41

41

— Во-от она какая — эта кость в горле, — восхищенно вздохнул Матиевский и погладил черный камень.

— Отполированная, гладкая, как эти… у кота под хвостом…

— Смотри-ка, черная… прямо воронье перо, — крякнул другой солдат.

— И блестит, как штык.

Солдаты обступили блестящую каменную глыбу, возвышающуюся на самой вершине покоренной высоты. Черные бока гигантского изогнутого камня отливали глянцем, и скользило по этому глянцу желтое пятно отражающегося солнца.

Солдаты разглядывали удивительный камень во все глаза. Слишком много легенд приходилось им слышать про эту вершину. Слишком часто смотрели они издали на страшный камень там, в полку, через колючую проволоку полкового ограждения, невольно поеживаясь и содрогаясь от мрачных мыслей.

— А может, рванем эту хреновину, ребята? — возбужденно предложил кто-то, и в толпе послышались одобрительные возгласы.

— Ну, уж нет, — решительно возразил Матиевский, разглядывая свое мутное отражение в черном зеркале камня. — Это уже не просто какой-то камень. Это — памятник. Монумент воинской славы. Самолет пролетит, — привет, шурави! Ишак пробежит, — привет, шурави… Кстати, где там наша Гюльчатай? Где участница героического штурма? Плевали мы вместе с нашей ослицей на все душманские укрепления…

— Точно плевали!..

— Памятник, так памятник…

— Постамент имеется…

— Ага, Мамаев курган…

— Умыть его маленечко надо, — насмешливо крикнул кто-то и, не стесняясь присутствующих, тут же полил на камень из расстегнутых ватных штанов. Солдаты рассмеялись, и дружно зазвенели тугие струи о глянец страшного «Зуба», столько времени скалившегося на файзабадский полк.

— Что за народ! Ничего святого… Все опошлят, — махнул рукой Матиевский на возбужденных товарищей. — Никакой романтики. Одни животные потребности.

— Что же это такое? — с обидой шумел за его спиной Богунов. — Обшарили всю гору. Заглянули в каждую щелочку. Прочесали каждый сантиметр… И хоть бы дырку от бублика нашли. Одни пустые гильзы…

Богунов с раздражением пнул грязную душманскую чалму, сердито махнул дымящим стволом автомата.

— Столько соплей наморозили за эти дни, и все даром. Нет никаких складов. Ни оружия, ни золотишка с лазуритом, ни каких-никаких ценных предметов. Хоть бы чашка какая китайская попалась бы на память…

— Ага… Хоть бы крышку от унитаза лично для сержанта Богунова…

— С дырочкой метр на метр…

— Да мне уже унитаз без надобности… Я уже в желудке дыру протер с голодухи, — зарычал Богунов. — Где склады с верблюжатиной? Где бочки с красной икрой? Где цистерны с их кислой водкой? Здесь же вокруг из съедобных предметов один помет ишачий…

— О-ох, и безобразие, я вам скажу, — протянул низкорослый Круглов, развалившийся прямо на тающем снегу. — Завоевываешь, завоевываешь, и все впустую. Вечером уйдем отсюда, а за нами сюда обратно эта банда вернется, и опять «душки» уютно себе устроятся, — Круглов плюнул в сторону каменных укреплений. — Столько героических усилий… А результат войны — нулевой.

— Это точно. Не воюем, а крутимся волчком. Как дурная собака за собственным хвостом, — заметил Богунов. — Хорошо хоть все целы на этот раз.

Шульгин лежал в одном из окопов. Вялыми механическими движениями снаряжал пустые магазины. Прислушивался к разговорам. Кровь медленно отливала от разгоряченного лица. Борозды пота стыли на красных щеках. Между бровей залегли глубокие морщины. На коленях лежало раскрытое письмо.

«Как уютно называть тебя своим, как хорошо быть твоей подругой…»

Шульгин вздохнул и задумался. Удивительно, что где-то есть мир, и никто никогда не слышал ни свиста пуль, ни визга осколков, и расцветает где-то беззаботная любовь со смешными страхами и опасениями, и живут рядом с этой мирной жизнью оцепеневшие в тревоге женщины, напряженно ожидающие возвращения своих любимых из страшных цепких когтей стерегущей их смерти.

«Не смей забывать, мой родной, тебя всегда ждут!

Тебя любят больше самой жизни…»

Несчастная Елена не могла привыкнуть к страшным разлукам. Шульгин вспомнил последние минуты прощания на взлетной полосе файзабадского аэропорта, вспомнил оседающую под колесами медсанбатовского уазика белую пыль, горькие морщины в уголках ее потемневших глаз и ее обескровленные губы.

Шульгин опять вздохнул и нахмурился, вспомнив последние странные вести. Неужели кто-то мог встать между ними? Неужели вообще это возможно? Неужели все, что расцветало в их душах, так быстро ушло?

Странно, конечно, было читать ее письмо и думать об их отношениях здесь, на вершине легендарного «Зуба», посреди горячих стреляных гильз, каждая из которых могла оставить в нем свое смертельное свинцовое жало.

В наушниках послышались шорохи, скрипы.

Шульгин прислушался, нажал тангенту радиостанции.

— «Метель-один». «Метель-один», как слышно… Я, «Основа», прием. «Метель-один»…

— «Первая Метель» на связи, прием, — Шульгин сразу узнал голос начальника политотдела. Низкий, глухой, монотонный голос вечно недовольного человека. Давно уже не слышен был этот голос в эфире в последние дни. Шульгин невольно поежился.

— «Метель-один». Приказываю немедленно объяснить… Без всяких выкрутасов… Что у вас там происходит? Как вы оказались на высоте две семьсот? Кто вам приказывал? Кто вам уже не указ, товарищ лейтенант? Может быть, командир полка?.. Политотдел?.. Может, я вам лично не угодил?..

Сердитый голос перебивал шорохи эфира и резал по нервам.

— Что вы себе позволяете? Что у вас там в голове вообще? Есть что-нибудь или как?.. Просто шапку носить… Хватит, чувствую, с вами лояльничать. «Первый» строго спросит с «Метели», а я спрошу с вас. Очень строго спрошу за самовольство… Дикорастущие лейтенанты… Несет вас все время куда-то… Без руля и ветрил… — голос зазвенел натянутой струной. — Вы замполит роты или где?.. Какая у вас должность вообще, или вам совсем нечего делать?.. Удивляюсь я вам… Форму носите, а дисциплины никакой. Очень удивляюсь…

Голос захлебывался от гнева. Грозная пауза повисла в эфире и снова прокатились по оперативной волне начальственные ноты.

— Мы с вами полностью разберемся, товарищ лейтенант, в Большом хозяйстве. По косточкам вас разложим… вдоль и поперек, по-партийному. Кому вы служите и зачем? Не позволим вам уклоняться. Члену партии… А сейчас приказываю, — голос наполнился металлом, — приказываю оставить на высоте агитационные листовки. Рассыпать их в окопах. В укреплениях. На тропах. Контрпропаганда сейчас важнее всего. Это и есть партийно-политическая работа, если некоторые не понимают! Что неясно?.. Повторить вам или как? Прием…

Шульгин невольно усмехнулся. Он ожидал от начальника политотдела любые вопросы, например, о раненых, о настроении людей, о подробностях взятия «Зуба», но эта забота о бумажных листовках, совершенно не нужных ни душманам, неграмотным большей частью, ни мирным озабоченным неизбывной нуждой дехканам, ни его измотанным и голодным солдатам, неожиданно разозлила его.

— Очень сожалею, «Основа», но у меня нет агитационных листовок, — с досадой ответил Шульгин.

— Как это нет? — захрипел сердитый голос в эфире. — Я же выдал вам лично на инструктаже целую пачку… Лично выдал, понимаешь… Больше тысячи штук. Чем вы там вообще занимаетесь? Замполит роты…

Шульгин взорвался:

— Если вам до сих пор неясно, чем мы занимаемся, очень сожалею, «Основа». У меня люди уже третьи сутки без сухих пайков. Это политотдел волнует? Третьи сутки люди на одной воде из талого снега. Это вам интересно? Что вы можете предложить на завтрак солдатам? Может, нам пришлось съесть эти листовки, товарищ подполковник…

Начальник политотдела захлебнулся от бешенства.

— Шульгин, вы запомните эти слова! Запомните и не забудете на всю жизнь! Вы у меня съедите кучу взысканий в приказе! Я вам лично скормлю партийные выговора вплоть до исключения из партии! Накушаетесь у меня…

— Кормите прямо сейчас, «Основа». Я поделюсь с личным составом. Думаю, каждому хватит досыта.

Эфир наполнился треском, клокотанием, шипением.

— «Основа», я, «Метель», — послышался хмурый голос Орлова, — прошу накормить и меня лично. Я отвечаю за своего офицера, и все ваши «подарки» хочу принять по старшинству.

— «Основа», я, «Подкова», — к связи подключилась соседняя рота, — у нас тоже плоховато с пайком. Просим выдать и нам тоже…

— «Основа», я, «Береза», — ворвались в разговор разведчики, — у нас тоже вышли листовочки… Большой дефицит в бумаге, подтереться нечем…

— Что вы себе позволяете? Хулиганье! — голос начальника политотдела срывался на визг. — Мальчишки!.. Я с вами со всеми разберусь в полку. И разговор будет короткий. Из трех понятных вам слов. Я вам устрою разгон… Развели тут демагогию. Работать надо, заниматься делом… А вы, Шульгин, за эту провокацию ответите в первую очередь.

Подполковник Замятин вышел из связи.

Поставил точку.

Шульгина окружили взволнованные солдаты. Смущенно и сочувственно заулыбались ему.

— Товарищ лейтенант, опять неприятности?

— Опять вы им не угодили?

— Да нет, ребята, — лейтенант проглотил в горле комок, — все в порядке.

— Какое в порядке! — Матиевский возмущенно замахал руками, — вас тут взысканиями кормят — это, что ли, в порядке? Да мы все пойдем в политотдел…

— Да уж… Поломаете стулья, разнесете столы, — Шульгин улыбнулся. — Ладно. Мне не привыкать. А вы, ребята, под этот пресс головы не суйте. Иначе и вам такие ярлыки наклеят — не отмоетесь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.