Перемены в Ставке

Перемены в Ставке

В Могилеве все шло своим чередом. С утра Гурко по сложившейся традиции делал доклады императору, а после шел к Алексееву. При этом стиль работы Гурко отнюдь не походил на то, что привыкли видеть в Ставке. Он никогда не вмешивался в мелочи и в пределах поставленной и четко сформулированной задачи предоставлял своим подчиненным свободу действий¹. Естественно, что ему нужны были другие подчиненные, и Алексеев сам предложил Гурко сменить Пустовойтенко, которому он хотел предложить дивизию, а на место генерал-квартирмейстера взять начальника штаба Особой армии генерал-майора Н. Н. Алексеева, но Гурко не захотел слишком сильного ослабления штаба своей армии². Тем не менее ряд изменений в командовании был согласован. Итак, начальник штаба мог покинуть Ставку. Алексеев отправился в Севастополь 20 ноября (3 декабря) 1916 г. Император зашел к нему попрощаться вместе с наследником³. Это была не просто вежливость, но и демонстрация благорасположения.

Уже после отъезда Михаила Васильевича Гурко назначил своим помощником генерала Клембовского, служившего начальником штаба у Брусилова, а потом принявшего 11-ю армию у генерала Сахарова, назначенного на Румынский фронт. «Клембовский, невзирая на некоторые свои недостатки, был именно дельный, умный генерал, вполне способный к самостоятельной высокой командной должности…» – вспоминал Брусилов⁴. Генерал-квартирмейстером был назначен генерал-лейтенант А. С. Лукомский. После отставки Поливанова он был назначен начальником 32-й пехотной дивизии 9-й армии Юго-Западного фронта⁵, а вслед за этим – генерал-квартирмейстером 10-й армии Западного фронта. 20 октября (2 ноября) 1916 г. он получил от Гурко телеграмму с приглашением прибыть в Могилев. На следующий день он уже был в Ставке, где ему и было сделано предложение занять эту должность. Свое согласие он обусловил одобрением со стороны Алексеева⁶. В его отсутствие, а вернее, отсутствие мелочной опеки Михаила

Васильевича, он хорошо наладил работу этого ведомства⁷. Интересен выбор Гурко и Алексеева – это были, безусловно, очень способные военные, будущее которых доказывало и известную политическую близость с Гурко и Алексеевым: оба они станут активными корниловцами.

Отставка Штюрмера и временный отход Алексеева от дел совершенно неожиданно поставили в сложное положение Родзянко. Глава Думы был возмущен тем, что Алексеев отправил ему письмо, в котором выступил против вмешательства думцев в военные дела. 16 (29) ноября 1916 г. Родзянко прибыл в Могилев, хотя смысла в этом визите почти уже не было. Причины для протеста почти полностью исчезли. Сопровождавший Родзянко Глинка отмечал: «Родзянко все находил, что материал для доклада невелик. Смена начальника штаба Верховного главнокомандующего Алексеева, которого он собирался валить и которого он всячески бранил, уже состоялась, а назначение на его место Гурко вызвало в нем чувство радости. Он восхваляет его чуть не до небес. Впрочем, с ним бывает так всегда. Каждое новое лицо, им ли рекомендованное, или не им, он воспевает, а через некоторое время бранит и старается свалить»⁸. Подобный подход к делу во время войны и перед лицом катастрофы, о которой без устали говорили в Думе, был присущ не только главе этого учреждения.

Локкарт так оценивал сложившуюся ситуацию: «В Санкт-Петербурге и даже в Москве война стала делом вторичной важности. Приближающийся катаклизм был уже у всех на устах, у всех в уме. Правящий класс, наконец пробудившийся, наконец, для того чтобы предупредить катастрофу, стремился предупредить Императора. Политические резолюции, исходившие теперь не только от либералов, но и от дворянства, как осенние листья летели на императора. Они просто умоляли Царя сменить советников, заместить их людьми, пользующимися доверием страны»⁹. Осенью 1916 г. в Москве в особняке князя П. Д. Долгорукова собрался пленум ЦК кадетской партии. Хозяин дома вспоминал: «Чувствовалась возможность падения власти, и многие патриоты сознавали, что вести войну такая власть не может»¹⁰.

В связи с этим представители партии «народной свободы» решили поднять вопрос о том, кто перехватит власть, когда или если она выпадет из рук императора. Все остановились на кандидатуре главы Земгора. Сомнения возникли только у князя Долгорукова, вспомнившего о политической малограмотности Львова, который в своих беседах в тылу Маньчжурской армии во время работы в отрядах Земского союза не смог четко объяснить разницу между парламентским и парламентарным строем. Но так как другой фигуры, которая устраивала бы всех, Долгоруков назвать не сумел, собрание остановилось на Львове¹¹. Пропаганда либералов усиливалась с каждым днем. Их слова отражались в стране именно так, как им хотелось, их речи будили революционные настроения, которыми они пугали правительство. В конце ноября 1916 г. Д. А. Фурманов, находившийся тогда с санитарным поездом на Юго-Западном фронте, записал в своем дневнике: «Это агония, разве вы не видите, это отчаянная и последняя попытка – назначение Трепова. Разве не знаменательно, что Милюков с думской трибуны так открыто говорил о государыне? Глупость или измена – этот роковой вопрос давно взбурлил непокорные массы»¹². Таков был фон, на котором разворачивалась активизация политической деятельности Алексеева.

В столице совершенно голословно обвиняют правительство в предательстве, а высшее военное командование главным своим делом во внутренней политике считает участвовать в кампании против недавно назначенного министра внутренних дел. В Ставке, по словам Шавельского, совершенно внезапно сложилась почти кадетская точка зрения на Протопопова: «У Протопопова все есть: великолепное общественное положение, незапятнанная репутация, огромное богатство – более 300 тыс. годового дохода, недостает одного – виселицы, – захотел ее добиться»¹³. Трудно не привести оценку А. Н. Боханова думских эскапад Милюкова: «Шла жесточайшая война, кругом росло недовольство, существовавшее хрупкое общественное равновесие грозило рухнуть в любую минуту, а лидер одной из крупнейших партий громогласно клеветнически обвиняет главу правительства в измене, в пособничестве врагу»¹⁴. Те же слова могут быть переадресованы и Алексееву. Удивляет другое, насколько быстро Алексеев и Гурко усвоили негативный взгляд на Протопопова, только-только назначенного на свой пост. Контекст разговора не оставляет сомнения – генералы прежде всего против креатур императрицы. Прибывший в Ставку через день после отъезда Алексеева на лечение Трепов заявил Гурко о том, что он уже приготовил проект указа об отставке Протопопова, но не получил согласия императора на нее¹⁵.

Сразу после разговора с Николаем II Трепов пришел к Гурко (они были знакомы ранее) и высказал свой страх, что если Протопопов не будет снят, то ему не удастся наладить сотрудничество правительства и Думы. Гурко обещал Трепову свою поддержку, в том числе ускорить отправление телеграммы об отставке Протопопова, в случае если ему удастся уговорить императора сделать этот шаг. Трепов планировал выделить в своем правительстве четыре министерских портфеля для лиц, пользующихся доверием «общественности». Ясно было, что теперь, с Протопоповым во главе Министерства внутренних дел, никто из подобных лиц в правительство не войдет. Трепов надеялся, что перемещением очередного «козла отпущения» на пост министра торговли (благо Родзянко несколько раз рекомендовал Протопопова именно на этот пост, даже в конце ноября 1916 г., во время аудиенции в Ставке, за несколько часов до которой он буквально сбежал от своего протеже, чтобы не здороваться с ним¹⁶) и заменой его на князя Шаховского он достигнет сотрудничества с думцами¹⁷. Казалось бы, Протопопов должен был стать приемлемой фигурой – даже по еврейскому вопросу он нашел взаимопонимание с Эдмондом де Ротшильдом, его взгляды на необходимость укрепления русско-французского союза вызвали уважение президента Франции, который уже в июне 1916 г. отметил, что Протопопов может стать министром¹⁸. Выбор Трепова не был случайным.

Но было ли это сотрудничество вообще возможно? В январе 1916 г. человек гораздо более левых (или прогрессивных) убеждений, М. К. Лемке, записал в своем дневнике пронзительно верные слова: «Россия всем нам глубоко чужда; Германия, Франция, Англия, Сербия своим кровно близки»¹⁹. Можно сколько угодно спорить о том, справедливо или нет это утверждение для 1915 или 1916 г., но политическая история 1917 г. полностью подтвердила правоту этих слов. Вряд ли можно оспорить утверждение А. Н. Боханова, что «думская общественность» рассматривала сокрушение Протопопова как очередной, решительный шаг к власти, для чего не гнушалась различными провокациями и организацией слухов, обвинявших министра иностранных дел то в предательстве, то в сумасшествии. При этом необходимо отметить, что ни один из этих слухов не был подтвержден²⁰. Организаторы общественного мнения не упускали возможность устроить сцену на публике. Так, в первый день 1917 г. Протопопов подошел к Родзянко в Думе и протянул ему руку, на что последовал грубый и громкий отказ от рукопожатия, немедленно ставший предметом обсуждения в городе²¹.

К чести военных нужно признать, что они не использовали подобных приемов. Гурко в разговоре с императором призывал его сделать жертву общественному мнению. С другой стороны, генерал признается, что им была сделана попытка организовать единодушное выступление членов правительства против Протопопова. После Трепова почти все министры посетили Ставку, и со всеми, за исключением самого министра внутренних дел, конечно, Гурко вел разговоры, прося их поддержать Трепова и его антипротопоповский проект²². Гурко, по словам Мосолова, и сам неоднократно после отъезда Трепова пытался убедить Николая II в целесообразности смещения Протопопова, император сначала склонялся к доводам генерала, но потом отказал²³. По словам митрополита Питирима, также попытавшегося уговорить императора дать отставку новому министру, император понимал, что этот его выбор был далеко не самым удачным, но давать Протопопову отставку немедленно не хотел – это бы выглядело явной капитуляцией²⁴.

Именно нежелание Николая II принести немедленную жертву Думе, судя по всему, было причиной организации коллективного выступления министров по этому вопросу, устроенного заместителем Алексеева. Шавельский также упоминает, что Гурко неоднократно выступал перед императором против Распутина и того курса внутренней политики, который традиционно связывался с его именем²⁵. Интересно, что при этом заместитель Алексеева был вовсе неплохого мнения о Протопопове. По его мнению, министр внутренних дел прекрасно подходил к государственному идеалу российских либералов: «Одной из особенностей его характера был талант приспосабливаться к людям с различными политическими взглядами. Такой феномен может быть нередок в странах, где давно установилась политическая и конституционная жизнь, но он не распространен в государствах политически молодых, где большею частью различие в политических взглядах имеет тенденцию предварять дружескую дискуссию, особенно среди тех, кто отдал себя политической работе… В политических партиях (России. – А. О.) не существует понимания того, что нормальная жизнь страны может быть достигнута только ценой совместного согласия (курсив мой. – А. О.)»²⁶. Как видно, Гурко действительно был прекрасно, по-европейски образован и довольно ясно видел ситуацию. Это было исчерпывающее объяснение, почему Протопопов должен был быть отставлен.

В субботу 17 (30) декабря 1916 г. в Ставке начались совещания под председательством императора. В Могилев приехали главнокомандующие Северным, Западным, Юго-Западным фронтами и помощник главнокомандующего Румынским фронтом с начальниками своих штабов. Было принято решение об организации наступления в будущей кампании на Юго-Западном фронте. В случае успеха оно должно было быть поддержано наступлениями и на других фронтах. 18 (31) декабря 1916 г., в воскресенье, в Ставку пришла новость об убийстве Распутина. Как и вся страна, военные приняли это известие с радостью, но Николай II в тот же день покинул Могилев²⁷. На вокзале его провожал Гурко. «Он сразу подошел к Государю, и они вдвоем начали прохаживаться вдоль поезда, – вспоминал наблюдавший эту сцену Шавельский. – Как сейчас представляю фигуру Гурко: левую руку он заложил за спину, а правой размахивает, что-то доказывая Государю»²⁸.

Генерал должен был приехать в Петроград к Новому году, так как в середине января должна была начаться межсоюзническая конференция, но он не хотел торопиться. Гурко не хотел, чтобы его приезд связали каким-либо образом с убийством Распутина²⁹. Убийство этого человека приветствовалось всей страной. Открыто или сдержанно, но радовались почти все. «В городе было страшное волнение и ликование, – вспоминал о настроениях Петрограда великий князь Гавриил Константинович. – Публика сделала Дмитрию Павловичу овацию в Михайловском театре»³⁰. Фронт разделял эти настроения. Во всяком случае, офицерами армии это событие было воспринято с одобрением³¹. На Румынском фронте приехавшего туда с санитарным поездом Пуришкевича встретили громким и дружным «ура!»³². Когда один из убийц – великий князь Дмитрий Павлович, отправленный в Персию, прибыл в штаб генерала Н. Н. Баратова, его приветствовали криками восторга. В овации участвовали и молодые офицеры, и заслуженные генералы³³. Императорская чета была возмущена новостями о таком теплом приеме³⁴. Сам великий князь явно не ожидал ничего подобного.

Дмитрий Павлович, хоть и уверял, что не виновен в убийстве Распутина³⁵, но 18 (31) декабря был подвергнут домашнему аресту по приказу императрицы³⁶. Через пять дней великого князя выслали из Петрограда, направив под охраной полиции в час ночи на вокзал. Перрон был оцеплен, и прощаться разрешили только сестре, а также великим князьям Николаю и Александру Михайловичам³⁷. Попытка членов императорской фамилии заступиться за родственника не привела к желаемым результатам. 29 декабря 1916 г. (11 января 1917) они направили письмо императору, в котором просили пощадить слабого здоровьем юношу, пребывание которого в Персии «будет равносильно его полной гибели»³⁸.

31 декабря 1916 г. (13 января 1917) был получен ответ императора: «Никому не дано право заниматься убийством, знаю, что совесть многим не дает покоя, так как не один Дмитрий Павлович в этом замешан. Удивляюсь вашему обращению ко мне»³⁹. Тем временем «несчастный юноша» находился в пути в вагоне 1-го класса. Долгое время он вообще не знал, куда его везут. Пункт назначения – штаб Отдельного Персидского корпуса – выяснился только в Баку. Впрочем, по свидетельству самого Дмитрия Павловича, в Персии ему было вполне комфортно. «Благодаря трогательному и радушному приему, который был мне оказан генералом Баратовым и его штабом, время в Персии прошло чрезвычайно быстро», – заявил в интервью, данном 20 марта (2 апреля) 1917 г.⁴⁰ Еще быстрее оно прошло благодаря последующим событиям.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.