Пять месяцев в обороне
Пять месяцев в обороне
Заканчивалось лето. Противник оставил попытки захватить деревню Железницу, и стороны перешли к обороне.
Наш дивизион сменил ранее занимаемые позиции и перебазировался в район деревень Озерна и Госьково. Управление дивизиона ночью выбрало место в самых верховьях оврага, в километре от Госьково. Оставшуюся часть ночи копали землянки и щели. Недалеко от землянок нашли, видимо нашими предшественниками выкопанную, яму-колодец. Всю ночь брали из нее котелками и пили воду, а утром увидели в полутора метрах от колодца останки двух разложившихся трупов наших солдат. Третий труп лежал на стенке оврага, и дождевые воды, омывавшие его, скатывались в колодец. К счастью, все кончилось благополучно, никто не заболел. Трупы похоронили, колодец очистили и прохлорировали. Из него еще долгие пять месяцев пили воду. Закончив устройство упрощенных временных укрытий, приступили к строительству капитальных. Построили наблюдательный пункт с ходом сообщения к нему, затем жилье для комиссара Кавицкого в две комнаты с перекрытием в три наката. Комиссар, старший политрук Александр Павлович (как он любил себя называть), любил комфорт. Для этого он никогда не жалел труда солдат. Командный пункт – он же штаб и жилье начальника штаба и заместителя командира дивизиона – был значительно скромнее. В одну комнату и перекрытие послабее – только два наката. И в последнюю очередь построили две землянки для личного состава. Одну для солдат и офицеров взвода топоразведки и взвода разведки и вторую – для взвода связи, а на небольшом отдалении – укрытие для лошадей. Их у нас было три, по одной на взвод. Старшина со своим хозотделением оборудовал свою стоянку в километре восточнее.
По ночам занимаясь строительством, днем каждый взвод выполнял свои прямые обязанности по изучению переднего края обороны противника, привязке его огневых средств и оборонительных сооружений, а также своих батарей и наблюдательных пунктов и готовил данные для стрельбы.
Закончив строительство, приступили к повседневным занятиям по повышению боевой и политической подготовки. Начальник штаба капитан Черноусов строго следил за выполнением расписания занятий. Учеба проводилась и на наблюдательных пунктах. Например, мне пришлось проводить занятия по топографии и арттопоразведке с командирами батарей и командирами взводов управления. Занятия проводились на их наблюдательных пунктах, чтобы не отрывать их от выполнения своих обязанностей.
По расписанию занятий эти дисциплины должен был проводить командир взвода топоразведки лейтенант Степанов. Но этот молодой лейтенант, прибывший к нам в дивизион весной 1942 года, до войны был техником молочной промышленности. В 1941 году он был призван на военную службу, всего за 6 месяцев окончил 1-е Ленинградское артиллерийское училище, эвакуированное в г. Энгельс Саратовской области, три из которых работал на лесозаготовках. Можно себе представить, что он знал об артиллерии и тем более об арттопослужбе. Например, он рассказывал, что им, курсантам, за весь курс только один раз показывали дальномерную рейку, а о таких инструментах, как теодолит, кипрегель или оптическая алидада, он и представления не имел. Как очень честный, дисциплинированный человек, он очень болезненно переживал свое положение. Иногда краснел перед старослужащими солдатами из-за своей некомпетентности, иногда как-то старался показать, что он знает вопрос, и попадал в таких случаях в незавидное положение.
Один из примеров. Лейтенант медслужбы Гусев и лейтенант ветслужбы Бадрединов в свободное от дел время, а его у них было, не в пример другим, немало, упражнялись в остроумии. Как-то один из них в разговорах об оптических инструментах спросил Степанова, изучали ли они в училище такой прибор, как пенис. Тот на миг смутился, а затем, чтобы показать свою военную подготовку, ответил – да, изучали. А затем, думая, что его могут попросить рассказать, что это за прибор и для чего он служит, и чтобы не попасть впросак, пошел к начальнику штаба капитану Черноусову и попросил его рассказать, что за прибор и как на нем работают, так как в училище его не изучали и, если придется работать на нем, ему будет неудобно перед подчиненными. Это лишь один из многочисленных эпизодов, и таких шуток для разрядки было много.
Так вот, надо проводить занятия, а в дивизионе к концу 1942 года только два человека, окончивших нормальные военные училища. А поскольку даже в нормальном военном училище за два года курсанты не могли усвоить все дисциплины, то при обучении упор там делали только на основные. Топография, видно, считалась дисциплиной второстепенной. Из офицеров нашего полка только начальник штаба полка капитан Авралёв интересовался арттопослужбой и топографией и знал ее. В довоенное время он, начальник штаба полка, не стеснялся иногда приходить к нам в полковую школу на уроки по этим дисциплинам. Иногда устраивал жаркие дискуссии по арттопослужбе с курсантами.
При таком положении Степанов с ведома начальника штаба просил меня проводить занятия. А мне, сержанту, чтобы не краснеть перед офицерами, приходилось как следует готовиться. Приходили на наблюдательный пункт вместе со Степановым. Делалось это ночью. Днем ходить было нельзя, можно получить пулю от пулемета или от снайпера и, кроме того, нельзя демаскировать наблюдательные пункты. Я вел занятия, а Степанов сидел и тоже усваивал предмет.
Позже, в должности командира взвода управления, Степанов считался сильным офицером. За преподавание я всегда получал вознаграждение. Степанов делился со мной своим дополнительным офицерским пайком. К большому сожалению, Степанов топографом не стал. Где-то сразу за Днепром он был назначен командиром взвода управления батареи, а осенью 1944 года под Либавой был тяжело ранен и вернулся домой уже после окончания войны без ноги.
Один такой поход на НП чуть было не кончился трагически. На этом участке фронта мы как-то уж очень близко соседствовали с немцами. Окопы наших пехотинцев местами были в 100 метрах и даже ближе от немецких. И батареи, и наблюдательные пункты были необычно близко расположены от немецкого переднего края. Например, батареи при дальности стрельбы 12 км стояли на расстоянии полутора километров от немецких окопов. При подготовке данных как-то непривычно было писать «прицел-30». Обычно это было 50–60.
Стояла очень морозная погода. Светлая лунная ночь. Вышли с НП командира первой батареи далеко за полночь. Наст держал хорошо. За разговорами не заметили, как отклонились от своего направления (ориентиров не было, кругом только снег), и спохватились, когда перед носом взлетела осветительная ракета. Складки местности спасли нас от автоматного огня.
В ноябре месяце солдаты стали болеть. Высокая температура, слабость, отеки конечностей. Больных отправляли в медсанбат. Через несколько дней нам сообщили, что солдаты больны туляремией. Заразная болезнь, переносимая мышами, которых обитало в соседстве и среди нас великое множество. Ходили слухи, что засылали зараженных туляремией мышей немцы. А дело, очевидно, было в том, что для мышей создалась хорошая кормовая база. Население из прифронтовой полосы было выселено, и вся рожь, не скошенная или уже в снопах, оставалась в поле. А мышей было так много, что трудно было ступить на землю, чтобы не наступить на мышь. Весь снег был испещрен мышиными ходами. Мыши проникали в землянки и бегали по спящим солдатам, а бывало, и кусали их, почему-то за носы и уши. Очень трудно было спасти от них хлеб, который выдавали на сутки. Хлеб на шпагате в мешках из-под маскхалатов стали подвешивать к потолкам землянок. Но мыши каким-то чудом и туда забирались.
Мышей отлавливали изготовленными из консервных банок мышеловками, у которых надо было находиться постоянно, чтобы вынимать пойманных мышей и настораживать мышеловку снова. Желающих попасть в нее было так много, что не успевали отнять от мышеловки руку, как она уже захлопывалась. Там уже была мышь, а то и две. Видя, что мышеловками и палками от них не избавиться, построили вокруг лагеря крепостную стену из утрамбованного снега, облитого водой. Снег на месте строительства стены выбирали до мерзлой земли. В полуметровом проходе в стене постоянно стоял солдат, в обязанности которого входило убивать пытавшихся проникнуть в лагерь мышей. Но и это особых результатов не дало. Мыши все равно бегали по спящим, кусали их и хлеб съедали. Правда, заболеваний почему-то не стало. Ближе к весне мыши исчезли. Я думаю, что, съев все зерно, они затем сожрали сами себя.
В ту зиму солдаты заговорили о питании. Если раньше никто из нас не спрашивал повара или ездового хозотделения, доставлявшего в термосах за плечами пищу на передний край, что он сегодня принес, то теперь все чаще и чаще звучало: «Что, сегодня опять пшеничка?» Солдатам, несмотря на недостаточность питания, особенно в белковой пище, уже настолько надоели суп и каша из пшенички, выдаваемые подряд в течение нескольких месяцев, да еще и без жиров, что даже при пустом желудке все делали гримасу.
Как-то нам всем выдали лыжи. Сразу же начали учить ими пользоваться. Были ведь солдаты, да и офицеры, которые на них никогда до этого не становились. Организовали катание с горы по стенке оврага. Соорудили даже небольшой снежный трамплинчик, кстати, прыгая с которого я дважды в кровь разбивал лицо. Время пошло быстрее, так как люди засиделись в тесных сырых и холодных землянках. Печи были только в штабах да у комиссара.
В конце года произошло три трагических случая.
У меня в отделении служил красноармеец Мягких. Туляк, возраст 35 лет. Призван был из запаса уже во время войны. Первое время за ним ничего не замечалось. Только был он какой-то вялый. Но с наступлением весны стал все больше и больше кашлять. В ППМ (передовой передвижной медпункт) выдавали таблетки, и то редко. Со временем кашель Мягких стал просто забивать. В землянке, где солдаты в буквальном смысле спали друг на друге, такой кашель для других стал невыносим. А его мало того, что не лечили, но наравне с другими посылали в наряд. И только когда у него горлом пошла кровь, его отправили в медсанбат. А через несколько недель мы узнали, что Мягких умер.
Во взводе топоразведки по штату были двуколка, лошадь и ездовой. Тихий аккуратный солдат немногим старше 30 лет, тоже призванный из запаса. Жил он в «норе», вырытой в стенке оврага рядом с конюшней. Холод сделал свое дело: у солдата разболелись зубы, а потом появилась большая опухоль на шее. Отправили в ППМ. Начальник санслужбы полка, кстати, сам зубной врач по образованию, удалил больной зуб, а солдат вернулся в свою «нору» и через два дня умер.
Через несколько дней после смерти ездового утром нашли мертвой и нашу любимицу, кобылу Букашку. Маленькая мышиного окраса лошадка честно служила нам около года. Смерть ее была похожа на самоубийство. Она просунула голову между стойкой, поддерживающей перекрытие, и стойкой землянки и легла, передавив шею, отчего и скончалась.
Новый, 1943 год встречали небольшими пирушками в землянках, повзводно.
В условиях обороны, когда солдаты и офицеры, по нашим понятиям тех времен, находились в терпимых условиях, редко кто выпивал выдаваемые ежедневно свои 100 граммов водки сразу. Большинство водку сливали во фляги и, когда ее там было несколько сот граммов, устраивали маленькие организованные выпивки. Надо заметить, что за всю войну у нас не было случая, чтобы кто-нибудь напивался допьяна. Во всяком случае, я такого не знаю. Соответственно, шло приготовление и к встрече Нового года. Выпивка была, закуска тоже – хлеб.
Командир дивизиона, предварительно выпив, тоже решил отметить эту дату. На гаубичной батарее было четыре осветительных снаряда, и он решил их использовать. Ровно в 12 часов ночи был дан залп осветительными снарядами. А когда ракеты повисли над немецким передним краем, прогремел залп из восьми пушек и четырех гаубиц. Так мы использовали свой недельный лимит снарядов.
В январе мне посчастливилось 10 дней провести в Доме отдыха, организованном при одном из армейских госпиталей. Это был первый и последний случай за все четыре года войны. И побывало в нем из нашего полка всего два человека: командир орудия второго дивизиона и я.
Дом отдыха находился в каком-то общественном здании, в двух километрах от поселка. Дисциплина была воинская. Ежедневные поверки. Даже ночью проверки. За отлучку выписывали и отправляли в часть. И все-таки мы находили возможность улизнуть в город. Делать там, конечно, было нечего, а все-таки приятно было почувствовать себя человеком, посмотреть на девушек, а то и поговорить с ними.
Однажды вечером, когда нам было запрещено отлучаться, мы вдвоем с писарем строевого полка побывали с девушками в кино. В другой раз девушки увели нас в деревню в 4 километрах от поселка, откуда мы вернулись в Дом отдыха уже после подъема и чуть было не попали в число штрафников. На наше счастье, дежурный офицер оказался сердобольным человеком. Но больше всего мне запомнились два эпизода, говорящие о поведении или, скорее, о положении женщин в годы войны. То, что девушки нас повсюду через окна, чаще всего знаками или голосом, приглашали в дома, это было в порядке вещей. А в один день произошло событие неординарное.
На улице с нами поздоровалась (мы были вдвоем) и заговорила прилично одетая и не дурная собой женщина лет тридцати. Предложила нам пойти в кино. Сказала, что у нее есть подруга, которая тоже скучает одна. И она нам «с великим удовольствием» составит компанию. А пока в кино идти рано, предложила посидеть у нее дома. Нам надо было убить время, и мы согласились. Не успели мы переступить порог дома, как на нашу знакомую обрушился поток ругательств. Мужчина и женщина, как потом выяснилось, свекор и свекровь нашей знакомой, кричали на нее, что она забыла находящегося на фронте мужа и не уделяет внимания ребенку. А невестка, ничуть не смущаясь, хлестко отбивалась и, взяв нас под руки, увела из дома. Мы были настолько поражены случившимся, что потеряли дар речи. А наша знакомая, ничуть не смутившись, всю дорогу нам втолковывала, что старики прожили жизнь, а мы молоды, и им нет дела до того, как мы живем. Говорила, что ее подруга живет одна и после кино мы проведем время у нее. В вестибюле кинотеатра она быстро нашла свою подругу, но та не отпускала локоть старика – капитана интендантской службы. Так и осталась наша знакомая ни с чем.
Другой случай. Девушки увели нас в деревню в четырех километрах от поселка. Засиделись за полночь и в поселок пришли уже под утро. В Дом отдыха идти рано, нас сразу поймает дежурный – надо бы вернуться к подъему. Солдаты побегут в уборную. Мы снимем и накинем на плечи шинели, смешаемся с солдатами и с ними проскочим в палату. Но где бы провести эти три часа до подъема? И нам повезло. В центре поселка у магазина стояла большая очередь за водкой. Чтобы получить водку по талонам, жители занимали очередь еще с вечера. Как только поравнялись с очередью, одна молодая женщина в шлеме летчика бросилась наперерез и, взяв нас под руки, с ходу предложила пойти к ней домой. По дороге она рассеяла наши опасения о возможной встрече с родителями или свекровью, рассказала, что она живет одна, но и вторая пара будет составлена – у нее дома живет подруга. Вошли в комнату и в недоумении остановились. На полу вдоль одной стенки на соломенной подстилке спали дети. Шесть головок детей. Заметив наше замешательство, наша знакомая объяснила, что ее детей только четверо, а двое – подруги. Подруга тоже оказалась здесь.
У стола стояла высокая, лет тридцати пяти, женщина в халате и чистила картошку. И тут же на стуле сидел годовалый ребенок. Нам было предложено раздеваться и ложиться в постели. Постели были в разных комнатах. Хозяйка объявила, что, пока мы спим, она купит причитающуюся ей по карточкам водку. «И тогда будет все…» – сказала она и убежала. «Приказ» мы выполнили, но долго лежать не смогли. Сон не шел. Во-первых, нас беспокоила самовольная отлучка, а во-вторых, на нас напали полчища клопов. Быстро оделись и, доложив второй хозяйке, что мы очень торопимся, покинули гостеприимный дом. Надежды хозяйки не оправдались. Можно представить разочарование вернувшейся домой молодой женщины.
Хочу коснуться вопроса о нашем отношении к поступкам женщин. Мой приятель был старше меня на четыре года, был женат и имел ребенка. На фронт он пошел в начале войны. Наши койки в Доме отдыха стояли рядом. Мы много говорили о довоенной жизни. Говорить о войне никому не хотелось. Да и после войны десятки лет о войне говорить было не принято. Так вот Николай, по профессии агроном, очень много говорил о ботанике, о сельском хозяйстве. Его любимая тема – как поднять урожайность зерновых. Не обходили в разговорах и женщин. У него был в этом деле опыт, и он много рассказывал о своих отношениях с женщинами в свои студенческие годы и уже женатым. При этом никогда не отзывался о них негативно. Много говорил о жене, характеризуя ее самым лучшим образом. Но это было до вышеупомянутых мною эпизодов. После них Николай свое мнение о женщинах изменил. Он стал все чаще о чем-то задумываться, а то, вдруг обрывая совершенно другую тему разговора, говорил: «А ведь и моя жена может вести такой же образ жизни…»
Десять дней пролетели незаметно, но их было достаточно, чтобы научиться курить и приучиться к комфорту пятнадцатикоечного теплого общежития с чистыми простынями и сну без сапог и шинели. Не меньше недели, вернувшись в часть, пришлось опять привыкать к холодной сырой землянке, земляным нарам и сну вповалку, не снимая сапог и фуфайки или шинели.
После непрерывных наступательных боев, больших переходов и потерь тихую жизнь в обороне мы считали раем. Выполняли охранную службу и углубляли знания по специальностям, ну и, конечно, изучали марксизм-ленинизм. По каждому слову вождя – два часа занятий. Потерь в войсках не было. Артиллерийские дуэли не велись. У нас был жесткий лимит на боеприпасы, а редкие артналеты и одиночные обстрелы нашей обороны немцами успехов не имели. Мы хорошо окопались и не демаскировали себя. Помню только один случай, когда на немецкой стороне в непосредственной близости от окопов появилась автомашина. Одна наша батарея открыла огонь и разбила ее. Постоянную же работу немецких пулеметов мы в расчет не брали, да и результатов они не имели.
Как-то командир дивизиона, вернувшись из штаба полка, вызвал к себе начальника разведки дивизиона капитана Бенедиктова и приказал провести разведку с целью взятия «языка». Разведку было приказано провести помкомвзвода разведки старшему сержанту Митягову.
Несколько суток, не отрываясь от стереотрубы, изучали передний край противника. Искали уязвимое место. Остановились на одном блиндаже в системе траншей. Лощинка позволяла незаметно подползти к проволочному заграждению, да и расположено оно было подальше от немецких окопов. Дождавшись безлунной ночи, группа из 8 человек в белоснежных маскхалатах с обмотанными бинтами автоматами двинулась в путь. Все, затаив дыхание, ждали результата. Все тихо. По расчетам, группа уже должна быть на месте. Но вот автоматная очередь. Осветительные ракеты и очереди трассирующими пулями с обеих сторон. Разведка вернулась ни с чем. К счастью, и без потерь. Митягов рассказал, что проволочное заграждение разрезали удачно. Немцы всегда вешали на проволочное заграждение пустые консервные банки, которые при малейшем прикосновении к проволоке звенели. В этом случае сигнал не сработал или часовой зашел погреться. Группа захвата вплотную подползла к траншее. Оставалось только преодолеть бруствер окопа, но часовой у блиндажа открыл автоматный огонь, и ничего не оставалось, как отходить под защитой огня группы прикрытия.
Я уже упоминал, что наши и немецкие траншеи были расположены так близко, что немцы из своих окопов ежедневно сообщали нашим солдатам, чем их будут сегодня кормить. Они знали звания и фамилии всех командиров подразделений, стоявших перед ними, и, как бы хвастаясь, часто об этом говорили нашим солдатам. Солдаты так долго близко и мирно стояли друг перед другом, что стали пользоваться полным доверием. И как-то ночью произошло невероятное. Ночью часовые переднего края, наш и немецкий, договорились и поменяли автомат на шапку-ушанку.
Первым выполз на середину расстояния между окопами немец, положил свой автомат и ушел обратно в свои окопы. Затем наш солдат таким же образом доставил туда ушанку и, забрав автомат, вернулся назад. Так рассказал сослуживцам утром наш герой, очевидно думая, что сделал доброе дело, ни за что ни про что приобрел автомат. Но дело обернулось другой стороной. Солдата увели в особый отдел, и в роту он больше не вернулся.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.