Паневежис

Паневежис

Еще 31 июня, развивая достигнутые ранее успехи, войска 1-го Прибалтийского фронта вышли к побережью Рижского залива западнее Риги, перерезав сухопутные коммуникации противника, соединяющие Прибалтику с Восточной Пруссией. В ответ немцы предприняли отчаянное контрнаступление, нанеся главный удар в направлении Шяуляя, находившегося тогда всего в двадцати километрах от линии фронта.

Утром 17 августа на командном пункте нашего полка появился Василий Сталин.

– Нужен опытный экипаж, – с порога сказал он Борзову и, подойдя к столу с разложенной на нем картой, продолжил: – Вот здесь, в районе леса, находятся немецкие танки. Неспроста они там, явно к прорыву готовятся. Пошли кого-нибудь, пусть вскроет места их сосредоточения. А мы сразу и ударим по ним! Истребительное прикрытие я обеспечу.

– Сквирского ко мне! – приказал Борзов после непродолжительного раздумья.

Разведка прошла весьма удачно, и вскоре на штабную карту довольно точно было нанесено положение танковых войск противника, изготовившегося к атаке. И буквально часа через два после этого прямо над нашим аэродромом прошли фронтовые бомбардировщики «Ту-2». Много их было, до десяти эскадрилий в полном составе.

До этого мне, да и остальным друзьям-однополчанам, ни разу не доводилось наблюдать с земли, как под мощный аккомпанемент могучих двигателей стремительно проносится в небе безукоризненный строй девяток бомберов. Идеально правильные треугольники звеньев, в которых каждый самолет казался как будто намертво приклеенным к своему месту. Сразу было видно – в воздухе настоящие асы. «Как на параде», – восхищенно подумал я.

Причем летели они безо всякого прикрытия. Никакой необходимости в нем не было – скорость «Ту-2» примерно соответствовала скорости немецких истребителей «Ме-109» и «FW-190». Тем более из наших самолетов сопровождать «туполевых» могли лишь новые «Ла-7», появившиеся на фронте весной 44-го. Да и мощное бортовое вооружение, установленное на «Ту-2», позволяло дать достойный отпор врагу.

– Все, капут фрицам! – радостно произнес стоявший рядом техник.

– Это точно, – согласился с ним кто-то из летчиков.

Но, к сожалению, получилось совсем не так, как хотелось. Или в штабах ошиблись, передавая бомберам координаты цели, или ведущий штурман напортачил… Неизвестно. Знаю лишь то, что отбомбились «туполевы» не там, где надо, что сразу же обнаружилось контролирующим результат атаки разведывательным самолетом.

– Срочно посылай всех, кого можешь, нанести удар по танкам, – вновь обратился к Борзову Василий Сталин. – Медлить нельзя, немцы уже готовы, вот-вот в атаку пойдут.

Как назло, на командном пункте находился только что прилетевший сюда полковник А. Н. Суханов, командир нашей 8-й минно-торпедной дивизии, седой такой мужик лет под шестьдесят.

– Я выполняю совсем другую задачу, – резко ответил он, не слушая никаких возражений, – и рисковать своими экипажами не буду!

Василий Сталин смерил Суханова испепеляющим взглядом, смачно выругался и понесся к ожидавшему его «Виллису», бросив напоследок: «Это тебе даром не пройдет!»

Как показали последовавшие за этим диалогом события, опасения молодого комдива были совершенно справедливыми. Не прошло и двух часов, как немцы начали свое контрнаступление и, к вечеру прорвав фронт, стали продвигаться в сторону Шяуляя…

…На следующий день А. Н. Суханова сняли с командования дивизией. Некоторое время его обязанности исполнял начальник штаба В. П. Попов, пока в конце августа на это место не назначили полковника М. А. Курочкина. Уже после войны слышал, что нашего бывшего комдива видели в Румынии, где он служил в должности военного атташе…

…Тут уж нам совсем не до шуток стало, ведь от Шяуляя до нашего аэродрома всего лишь десять километров. А на нем кроме нас целая истребительная дивизия, а это еще три полноценных полка. Ясно, что надо ноги уносить из Шяуляя, пока не поздно. Вот только куда… И решить этот вопрос следовало до наступления темноты, ведь большинство летчиков-истребителей не имели никакого опыта ночных полетов.

Вскоре выяснилось, что ближайший свободный аэродром находится в Паневежисе, и хотя никто не имел ни малейшего представления ни о состоянии его взлетно-посадочной полосы, ни о ее габаритах, иного выбора не оставалось. Василий Сталин быстро договорился с Борзовым о том, что наши экипажи будут вести эскадрильи истребителей к новому месту базирования, и через некоторое время окрестности Шяуляя огласились ревом моторов взлетавших самолетов.

А солнце уже начинает скрываться за горизонтом. Да и звуки артиллерийской канонады, кажется, стали раздаваться еще ближе к аэродрому. Мысленно подгоняя время, выруливаю на стартовую позицию и даю полный газ моторам. Машина, немного покачиваясь, начинает разбег. На этот раз она набирает скорость медленнее, чем обычно. И неудивительно, ведь я везу с собой восемь человек технического состава, да еще и торпеду.

Отрываюсь от земли, поворачиваю голову в сторону Шяуляя. Почти у самых городских окраин вижу вздымающиеся к небу пыльные столбы разрывов. «Совсем близко подошли, сволочи, – про себя ругаю немцев самыми последними словами. – Ну ничего, чай не 41-й на дворе, еще вернемся». Сразу же за мной, последним, как и положено в подобных случаях, взлетает наш командир Иван Иванович Борзов.

Садились мы в Паневежисе в том же порядке, в котором взлетали: сначала истребители, затем наши торпедоносцы, я и Борзов. Причем самолетов на аэродроме скопилось настолько много, что за неимением другого места они были просто расставлены рядами по обе стороны взлетно-посадочной полосы.

Редко когда доводилось испытывать столь неприятные ощущения при посадке. Обычно она ассоциируется у пилотов со счастливым возвращением домой, где уже не настигнут их ни вражеские зенитки, ни истребители. Но когда в вечерних сумерках при свете лишь своих посадочных фар проносишься сквозь плотный строй самолетов, каждый из которых как будто стремится поймать твою машину за концовки плоскостей, чувствуешь себя весьма неуютно. И хотя понимаешь, что все самолеты стоят на вполне безопасном расстоянии и что мои неприятные ощущения – лишь своего рода неприязнь к ограниченному пространству, но от этого почему-то никак не становится легче…

Тем не менее в суматохе поспешного перебазирования повреждения получил лишь один истребитель. Вскоре приземлился и сам Борзов, после чего все мы, найдя свободное место для ночлега в стоявшем неподалеку сарае, забылись сном праведников…

– А ведь там, в Шяуляе, наш самолет остался, – задумчиво произнес Иван Иванович, когда я, вызванный ранним утром по его приказу, явился на вновь организованный КП, – совсем новый…

…Это был один из трех «Бостонов», только лишь вчера пригнанных молодыми экипажами из Ленинграда. Двое из них успешно взлетели и находились вместе со всеми в Паневежисе, а вот с последним приключилась неприятная история. Несмотря на все старания, его моторы запустить так и не удалось, а техники, способные заставить их заработать, уже покинули аэродром на наших машинах. Так что ничего иного ребятам не оставалось, как искать спасения на борту командирского самолета, как раз заруливавшего на стартовую позицию…

Экипаж спасли, но брошенную машину жалко. Ну и начальство, конечно, за такое дело тоже по головке не погладит. И наверняка ведь этот неожиданный дефект может быть легко устранен квалифицированными техниками.

– По данным разведки, – продолжил командир после небольшой паузы, – аэродром Шяуляя пока еще не захвачен противником. В общем, полетим спасать самолет.

Сказано – сделано. Я улегся в гаргроте командирской машины, а вот стрелку-радисту пришлось немного потесниться – в его отсеке разместились электрик и два техника. И полетели. Одни, безо всякого истребительного сопровождения.

До Шяуляя добрались без приключений, заходим на посадку. Чувствую, как боковые колеса мягко коснулись земли. И вдруг… Самолет резко рванулся вправо, затем, столь же неожиданно, влево. Это мотание по сторонам продолжалось до самой остановки. Причиной оказались… бомбы, разбросанные на взлетно-посадочной полосе. Оказалось, аэродром уже был подготовлен к уничтожению, вот и пришлось Борзову лавировать на пробеге, избегая столкновения с массивными «чушками».

Выскакиваем из нашего самолета, оглядываясь по сторонам. А вот и наш брошенный «Бостон», сиротливо стоящий на краю летного поля.

– Товарищ командир, – крикнул техник, первым добежавший к нему, показывая рукой на две «пятисотки», привязанные к шасси.

В это же самое время из укрытия выскакивают трое и несутся в нашу сторону. Ими оказались саперы – офицер и двое солдат.

– Уходите быстрей отсюда! Мы сейчас все взрывать будем! – кричит запыхавшийся от быстрого бега офицер.

– Мы заберем самолет, тогда и взрывай, – хладнокровно отвечает Борзов, давая знак техникам не теряя времени приступать к работе.

– Так у меня приказ! – не унимается сапер.

– А у меня – боевая машина…

В общем, разговор шел на повышенных тонах. В конце концов наш командир послал своего собеседника по известному в русском словесном фольклоре адресу, после чего, забравшись на крыло, стал наблюдать за работой техников. Саперам ничего иного не оставалось, как, отцепив бомбы от шасси, ожидать, чем все это закончится.

Как мы и предполагали, неисправность в системе зажигания удалось устранить довольно быстро, и Борзов, убедившись, что двигатели работают так, как должны, спрыгнул на землю и побежал к своему самолету. Я занял пилотское сиденье, остальные расположились на месте радиста, и некоторое время спустя спасенный нами «Бостон» уже рассекал воздух своими крыльями.

А вот и сверкающая на солнце полоса железной дороги. Прекрасный ориентир. Лети вдоль нее – не ошибешься. Приведет она тебя в Паневежис… Минут десять или пятнадцать протопал – что-то неспокойно на душе. Местность незнакомая совсем… Да и характерные столбы дыма горящей на земле техники однозначно указывают на близость линии фронта… Не может быть! Паневежис в глубоком тылу находится!

Но пролетевшая в нескольких сотнях метров впереди четверка наших истребителей окончательно развеяла все мои сомнения. Взгляд упал на компас… Черт возьми, я же иду курсом шестьдесят, то есть почти на северо-восток, а надо было на восток, на девяносто… А как же «железка»? Оказалось, перепутал я. Эта ведь узкоколейная была, а та, что в Паневежис вела, имела широкую колею.

Пришлось восстанавливать ориентацию, правда, сделать это мне удалось довольно быстро. Захожу на посадку, проклиная себя за невнимательность. Надо же было так лицом в грязь ударить перед командиром…

– Ты куда это лететь собрался? – с улыбкой спросил Борзов, стоило мне появиться на КП для доклада.

– Да… – немного замялся я.

– Не за ту «железку» зацепился, – закончил за меня командир, – я за тобой наблюдал. Уже было хотел догонять, а то к фрицам попадешь, чего доброго. Но смотрю, ты исправился, стал домой возвращаться.

– Да не хотел я к немцам, – сконфуженно отвечаю, опустив глаза.

– Знаю, – еще раз улыбнулся Борзов и, хлопнув меня по плечу, удалился.

Как ни странно, война практически не коснулась Паневежиса, и вряд ли можно было найти в этом небольшом литовском городке хоть один разрушенный дом. Идешь по улочкам и как будто переносишься в мирное время, душой отдыхаешь.

Аэродром наш располагался у юго-восточной окраины Паневежиса. Его начали строить почти сразу же после присоединения Литвы к Советскому Союзу, но завершить к началу войны так и не успели. Немцы поначалу не спешили вводить его в эксплуатацию, слишком уж далеко продвинулись они в глубь нашей территории, но, когда линия фронта стала неумолимо сдвигаться на запад, возникла острая необходимость в новых базах для размещения авиационных соединений. Вот и пришлось вспомнить о недостроенном аэродроме в Паневежисе.

Все работы выполнялись силами наших военнопленных, живших в грязных бараках, находившихся неподалеку. Когда мы заняли аэродром, эти мрачные строения еще стояли на своих местах как живой памятник жертвам нацистов. Ведь после окончания строительства всех наших солдат уничтожили, сбросив тысячи истерзанных тел в вырытые у леса глубокие рвы. Кровь закипала, стоило лишь задуматься о том, через какие муки пришлось пройти этим несчастным людям.

– Ребята! – неожиданно крикнул один из штурманов, стоявший у конца взлетно-посадочной полосы. – Смотрите!

Мы тут же подошли к нему и, проследив за направлением его взгляда, замерли в оцепенении. На одной из бетонных плит сохранилась выдавленная в затвердевающем растворе надпись: «Здесь работали русские. 12.04.44». Все, не сговариваясь, сняли головные уборы…

Надо сказать, что аэродром позволял разместить на нем довольно большое количество самолетов, и в начале сентября, когда сюда перебазировался из Клопиц 51-й МТАП, вся наша дивизия, а это два минно-торпедных, один бомбардировочный и два истребительных полка, полностью собралась в одном месте. Истребители просто расставили вдоль летного поля, остальные самолеты были спрятаны в лесу. И что интересно, при таком довольно большом количестве техники никто никому не мешал.

Другое дело – подсветка взлетно-посадочной полосы. Некоторое время она полностью отсутствовала, и пока ее не установили, нам приходилось работать без нее. По представлениям мирного времени такая вольность считалась вопиющим нарушением правил безопасности полетов, но война заставляла нас идти на любые жертвы, поэтому ночью мы взлетали практически в полной темноте, ориентируясь лишь на костры, разожженные матросами. Некоторые пилоты предлагали пользоваться фарами, так же, как и при посадке, но Борзов, полагая, что их отраженный свет будет слепить нас, поначалу категорически запретил нам делать это.

Однажды мне пришлось взлетать ночью, да еще и при боковом ветре… Очень неприятное дело. Машина, набирая скорость, ввинчивается во тьму, и лишь огоньки костров, мелькающие по бокам, да едва проступающая впереди линия горизонта, где черный лес сливается с немногим более светлым небом, дают возможность визуальной привязки.

Наконец машина отрывается от грешной земли. Как же хочется посильнее потянуть штурвал на себя, чтобы поскорее подняться повыше! Но – нельзя. Поторопишься, и все – рухнет вниз не успевший набрать достаточную скорость самолет, похоронив под своими обломками экипаж…

Внезапный удар по носовой кабине заставил меня вздрогнуть всем телом. «Все, – пронеслось в мозгу, – отлетался…» Но прошла одна секунда, вторая… И ничего! Моторы работают, как и положено, машина идет прежним курсом…

– Командир! – слышу голос штурмана. – У меня в кабине переднее стекло разбито. Дует сильно.

– Понятно, – отвечаю, – лететь сможешь или будем садиться?

– Давай дальше пойдем, а там посмотрим…

Но не прошло и двадцати минут, как штурман не выдержал:

– Не могу больше! Замерз…

Делать нечего, пришлось возвращаться. Зашел на КП, как говорится, с опущенными ушами, ожидая заслуженного нагоняя от Борзова. Ну что же, сам виноват, передержал машину у земли, вот и зацепил верхушку сосны, хорошо еще, что не мотором…

Правда, это происшествие заставило Борзова вернуться к идее пользоваться фарами на взлете. Несколько пробных попыток подтвердили ее правоту, и вскоре этим приемом вовсю стали пользоваться все экипажи…

Тем временем, несмотря на все усилия противника, нашим войскам все же удалось сдержать его наступательный порыв, а значит, для снабжения группы армий «Север» всем необходимым у врага оставался лишь один путь – морской. Естественно, задача нанести вражеским транспортам максимально возможные потери была возложена на нас, экипажи торпедоносцев.

21 августа около трех часов ночи мой экипаж уходит в очередной крейсерский полет. Расчет простой – еще до рассвета выйти на просторы Балтики и прочесать ее побережье от Ирбенского прохода почти до самой Данцигской бухты, вернувшись назад тем же маршрутом. Учитывая весьма высокую потребность немецких войск в пополнении и боеприпасах, шансы встретить вражеский транспорт достаточно высоки.

Но теория порой весьма значительно отличается от практики, и в этот раз нам никак не удавалось обнаружить хоть что-нибудь, достойное атаки. Словно сговорились немцы не выходить в море в эти часы.

А вот и рассвет. Над морем он выглядит совсем иначе, чем на суше. Солнце еще не выглянуло из-за горизонта, но волны уже отсвечивают его бликами. Затем на стыке морской и небесной стихий вспыхивает пламя, с каждой минутой разгораясь все ярче и ярче. И вот наконец показывается и само небесное светило… Сраженный такой красотой, забываешь обо всем… Лишь смотришь и восторгаешься…

И вдруг севернее Либавы замечаю четыре продолговатых силуэта, выстроившиеся друг за другом. Присмотрелся к ним повнимательнее… Так и есть, конвой в кильватерном строю. Впереди два небольших тральщика, за ними два транспорта. Идут на юго-запад, и вот ведь совпадение, как раз спереди-справа от моего самолета. Разворачиваюсь в их сторону и сразу же ложусь на боевой курс, выбрав в качестве цели самый большой транспорт…

– Торпеда пошла! – раздается столь знакомый мне выкрик радиста.

Тут же резко бросаю самолет влево, чтобы пролететь за кормой атакованного мной судна, и даю полный газ моторам. Они ведь еще не стреляли, может быть, удастся проскочить незамеченным…

К сожалению, не удалось. Прицел врага оказался очень точным, и первые же трассеры замелькали прямо перед носовой частью самолета, не оставляя времени на какой бы то ни было маневр. В следующее мгновение смертоносный металл впился в мой «Бостон», резко швырнув его влево. В ушах раздался противный треск разрываемой обшивки. Моментально толкаю штурвал от себя, одновременно давая правую ногу и выкручивая баранку влево. Машина со скольжением несется вправо-вниз, и ей удается вырваться из свинцовых объятий. Повезло, ой как повезло!

Опять наблюдаю перед собой похожую на решето штурманскую кабину. И как в прошлый раз, Бабанов совершенно не дает о себе знать. И вновь гнетущая тяжесть, до боли сдавливающая сердце. Ведь, может быть, сейчас еще можно спасти товарища, перевязав его раны. Лежит он, беспомощный, истекающий кровью, а ты, отделенный от него бронеплитой, ничем не можешь ему помочь…

Радист отделался парой осколочных царапин на мягком месте, а меня опять даже не зацепило. Спасло бронестекло, принявшее на себя удар зенитного снаряда. Да уж, кто-то на небе очень сильно меня оберегал…

…Дело в том, что никогда ранее бронестекло это я с собой не брал, нарушая при этом соответствующий приказ командира. Толстое оно было, около шести сантиметров, крепилось внутри кабины сразу же за обычным остеклением и заметно ухудшало обзор, особенно на малых высотах.

А как раз перед этим вылетом Пичугин взял да и поставил его на самолет. На мой вопрос о причинах этого действия он так и не смог дать вразумительного ответа, пробормотав что-то вроде «да так, на всякий случай»… В общем, отругал я тогда Ивана за самоуправство, но ввиду отсутствия времени на демонтаж бронестекла так с ним и полетел.

И теперь, глядя на белую паутину трещин, опутавшую место попадания снаряда, с легкостью размозжившего бы мою голову, не окажись на его пути спасительной преграды, я с благодарностью вспомнил Пичугина, незаслуженно обиженного мною. Понятно, что после этого случая бронестекло никогда больше не снималось со своего законного места…

…Пересекаю береговую линию между Либавой и Виндавой. Солнце в глаза светит, на небе ни облачка. Здесь также пришлось поволноваться, ведь в Либаве находились истребители противника. Но они, видимо, не ожидав от одинокого самолета такой наглости, вовремя среагировать на наше появление вблизи своей базы так и не успели.

Топаю на восток, как всегда, на малой высоте, рассчитывая выйти немного южнее Риги. Хорошо бы местность с картой сличить, чтобы наверняка лететь. Каждая минута промедления уменьшает и без того небольшие шансы Бабанова остаться живым. Левая рука шарит за голенищем сапога, куда я обычно перед полетом совал свою карту, и… не находит ее на привычном месте. В принципе, у летчика нет времени пользоваться ею в полете, да и необходимости тоже – этим штурман занимается. А тут как раз понадобилась… и на тебе – дома оставил!

– Ваня, – кричу радисту, – у тебя карта есть?

– Есть, командир!

– Давай, смотри, где мы сейчас!

– Никак не могу разобраться, – отвечает он после некоторой паузы.

– Я же тебе не раз показывал, как ориентироваться…

– Забыл я, командир, прости…

А передать мне карту Иван не имеет никакой возможности, ведь нас разделяет трехметровый бомбоотсек, в котором установлен топливный бак емкостью шестьсот галлонов. В общем, что есть карта, что нет ее – один черт. Придется выкручиваться самому.

Продолжаю идти на восток, внимательно ощупывая глазами землю, пытаясь найти хоть какой-либо ориентир. Ух ты – а вот и фрицы у кухни своей расселись, завтракают. Значит, до линии фронта уже совсем недалеко. Еще ближе прижимаюсь к земле, опасаясь встречи с вражескими зенитками.

Впереди овраг, ныряю в него, и вдруг… прямо из-под плоскостей выпорхнула целая стая крупных птиц, испуганных грохотом моих моторов, как мне тогда показалось, несколько десятков, не меньше. На мгновение они закрыли собою солнце… Я даже испугаться толком не успел, как ухнулся в эту стаю… Сразу же перья по кабине закружились, кровавые брызги на уцелевших боковых стеклах… Но моторы, слава богу, работают без перебоев.

Спереди-слева показались окраины Риги, поворачиваю на юг и немного погодя наблюдаю внизу наших солдат. Сразу легче на душе стало, спокойнее. Летим дальше. Что за чертовщина!!! Опять немцы, и вновь немного за ними наши расположились. Такой вот слоеный пирог получается иногда при наступлении.

Плохо то, что никаких ориентиров так и не попадается, внизу – одно сплошное болото. Ладно, думаю, полечу на юг, а там что-нибудь да найдется. И точно, впереди показалась сверкающая лента железной дороги. Наверное, никогда в жизни, ни до, ни после этого случая, я так сильно не радовался ей. «Железка» эта, словно спасительная путеводная нить, привела меня прямо к уже знакомому вильнюсскому аэродрому. И немудрено – он как раз рядом с ней и находился.

Сажусь с ходу, и как только самолет срулил с полосы, остановив моторы, выскакиваю из кабины, чтобы помочь Бабанову. Но едва я подскочил к носовой части самолета и дернул замок штурманского люка… раздался пистолетный выстрел. Прямо под ногами взметнулся земляной фонтанчик, и мгновение спустя, словно мешок с песком, из своей кабины, сжимая окровавленной рукой «ТТ», тяжело вывалился мой штурман.

«Это же он стрелял, – осенила меня догадка, – значит жив, чертяка! Думал, наверное, что немцы рядом». Как позже признался Бабанов, последний выстрел он планировал произвести себе в висок, чтобы не попасть в плен.

Тут же подъехала санитарная машина, и дежурный врач, внимательно осмотрев Ивана, выдал свой вердикт: «Ранения тяжелые, но основные органы не задеты, так что будет жить твой штурман». У меня будто камень с плеч свалился.

А досталось Бабанову изрядно. На правой руке от плеча и до самой кисти живого места не осталось, одни раны да царапины. По левой также прошлись осколки, но все же полегче. Ну а несколько разрезов и ссадин на лице – это уже, можно сказать, мелочи. Вообще, остался в живых Иван лишь благодаря своему толстенному, до отказа набитому картами и справочными таблицами штурманскому портфелю, который он прижимал к себе во время атаки. В нем, в этом самом «сундуке», застрял увесистый осколок, метивший Бабанову прямо в живот.

Загрузили Ивана в машину и повезли в госпиталь. Я, конечно же, поехал вместе с ним. Сердце сжималось при одном лишь взгляде на лежавшего в полубессознательном состоянии боевого друга, еще совсем недавно полного сил и здоровья…

А тем временем техники, вытащив застрявшие под капотом ошметки птиц, тщательно проверяли работу всех систем и механизмов моего самолета. И хотя с момента приземления прошло не менее часа, подойдя поближе к машине, я почувствовал все еще не выветрившийся неприятный запах горелого мяса и жженых перьев.

– Ну как? – спрашиваю. – Лететь можно?

– Так точно, – отвечает техник звена Данилов. – Двигатели в норме, течей в топливной и масляной системах нет. Самолет заправлен и готов к полету.

«Ладно, – думаю, – сейчас сам посмотрю, потом решу, что делать». Обошел вокруг самолета, внимательно осмотрел его. Действительно, ни одной пробоины в районе двигателей нет, плоскости и фюзеляж тоже целы. А вот передняя кабина в ужасном состоянии, вся разворочена, места живого на ней нет. Но это не страшно, ведь никакой силовой нагрузки она не несет, так что полечу-ка я домой, в Паневежис. Тихонько, на малой скорости. Времени – предостаточно…

– Товарищ командир, – с надеждой спрашивает Данилов, – как быть с бортпайком? Может, откроем?

– Не возражаю.

Дело в том, что в каждый полет мы брали с собой набор продуктов, на котором экипаж в случае необходимости мог продержаться до пяти дней. В него входили консервы, шоколад и две бутылки спирта. Складывали все это богатство в масляный бидон емкостью двадцать литров. Поскольку столовский рацион, мягко говоря, не баловал технических специалистов вкусной и питательной пищей, то по неписаной полковой традиции наши бортпайки периодически «списывались» в их пользу.

Данилов, не теряя времени, моментально вскрыл этот бидон. Выпивка есть, закуска тоже на месте. Тут же собрались остальные техники, посидели немного, поговорили… Потом мы с радистом сели в самолет и полетели домой. Минут через сорок наша машина уже стояла в отведенном для нее капонире.

– Какого черта летел на разбитом самолете! – не на шутку рассердился Борзов. – Убиться ведь мог запросто! Мало вам боевых потерь!

Понимаю, что не по злобе душевной распекает меня командир, а потому что волнуется за нас, так что, немного подождав, пока его эмоциональный накал несколько поостынет, докладываю:

– Двигатели повреждений не имеют, все остальное тоже в порядке. Взлет произведен только после осмотра самолета техническими специалистами…

– Хорошо, – согласился Борзов и совсем другим тоном спросил: – Что с Бабановым?

– В госпитале, товарищ командир…

…Пару дней спустя, лишь только выдалось свободное время, Борзов лично полетел в Вильнюс навестить Ивана.

– Тяжело ему сейчас, – вернувшись, сказал мне командир. – Говорить почти не может, только глазами мигает. Доктора говорят, худшее позади, скоро понемногу пойдет на поправку…

…Благодаря заботам врачей Иван действительно остался в живых. Но в полк он уже не вернулся. Из-за сросшихся между собой пальцев правой руки его признали негодным к воинской службе, после чего Бабанов возвратился в свое родное Иваново…

Когда мы с Борзовым развернули штурманскую карту, которую Иван, видимо, уже находясь на боевом курсе, спрятал в свой «сундук», выяснилось, что он все-таки успел зафиксировать на ней место встречи с вражеским конвоем. Это была наша с ним восьмая победа…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.