то из бойцов. Мне сказала: «Лежи», дала какую-то пилюлю, быстро занялась Эпикуровым. Его перевязали, перебинтовали почти кругом, как мумию, виднеется лишь голова да рука. Как только живым остался – непонятно, железо, броня не выдержали, а человек дышит. Помню последние слова:

– Лейтенант, не обижаешься? Как я воевал?

– Хорошо воевал, – вымучиваю языком, не поворачивающимся из-за контузии, – быстрее выздоравливай, возвращайся.

Помню его последний благодарный взгляд, виделись не только страдание и боль, но и радость от чувства исполненного долга, оттого что остался жив, теперь вывезут из пекла. Бережно положили на носилки, поставили на бронетягач, по-братски распрощались, потом, как узнали, навсегда.

Этот бой был подробно описан в журнале боевых действий полка, в полковом архиве сохранился снимок остова нашей самоходки. За спасение экипажа и за другие подвиги, совершенные на земле Тамани, Сапар Худайбердыев был награжден орденом Красного Знамени.

Наградной лист С. Худайбердыева

Дождавшись темноты, все трое, отдохнув на земле, с трудом поднялись и пошли. Только тут понял, какая она коварная – контузия. Бебухи отбил, никак к памяти не приду, усиливается боль в груди, мутит, дрожь в мышцах, шум-гам в голове, ослаб слух, язык не мой, не подчиняется. Потом узнал, что старший медслужбы полка капитан А. Метелкина диагностировала перелом шеек двух ребер, повреждение шейных позвонков, трещину в грудной кости, многое другое. До сих пор эти трещины-переломы дают о себе знать, боль не проходит, а с годами все больше и больше усиливается, ранения и контузии все чаще напоминают, мучают. До этого никому нет дела, травмы войны переносятся в одиночку, зачем о них трубить, к чему близким портить настроение, рассчитывать на соболезнование. Сочувствие немощности тоже тяжелый удар, действует разрушающе.

Доплелись до командного пункта, оттуда «Виллисом» в Благовещенскую, в тыл полка. Радовались, что остались живы, не чаяли, что война будет безжалостна, придется еще много раз смотреть смерти в глаза.

Не догадывались, что Святкина судьба скрутила в бараний рог, не выпрямиться, не стать строевым. Он не был ранен, а пострадал больше всех, руки и ноги стали дрожать, к службе не пригоден, демобилизовали. С виду балагур – а какой воин! Летом 1943 года, в боях за поселок Горно-Веселый, умело заряжая орудие, он помог своему расчету уничтожить прямой наводкой немецкое самоходное орудие и наблюдательный пункт, за что вручили медаль «За боевые заслуги». В бою за Новороссийск был удостоен высокой солдатской награды – медали «За отвагу». В бою заменил раненого наводчика, уничтожил взвод пехоты противника и два наблюдательных пункта.

Говорят, в тылу было трудно – согласен. Считают, что медаль за бой, медаль за труд из одного металла льют – тоже правильно. Не могу принять, что жизнь воина на передовой можно сравнить с трудом человека в тылу, ибо это труд в поте, в крови, при высочайшем напряжении и… в страхе. Кто над этим глумится, тот ничего не знает о войне. Страх пронизывает всю жизнь на передовой, подавляется лишь приверженностью делу защиты Родины, чувством собственного достоинства, гордостью, честолюбием (любовью к чести!), нетерпимостью позора, трусости, ответственностью перед судом и трибуналом, для многих боязнью расстрела, прямым уничтожением за трусость.

К. Симонов писал: «Лейтенантская жизнь в дни наступления недолгая – в среднем от ввода в бой и до ранения или смерти девять суток на брата». Так было. Вот и равняй труд лейтенанта с трудом самой уважаемой медицинской сестры в Ташкенте! Об этом надо чаще напоминать не в меру ретивым администраторам из тыловиков.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.