Думы о доме

Думы о доме

Не удается разорвать, распылить на куски передний край, немец не выдыхается, вовремя и умело затыкает бреши. Упорно, шаг за шагом, идем вперед, освобождая Кубань. Фронт живет своей жизнью, по законам военной науки, вернее, военных наук – советской и немецкой. Чему она служит? Как убить и как не быть убитым. Немцы пятятся, но не бегут, все по правилам.

В один из моментов боя, когда силы наши и гитлеровские выравнялись, ни мы их не спихнем, ни они нас не могут попятить, с улиц Анапы на машинах вырвался батальон мотопехоты. Как смерч, он почти моментально канул в бездонной пучине переднего края, автомобили ушли в укрытие, на месте высадки остались тыловые службы. Бойцы и офицеры свежие, хорошо экипированные, чувствуется, что это новые дивизии, армия наступления. Восхищаемся выучкой бойцов.

– Стой, подожди, Ефим! Юша-а, брат мой! – шумлю, показывая товарищам на старшину, среди других бойцов перебегающего путь от дороги в дом.

– Юша-а!

Не слышит, удаляется. Выпрыгиваю из самоходки, дважды стреляю из пистолета вверх, бегу к нему, старшина остановился, удивленно, настороженно смотрит в мою сторону. Поняв, что обращаются по-доброму, подходит. Нет, не он!

– Извините, обознался.

– Бывает, – говорит он, козырнув, удаляется.

Снова, в который раз, ошибаюсь. Как хочется увидеть родного брата, доброго, умного старшего наставника в жизни. В последнем письме из-под Сталинграда он писал: «Гнетет мысль, что не подготовлен к войне, никакой военной специальности, старшина роты – все, на что способен. Мы должны отстоять Сталинград».

В письмо вложена фотокарточка измученного, утомленного фронтовыми дорогами бойца. Карандашом другого цвета дописано: «Идем в наступление. Хотелось бы всех вас увидеть».

Как в воду канул, где ты, Ефим? Сколько пересмотрел красноармейских колонн, групп, одиночных бойцов. Выискивал среди тех, кто гордо шагал к фронту, одетых и обутых во все новенькое, с автоматами, с высоко поднятыми головами. Среди тех, кто, понурив головы, сгорбившись под тяжестью поражения, в исполосованных соленым потом грязных гимнастерках, шли в остатках разбитых частей в тыл на переформирование. Среди раненых, контуженных, больных. И даже среди тех, кто в одиночку перебегал линию фронта, выходили из потайных укрытий со страхом в глазах от пережитого, от неизвестного, как встретим их мы. Нет тебя, братка, нигде.

Другим на войне выпадала удача, судьба сталкивала с односельчанами и родственниками, мне не везло на встречи. На фронте шестеро братьев, две сестры, сколько земляков-хуторян! Где-то в казачьих кавалерийских соединениях двоюродные братья Иван, Георгий, Николай Дроновы, братеник по материнской линии Дмитрий Андропов, воспитанник-сирота Иван Топольсков (Ваняшка-маленький, как звали в отличие от Ваняшки-большого, старшего брата И.И. Дронова). В армию ушли добровольно несовершеннолетняя сестра Нарочка, двоюродная сестрица Катенька Быкадорова. Сколько родных сердец бьется рядом, а повстречаться никак не доводится!

Прервавшаяся переписка с родным братом Ефимом Тихоновичем волнует больше всего. Жив ли, не вещало сердце о заранее предрешенной гибели? Тихо-тихо, как бы про себя, он часто повторял песню: «Черный ворон, черный ворон, что ты вьешься надо мной, иль погибель мою чуешь, черный ворон, я не твой». Пора бы отозваться, мужа ждет жена, папу дети. Надя, кровь дроновская, вся в тебя Галочка, красавица турчанка, в мать пошла. Слезами исходит старенькая мама, всем нужен дома, в семейной жизни, отзовись, братушка!

Задумался, загрустил. Святкин, заметив это, весело кричит:

– Лейтенант, смотри, нет им дороги в нашем небе.

Наблюдаем за воздушным боем истребителей. Ме-109 пытаются прикрыть бомбардировщики, шедшие бомбить наши наступающие части, «яки» смело вступили в бой, погнали «мессеров», сбили одного, затем подбили второго, уже Ю-88, бомбардировщика. Истребитель рухнул на глазах, бомбер, видно, дотянет к своим, остальные в беспорядке смылись восвояси, издалека послышались разрывы бомб, то «юнкерсы» бесцельно сбросили смертоносный груз.

– Вот так бы всегда, – восклицает Святкин.

– Это вам, гансы, не 41-й год, когда были хозяевами в небе, глушили, как рыбу.

Так бы начинать войну, слишком много тогда утратили авиации. Лишь к 1943 году наши летчики получили машины Як-3 и Ла-5, на них можно было сражаться на равных с фрицами. А потом и Як-9, Ла-7, превосходящие немецкую технику по многим параметрам боя. В небе Тамани нас прикрывали с неба 2200 самолетов, махина!

Анапа свободна, 21 сентября отныне станет праздником города. Горючее и снаряды на исходе, передаю об этом на наблюдательный пункт полка, сообщаю местонахождение, информирую о противнике, этим особенно интересуется помощник начальника штаба по разведке капитан Дуров.

На поле снова просматриваются убитые и раненые, почему никто не движется вперед? То тут, то там вездесущие медики пестуют раненых, большинство из санитаров девушки. Одна помогает бойцу переползти в укрытие, рядом лежат убитые, попали под разрыв крупнокалиберного снаряда. Вдали, от укрытия к укрытию, в направлении переднего края перебегают две санитарки и боец, они посланы за ранеными. Какая трудная служба, рядом море, парк культуры, пляж, для вас ли военная доля? Сердце уколола нежная жалость к боевым спутницам. Вспомнил о сеструшке, Нарочка, родная моя, неужели у тебя тоже такая судьбина? Нет и восемнадцати, в шестнадцать лет прибавила годы, добровольно ушла на фронт вместе со станичными ребятами, оставив наших дорогих родителей в немецкой оккупации. Где ты, вынянченная мною, замучившая детство мое, как ты там?

Внимание снова приковал бой, немец ведет жуткий огонь по тому участку фронта, куда введен мехбатальон, бойцы которого так понравились выправкой и хваткой. Проявят себя такими молодцами, какими показались? Многие люди боевиты в строю, но трусливы в бою, попав в критическую ситуацию, теряют волю, не в состоянии управлять чувствами, поступками, самими собой. Поддерживаемая нами рота хорошо воюет, шаг за шагом, то там, то тут, как медуза, обтекает, обходит объекты, отвоевывает один клочок земли за другим и медленно продвигается вперед, вперед. Немецкий пулемет, пригнувший было роту к земле, уничтожен меткими выстрелами Шустерова. Наблюдаем за ходом боя, наша задача немедленно уничтожать огневые средства противника, находящиеся в зоне прямой видимости и поражаемые прямой наводкой пушки.

Мысли живут по своим законам, снова вижу на переднем крае медсестру рядом с ранеными, с трупами, вспомнил о «Soldaten zu Haus», его «сотрудницах». Неспроста у Василия закипела злость на этих девок. Действительно, закончится война, народ выйдет на улицы, там встретятся девушки, те, что были в окопах, и те, которые «воевали» с немцами на пуховых перинах. Как они будут ходить по одной и той же земле? Какую великую почесть надо воздать женщине с фронта, какой заботой страны должна быть окружена она, вынесшая на плечах непомерную тяжесть боев!

Перестрелка усилилась, слышится «ура», вдруг слышу разрыв за разрывом, трескотню пулеметов. Успел заметить, что выстрел немецкой пушки следовал сразу за вспышкой света, что означает: бьют прямой наводкой с близкой дистанции. Пехота залегла, лишь красные ракеты одна за другой летят в одном и том же направлении, бойцы установленным сигналом указывают артиллеристам цель, просят уничтожить. Сейчас полевая артиллерия будет срочно готовить исходные данные на подавление противника. Мы ближе, нам и решать эту задачу, но с нынешней позиции цель не поразишь, надо искать такую ОП, чтобы подавить наверняка, вот это единоборство! У немцев преимущество: можно вести огонь с места, но не видят самоходчиков. У нас наоборот, огонь придется вести с остановки, почти с ходу, но цель видим, есть внезапность, что дает надежду на успех боя.

Мы хорошо уяснили, что СУ-76 имела много положительных сторон: легкость в обслуживании, надежность, малошумность. Это следует использовать, солдат хорош, когда обучен, нужно учесть свои выгоды. Ставлю пушку в укрытие, ползу на высотку, пехотинец помог уяснить задачу, пути подхода к огневой позиции. Дзот или дот расположен между двумя складками рельефа, надо зайти левее. Неизбежно попадем в сектор обстрела противника. Была не была, либо в стремя ногой, либо в пень головой. Хижняку показываю место огневой позиции, объясняю момент остановки, только по сигналу, быстро взять на тормоза. Наводчику приказал наблюдать, корректировать огонь, к панораме стал сам, жду, когда оживет цель, чтобы уточнить место амбразуры.

Вспышка, разрыв, вот ты где. Восемь снарядов, целых восемь, послал по цели и быстро сматываюсь в укрытие. Если я не убил, то он убьет, как пить дать, какой же артиллерист с пристрелянного места не поразит такую махину, как наша установка, да на близком расстоянии. Вокруг дота пыль, дым, взрывы, попали! Пехота пошла, побежала вперед, «ура, ура!». Хоть кричи от радости за спасенных людей, гордость от мысли, что ты исполнил воинский долг, – благородное чувство.

Снарядов осталось лишь на неприкосновенный запас, на случай вражеской контратаки, в первую очередь для отражения танкового удара. Мы использовали почти весь боезапас, 60 выстрелов. Доложил на командный пункт, оттуда приказано уйти в укрытие, быть в готовности к отражению возможного наступления немцев. С подходом машин с боеприпасами вызовут на заправку. Через некоторое время слева, через дворы и виноградники, наблюдаем, как, рассредоточиваясь, идет на передний край первая батарея САУ под командованием лейтенанта Огурцова. Самоходки спешат на правый фланг, там ожидается контратака немцев, а мы до конца дня прокантовались в резерве командира полка. Заправились, пополдневали, да как!

– Вот это кок! Одного птичьего молока не прислал. Наготовил, как на Маланьину свадьбу, – восхищается обедом Святкин.

– Дывись, две нормы с гаком налыв, – перемешивая украинский язык с русским, вторит Хижняк.

Было чему удивляться, мы такого обеда не только за войну, в мирное время не имели. Борщ с мясом, свежей капустой, каша гречневая с маслом, не перловая, будь она неладна, курица жареная, главное, хлеб, пышный белый кубанский хлеб, не сухари, а каравай деревенской печной выпечки. Да две порции с гаком наркомовского пайка – водки.

– Какой виноград! Вы, северяне-клюквенники, вовек не видали и не пробовали, – поддевая нас за неосведомленность, шутит Алексей, – вот сорт Абрау-Дюрсо, ишо «дамские пальчики», Вася, это тебе, – подает крупные гроздья с продолговатыми, светлыми, сочными ягодами.

Осязание этой прелести вызвало воспоминания, они стоном отдаются в душе. Тоска по настоящим женским пальчикам, по женской ласке вызовет дрожь в пальцах рук, в сердце. Тут Святкин некстати затянул песню: «То не ветер в поле воет, не дубравушка шумит. То мое сердечко стонет, как осенний лист дрожит». А моя душа пела другую, нашу, казацкую: «Напрасно ты, казак, стремишься, напрасно мучаешь коня. Тебе казачка изменила, другому счастье отдала». Эту песню часто пели мои старшие братья Ефим, Георгий, Иван, Николай, Ваняшка вместе с хуторянами-казаками. Потом и я вошел в хор.

Гул боя слышен на переднем крае, за спиной которого сидим в трех километрах, как у Христа за пазухой. Поснедали, набуздались, приняли по две сотки водки, кому и три перепало, что растопило напряжение, разлило доброту в теле и душе, возбудило тоску по дому, разбередило душу, сердце защемило, заныло. Каждый видел себя в семье, еще лучшим, иным, чем до войны.

Василий Шустеров налился солнечным счастьем любви к Полиночке, жена тоже в нем души не чаяла, слала письмо за письмом, откуда только находила столько радости, бодрости и любви к мужу в блокадном Ленинграде, у станка.

Леша Святкин, рыбак бакинский, был угрюм, невесел, жена редко слала письма. В тех, что получал, не было ни нежности, ни радости, чувствовалось, что балагурство не от веселья, а от необходимости победить горе.

Тяжело было Хижняку, семья в оккупации, уже два года о родных ничего не знает. Мне знакомо его самочувствие, надо помочь, не оставлять наедине с горем. Считая, что обед окончен, Шустеров решил, как всегда, дела завершить письмом к жене.

– Ты, Вася, что-то редко стал писать. Вчера целый вечер не кропал, сегодня уже день кончается. Расскажи, не забудь, как дело имел с публичным домом, – понес без колес Святкин.

– Ты шутишь, а письма к жене мне жить и воевать подсобляют.

– Во, как в «Веселых ребятах», – нам песня строить и жить помогает.

– А ты как думал? Напишу – и легче на душе. Как будто поговорил с Полиной, снял с себя какой-то груз.

– Я своей не буду. Вася, ты умеешь. Доложи в письме, что поженился я на красивой самоходочке с 76-мм пушкой, на гусеницах.

– Ничего, Леша, вот получишь медаль, все девки за тобой гужом, да мимо, – пытаюсь успокоить заряжающего.

– Моя изменяет, дружок написал.

– Как так, неужто в такое время можно? – спрашивает Павел.

Добавляет надрывно, с горечью:

– Что сейчас отдал бы за одно письмо, за одну весточку, что жена и детишки живы. Их еще в августе освободили. Писал два письма соседям. Ни слуху ни духу.

Наступила тишина. Куда делся игривый тон в разговоре Святкина с Шустеровым, у каждого звоном отозвались слова друга, трудно найти утешение, понятно состояние товарища, сам испытал, да еще как. Что-то сказать надо, нельзя оставлять человека одного журиться с несчастьем, с нашей общей бедой. Горе молчать не любит.

– Павел Семенович, – обращаюсь к Хижняку, – может, написать письмо в сельсовет или в райисполком. Гляди, и родные в другом селе живут. Бывает, жилья не осталось, одни трубы торчат. Как вон там…

– Есть идея, – загорелся Шустеров.

– Давайте, напишем – мы, боевой экипаж установки «Дон». Сообщаем, что ваш земляк бьет врага. Храбро водит самоходку, – предлагает свой текст письма Святкин.

– Сообщим: установка 1448-го артполка резерва главнокомандования 18-й десантной дивизии. У тебя, Ленька, не голова, а кубышка пустая. Всем растрезвоним, что под индексом полевой почты № 12296 скрывается наш полк. Напишем иначе: «группа бойцов и офицеров, боевых друзей». Отошлем на освобожденную часть Украины. Ответ шлите срочно на имя Хижняка Павла Семеновича.

Под впечатлением рассказал товарищам о своих переживаниях. В период немецкого нашествия на Дон и Ставрополье мои родственники были либо в оккупации, либо на фронте, я один, как перст. Мысль, что одинок, сама по себе тяжела, смерть рядом. «И никто не узнает, где могилка моя». Пока не коснулось, такие песни плохо понимал, а тут почувствовал, как сердце закипает. Кто знает, может быть, родных уже могила укрыла? Живы, здоровы, не умирают с голоду? Свербит мысль, квелит душу день и ночь, ложусь – думаю, ночью проснусь, представляю, где они и как.

– С кем она, – ввертывает неуместное словцо шутоломный Святкин.

На него зло осклабился Шустеров, болезненно дернулся Хижняк. Леша быстро ретировался.

– И об этом не раз, не два думал. Дожил до того, что голова стала, как колокол. Сильные боли, слабость, апатия. Пошел в санчасть. Там знали, что в 42-м году был тяжело контужен, ранен в бок. Покрутили, повертели, постучали. Рецидив контузии, говорят. Я этому поверил! Сколько брома попил, таблеток разных проглотил, уколов принял, и успокаивающих, и возбуждающих. Ничто не помогало. Замучили постоянные головные боли и прочее. 2 июня 1943 года получаю письмо от жены. Доразу сердце отложило. Живы, Верочка ждет папу. Не обо всем написано, но главное есть, остальное выспрошу. Через несколько дней боль и слабость как рукой сняло. Здоров, свеж, силен. Вот тебе и контузия, и бром. Воину важно знать, что его ждут, что он нужен. Думаю, и вы, Павел Семенович, дождетесь этого.

У нашего товарища в глазах заблестел огонек, на лице мелькнула улыбка радости и надежды.

Наступили бои за станицу Благовещенскую. Надеялись, что, потеряв Новороссийск, затем Анапу, немец без оглядки побежит в Тамань, на корабли. Не сбылось, частям пришлось пробиваться к станице в тяжелых боях. Полк вместе с 5-й гвардейской бригадой и 55-й Иркутской стрелковой дивизией наступал по песчаной косе южнее станицы. Севернее пробивалась дивизия 18-й армии, западнее станицы на Бугазскую косу был высажен десант морских пехотинцев и стрелковый полк дивизии. Ударом с трех сторон немец разбит, 26 сентября, на десятый день после взятия Новороссийска и на пятый после Анапы, станица Благовещенская освобождена.

Впереди Тамань, чем ближе город, тем ожесточеннее сопротивление врага. На косе тесно, наступаем между Черным морем и лиманом, ширина этой проклятой плешивой полоски не более двух километров. На выходе, впереди кубанские просторы, здесь череда небольших гор, они, как пробка, закрывают выход из песчаной бутылки. Высотки немец так укрепил, что который день не можем столкнуть в море, сделать это надо немедленно, слишком невыгодная позиция, нет естественных укрытий, искусственных сооружений. Нельзя останавливаться на более или менее длительное время, артиллерия противника пристреливается, затем открывает массированный артналет. Мы у врага, как на ладони, единственная защита собственный «бог войны».

В один из моментов боя обнаружили скопление немецкой пехоты, на передний край шло подкрепление. Цель была настолько хороша, что, забыв об опасности, снаряд за снарядом отправляли в гущу фашистов. Взвод немецких пушек ударил по нашей огневой позиции, к счастью, недолет, тут сзади второй залп, куда деваться? Мы в вилке, командую механику:

– Полный вперед!

Только успели отъехать, как в непосредственной близости новый, третий гром разрывов, осыпало песком и осколками. Куда теперь? Эх, погибать, так в бою: «Вперед, огонь, огонь!» Где в атаку идет казак, там у врага трое в глазах. Наконец, на помощь пришли полевые пушки, заставили замолчать немецких артиллеристов. В азарте забыл о личной предосторожности, приподнялся над броней, оказался головой и грудью выше верхнего края боевого отделения.

– Лейтенант, смотри, – указывает Святкин на перископ.

Быстрее обычного спустился, спрашиваю:

– В чем дело?

– Смотри в перископ. Наверху по твоей голове осколки плачут.

И тут разрыв… Осколками буквально осыпало самоходку: тра-та-та-та.

– Это твои, – смеется заряжающий.

Шустеров сосредоточенно, с каким-то отрешением ведет и ведет огонь. Видим, как немцы бегут в овражек, одни падают плашмя, другие корчатся от ран, некоторые успокоились навсегда, приятная картина, такое встречалось нечасто.

– Лейтенант, сбегаю, посмотрю на фрицев. Довольны ли нашей работенкой, – смеется Святкин.

Любил поговорить в таких ситуациях, не поймешь, почему в самые тяжелые минуты боя либо песню затянет, либо сморозит что-нибудь. То ли от страха спасался, то ли нас хотел отвлечь, не знаю, почти всегда в бою чудил.

– Ты из самоходки и до ветру боишься выйти, – выводит на смех Шустеров.

– Как тебя оставишь, в один миг снаряды расстреляешь. Чем буду кормить свою подружку? – заряжающий попытался погладить казенную часть ствола, но быстро отдернул: горячо.

Действительно, интересно посмотреть, что там мы накрошили, думается, пушечное мясо из румын и немцев.

– Это вступительный взнос, – говорит Василий, его только что приняли кандидатом в члены партии.

– Маловато, Вася, коммунист должен жизнь свою отдавать.

– Потребуется – отдам. Пока она и мне, и стране здесь нужна. Впереди много фрицев, добавим, – уверенно отвечает Шустеров.

Пока затишье в бою, Шустеров затеял разговор о прошлом:

– До сего времени не пойму, чем вызваны, кому понадобились страшные 1937–1938 годы?

Потом приглушенным голосом, как бы боясь, что его в самоходке кто-то подслушает, рассказал историю, происшедшую с одним рабочим. Хороший был человек, мы, молодые, брали с него пример. Коммунист дореволюционный. Но вот на собрании дядя Гриша разозлился на выступающих крикунов и в сердцах сказал: «Разве можно так жить и с душой работать, когда то того, то другого увозит «черный ворон»? Почему это делается, почему не дойдете до товарища Сталина?» На другой день и его забрали, как врага народа. А какой он враг?

Знаешь, что было дальше? Мишка, сын дяди Гриши, кореш мой, на комсомольском собрании (он был у нас активистом) заявил, что он отказывается от своего отца. Так и сказал: «Не признаю врага народа своим отцом. Сталин мой отец». В 1939 году дядю Гришу выпустили из лагерей. Но что от него осталось… А в 1941-м он пошел в ополчение. Под Лугой их разбили немцы, но дядя в плен не сдался, ушел к партизанам. Мишку вместе со мной забрали в армию. Только меня послали учиться в полковую артшколу, а его в пехоту. Утек Мишка к немцам, наши люди рассказали, что служит полицаем. Вот как все повернулось. Встречу дядю Гришу, не знаю, как буду ему в глаза смотреть: тогда, дурак, поверил, что он враг народа, Мишка убедил. А сейчас того подлеца встретить, да поговорить с глазу на глаз, тут не пожалел бы снарядов!

Святкин стал в позу:

– Надо было уничтожать «пятую колонну».

Шустеров ответил:

– Такие люди, как дядя Гриша, не «пятая колонна»!

Разговор на этом закончили. В наушниках:

– «Дон», «Дон», сменить ОП, лево пятьсот.

И опять дотемна огонь, огонь.

– Ну и дэнь, думав, от-от моторы вид пэрэгриву взирвуттца, – ворчит Хижняк, вылезая из своего пекла.

После этих боев командование отослало на А.Т. Дронова наградной лист, где было отмечено: «В бою 7 и 8 августа 1943 года при наступлении на Горно-Веселый уничтожил прямой наводкой: самоходное орудие, противотанковое орудие, наблюдательный пункт, дзот и миномет противника с прислугой, мешавшие продвижению нашей пехоте. Умело маневрируя орудием среди разрывов вражеских снарядов, тов. Дронов поставленную боевую задачу выполнил без единой потери и повреждений».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.