Мир как событийность, событийность как стратегия

Мир как событийность, событийность как стратегия

Хорошо известно, что в жизненном укладе китайцев ритуал, всякого рода «китайские церемонии» имели огромное, в известном смысле самодовлеющее значение. Но дело здесь не в некоей врожденной любезности китайцев. «Ритуал» в Китае был чем-то несравненно большим, нежели правила этикета и вообще те или иные нормы поведения. Для жителей Поднебесной он был самым полным и точным образом всеобщего порядка вещей, зримым воплощением – в Китае говорили «телом» – человеческой природы, «сердечного разумения» человека. Весь сотканный из намеков и знаков, понятных лишь посвященным, запечатленный в отчужденных «следах» духовного бдения, он был воистину оттиском сокровища сердца. Посмотрим, какие следствия вытекают из этого тезиса.

Что такое ритуал? Прежде и превыше всего – действие, нечто символизирующее и потому в пределе своем – символическое, лишь символически выражаемое. Вовсе не обязательно какое-то конкретное, предметное действие: символическая реальность по определению отсутствует в наличном, хотя не существует отдельно от него. Если говорить точнее, в ритуале воображаемое и действительное друг друга проницают, не подменяя друг друга, и поэтому символическую реальность нужно понимать, в конечном счете, как (потенциально) бесконечную перспективу взаимоотражения, взаимной подстановки присутствующего и отсутствующего, данного и не-данного, где первичным является все-таки отсутствующее и не-данное или, лучше сказать, заданное. Каждая форма имеет своим истоком нечто бесформенное, или, по-другому, предел форм.

Ритуал, таким образом, есть форма и среда коммуникации, которая выявляет сами пределы сообщения. В ритуале и посредством него сообщение становится чистой сообщительностью. «В сознании присутствует еще сознание», «в жизни есть нечто еще более живое», «в духе есть еще большая духовность», гласят формулы китайской традиции.

С этой точки зрения символическая реальность предваряет, предвосхищает актуальное бытие, делает возможным все сущее, дает всему быть (или, точнее, предоставляет всему пространство жизненного произрастания). Речь идет не о некоем идеальном, умопостигаемом образце, но, по сути, о пределе опыта, моменте превращения и даже, точнее, самопревращения всего сущего, бездне метаморфоз – самой по себе неизменной. Китайские учителя уподобляли ее семени вещей, которое не тождественно плоду (актуальному бытию) и все-таки уже содержит его в себе как бы в виртуальном виде. Это символическое миросозерцание китайцев не знает явлений и сущностей, но лишь «следы» или «тени» сокровенной реальности – проблески типизированных, «превращенных» форм, вовлеченных в поток вселенской сообщительности.

Откуда происходит это несколько непривычное для европейского ума и все же интимно понятное всем миропонимание? Из простейшего факта присутствия живого тела, которое имеет одновременно актуальное и виртуальное измерение, способно расти и, что еще важнее, дает способность учиться. То же «пребывание-в-мире» дает опыт разрыва в глубине существования, разрыва как бесконечно действенного покоя, который делает возможным всякое ограниченное действие. «В пределе пустоты таится предел свершения», – говорил конфуцианский ученый Чэнь Сяньчжан. С этих позиций древние учителя Китая оценивали природу власти и эффективность действия вообще. Конфуцию принадлежит высказывание:

«Шунь управлял недеянием. А как он делал это? Просто величественно сидел лицом к югу и только» (правителям Китая, являвшим собою земной прообраз Полярной звезды, полагалось восседать на троне лицом к югу).

Основоположник же даосизма Лао-цзы исповедовал принцип:

«Путь ничего не делает – и в мире все делается».

Из намеченной здесь посылки о символической реальности вытекают по крайней мере три важных следствия.

Во-первых, познание символизма предполагает способность возвратиться к элементарному, к исходному импульсу жизни, восприятию мира в момент его рождения. В символической реальности мир постоянно «приходит» или, лучше сказать, возвращается к извечному в себе. На взгляд же извне символическое не-действие соответствует акту «рассеивания» (сань), соскальзывания форм в нюанс и, в конечном счете – к собственной границе, самой по себе безграничной. Но это означает также, что все сущее связано в «одно тело» мироздания внутренними связями, и в этом континууме «единотелесности Пути» не существует объективных границ между вещами, нет отдельных сущностей. Мир здесь предстает непостижимо тонкой паутиной связей и соответствий, где бытие всегда есть событие, а это последнее в своем пределе является всеобщей событийностью, где всякое сообщение сводится к чистой сообщительности. Даосскому философу Чжуан-цзы принадлежат классические формулы: «все вещи вкладываются друг в друга», «все вещи – словно раскинутая сеть, и в ней не найти начала».

Эту вселенскую единотелесность следует понимать и как пустоту (внутреннюю дистанцию самоотличия в превращении), и как поле, и как сферу, все точки которой, если воспользоваться постулатом современной квантовой физики, сообщаются между собой со скоростью, превышающей скорость света. Отсюда формула высшей мудрости, бытующая среди китайских мастеров боевых искусств: «мое и его – (как) одно» (цзы та и жу). Ибо в мире сообщительности отсутствует всякая конфронтация, предполагающая отношение «я – ты». Перед нами расплывчатые «мое» и «его» или даже «здесь» и «там». Слово «как» взято в скобки, ибо оно, присутствуя в оригинале, обозначает одновременно и утверждение, и сравнение, уравнивает присутствие и отсутствие. Оно объясняет, почему все (не)сущее подобно в своем неподобии. Таков фундаментальный и, в сущности, единственный троп китайской словесности, которая во всех своих формах являет язык всеобщего подобия – язык непреходящей перемены.

Познание символизма требует не столько усилия рефлексии и анализа, сколько открытости сознания и, следовательно, особой чувствительности духа, превосходящей разделение между физическим восприятием и мышлением. Человек Пути в китайской традиции – и это не воспринималось в Китае как метафора – «слышит животом», «дышит пятками», а главное, думает сердцем. Такой целостно воспринимающий человек никогда не будет понятен тому, кто воспринимает мир по частям – отдельно органами чувств, отдельно рассудком и т. д. Вот почему китайцы неизменно настаивали на «секретах мудрости» и необходимости иметь в деле познания истины учителя, который по определению непрозрачен для ученика.

Во-вторых, символическая реальность – это не тождественная себе сущность, а действие, событие и, в конечном счете, как было сказано, событийность вещей. Она пребывает «между наличием и отсутствием», а потому являет собой предел вещей и в высшей точке своего развертывания – саму предельность существования. Она – как чистая виртуальность, момент пришествия реальности, который всегда опознается постфактум, в мертвом следе видимых образов. Символическое бытие – это беспричинный, чистый аффект, абсолютная ре-активность прежде идей и форм. Воплощая силу превращений, оно не может не «терять себя», наполняя собою мир вещей. Оттого же средой постижения символизма в Китае всегда была школа и преемственность между учителем и учеником (мыслившаяся по образцу отношений отца и сына). Более того, учитель в известном смысле нуждается в ученике даже больше, чем тот в учителе. Как сила метаморфозы, извечно уклоняющаяся от самой себя, переходящая в «другое», символическая реальность всегда дается в своей противоположности – в отражении, тени, отблеске. Внутренний опыт истины, неоспоримая уверенность в подлинности (чжэнь) своего существования облекается покровом полуфантастического предания, преломляется пеленой иносказаний, намеков, анекдотов, поговорок и прочих форм недосказанности в речи, которые окутывают и сберегают «отсутствующее» тело традиции, как кокон куколку. Иносказание выводит внутреннее наружу и делает смысл неутаимой тайной. Непостижимая глубина Пути писана незримыми письменами на поверхности Земли, засвидетельствована стихией повседневной жизни: Небо, говорил тот же Чжуан-цзы, есть только «четыре ноги и хвост у буйвола». Нет истины более откровенной и более загадочной!

В-третьих, символическая (без)деятельность, пронизывая незримо все явления в мире, никогда не исчерпывает себя и исключает прямое воздействие. В действии Великого Пути, каковое есть только бесконечность спонтанных музыкальных созвучий бытия, не видно никаких причин; в нем есть только следствия, только результат. Согласно древней формуле, оно есть «дерево без корней», «эхо без звуков», «сеть вещей без начала». Это действие, разумеется, невозможно выявить и локализовать в пространстве и во времени, его нельзя приписать какой бы то ни было силе. Великий Путь разворачивается как бесконечный процесс и «имеет эффект» сразу повсюду и притом по виду косвенным, а в действительности – внутренним и безусловным образом. Нашему взору – физическому и умственному – доступны только следствия, «мертвые следы» сокровенных превращений мира. Речь идет о действии по своей природе чисто внутреннем, «духовном» (шэнь), но имеющим вполне материальные проявления подобно тому, как всякое тело имеет свою тень. Его ближайшим прообразом в природном мире служит рост живых тел: невозможно различить, каким образом происходят естественные превращения в жизни растений или животных или, скажем, изменить установленные природой сроки созревания организма.

Из указанного здесь различия между символической (без)деятельностью и предметным действием проистекает столь важное для воинского искусства Китая различие между техническим мастерством и «духовным достижением», этим знаменитым гунфу, дарующим силу без усилия и победу без боя. Как гласит старинная поговорка китайских мастеров ушу, «все приемы кулачного искусства не стоят одной частицы гунфу».

Мастер Сюэ Дянь, издавший в 30 годы XX в. несколько книг о кулачном искусстве, требовал четко отличать «искусство Пути» от собственно боевого искусства:

«Те, кто упражняются в воинском искусстве, заботятся о позах и уповают на физическую силу… Те, кто постигают искусство Пути, на первое место ставят опустошенность, а потом наполненность. Они принимают всевозможные позы, но никогда не отходят от срединного состояния, движения направляют волей, а раскрытия силы достигают через дух. Говорят: „В кулаке нет кулака, в воли нет воли; в отсутствии воли таится подлинная воля“. Когда в сознании нет сознания, сознание пусто. Когда в себе нет себя, собственное „я“ пусто…»

Отмеченная Сюэ Дянем иерархия ценностей в боевых искусствах – «пустота» выше усилия – традиционна для Китая и в не меньшей мере свойственна китайской военной стратегии. Достаточно вспомнить суждение из древнего военного трактата «Вэй Ляо-цзы», где говорится о том, что лучший полководец одерживает победу посредством Пути, средний полководец побеждает благодаря устрашению, а худший берет верх силой.[4]

Традиция не видна. И поэтому она есть. Но более того, ее мудрость не отличается от людского мнения, и возвещаемое ею духовное прозрение сливается с полнейшей безыскусностью потока жизни. Мир событийности строится по закону анафоры – подобия неподобного. Так идея символической реальности оправдывает главный тезис китайской стратегии: «Война – это путь обмана». Именно: правда обмана. Последняя истина бытия, его неотвратимая судьба есть не-двойственность явленного и сущего, начала и конца, должного и возможного. Взаимопроникновение противоположностей – «пустоты» и «наполненности», присутствия и отсутствия, порядка и беспорядка, движения и покоя и т. д. есть главный и, в сущности, единственный постулат стратегической теории Сунь-цзы. Но в этом круговороте явлений, буквально ослепляющих, дезориентирующих противника, не дающих противнику никаких «точек отсчета», есть своя (символическая) глубина, своя иерархия ценностей: видимый хаос таит в себе строгий порядок, зримая слабость чревата всесокрушающей мощью.

Такова подоплека, быть может, самой загадочной части стратегии «Сунь-цзы»: акцента на скрытности, неприметности действий искусного полководца, который сначала очень маленькими, практически незаметными для противника действиями обеспечивает условия для победы, а потом быстрым, всегда внезапным ударом – «как орел бросается на добычу» – добивается успеха. Победный удар наносится «накоротке», в одно неуловимое мгновение – мгновение чистого саморазличения, которое короче самого короткого из доступных восприятию интервалов времени. В тексте «Сунь-цзы» здесь фигурирует термин цзе, который обозначает структурирующий момент жизненного роста, основу ритма, узел. В позднейшей литературе чаще употребляется термин цзи, изначально обозначавший спусковой крючок арбалета, а впоследствии – импульс жизненного роста и саму силу жизни.

Это несчислимое мгновение пришествия-возвращения – подлинный исток сознания, и оно доступно только просветленному или, скажем точнее, необычайно чувствительному духу. В китайской стратегии этот момент принято называть «импульсом» событий (ему иногда даются определения «небесный», «сокровенный», «глубокий» и т. д.). В любой момент времени более чувствительное сознание способно упредить сознание менее чувствительное. И это тоже – причина любви китайцев к предупредительному поведению в «китайских церемониях».

Конечно, глубина и поверхность жизненного потока вовлечены в бытийный круговорот Пути: они предполагают и замещают друг друга, подобно внутренней и внешней сторонам ленты Мёбиуса. Явленные «формы», или диспозиции, войска созидают его невидимый стратегический потенциал, а последний реализуется в мгновенном сокрушительном ударе. Это двухступенчатое развитие стратегического действия воспроизводит традиционный путь духовной практики: отрицание видимых метаморфоз ради покоя и отрицание покоя ради предельной конкретности «живой жизни». Китайская стратегия есть именно «путь к очевидности». И этот путь должен быть проделан реально, то есть в духовном опыте.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.