1. «Русская Правда»

1. «Русская Правда»

Обсуждение вопроса о степени и путях обособления боярства в XI в. уместно начать с обращения к «Русской Правде».

В историографии данные этого источника обычно расцениваются как важнейшие для суждений о стратификации древнерусского общества в домонгольскую эпоху. Вместе с тем, они очень трудны для интерпретации и сами по себе вызывают не меньше споров, чем проблемы общественного строя. Разумеется, в юридическом кодексе, касающемся разных слоев общества, историки ожидают увидеть правовые нормы, определяющие, хотя бы косвенно, статус этих слоев. Однако эти ожидания далеко не всегда оправдываются, и в этом случае исследователи нередко «вчитывают» в текст то, чего там нет.

Что касается бояр, то озадачивает почти полное отсутствие упоминаний о них в «Русской Правде». Непонятно, почему главный законодательный памятник Древней Руси упоминает и гридей, и купцов, и смердов, и холопов, и разные другие социальные, юридические, профессиональные группы, а также разных должностных лиц, – более того, знает даже боярских тиуна, рядовича и холопа, – но при этом самих бояр в «Краткой редакции» вообще нет, а в «Пространной редакции» они появляются лишь в одной из последних статей, трактующей вопросы наследования, – в статье под заглавием, согласно древнейшим спискам, «О задниц? боярьст?и и о дружьн?и» (то есть: «о наследстве бояр и людей из дружины») (ст. 91)[1024].

В литературе давно уже пытались объяснить это обстоятельство с помощью теории «земских бояр»/«местной знати». Если исходить из того, что «Русская Правда», по крайней мере первоначально и преимущественно, является законом, исходящим от князя, то можно допустить, что этот закон мало интересуется тем населением, которое не входит в число княжеских людей («земством»), и поэтому о нём, в основном, умалчивает. В той или иной мере этот взгляд свойственен многим историкам, но, пожалуй, наиболее последовательное применение он нашёл в схеме В. О. Ключевского, который предлагал видеть две параллельные иерархии в «Русской Правде» – по политическим признакам (сословия) и экономическим (классы)[1025]. Первая иерархия отражена в кодексе прямо и непосредственно в нормах, защищающих людей, важных для князя, а вторая – лишь опосредованно, случайно. «Политические сословия создавались князем, княжеской властью, – писал он, – экономические классы творились капиталом, имущественным неравенством людей». Высшим классом по политическим признакам у него выступали «княжие мужи», которых несколько раз упоминает «Пространная редакция», а по экономическим – бояре, «класс частных привилегированных земельных собственников».

В общем, примерно такого же подхода придерживается сегодня М. Б. Свердлов, хотя он больше делает акцент на политико-юридическом делении общества на «сословия», беря за основу этого деления нормы виры за убийство человека, предусмотренные «Пространной редакцией» (Ключевский фактически уходил от вопроса об отношении шкалы вир к статусу «сословий»). Экономические различия учёный учитывает, но вписывает их в юридическую иерархию.

По схеме Свердлова «высшее сословие» составляли «высшие должностные лица княжеского государственного и домениального аппарата» («княжие мужи»), за которых платилась 80-гривенная вира. Отдельно стояло «особое сословие» духовенства. «Третьим в иерархии сословий стояло лично свободное население», включая «местную знать». Оно защищалось вирой в 40 гривен. «Низший слой служилых князю людей» («младшую дружину») историк уравнивает по вире в 40 гривен со свободными, но при этом всё равно относит к «высшему привилегированному сословию» «княжих мужей». Внизу иерархии – «четвёртое сословие», которое «представляло собой разные категории зависимых людей, находящихся в составе господского хозяйства» (смерды, рядовичи, холопы и др.)[1026]. Таким образом, Свердлов разводит «княжих мужей» и «местную знать» в разные «сословия», хотя отмечает, что экономически de facto эта «местная знать» могла выделяться среди прочих свободных. Для «местной знати» историк не находит в «Русской Правде» специального обозначения.

Иное решение проблемы предложил А. А. Горский. Он также берёт за основу шкалу вир «Пространной редакции», признавая, что 40-гривенным штрафом защищались свободные люди. Поскольку, с точки зрения историка, иной знати, кроме «дружинной» («служилой»), на Руси в эпоху «Русской Правды» не было, значит, она и являлась теми лицами, чья жизнь защищалась 80-гривенной вирой, и составляла тем самым «господствующий слой раннефеодального общества», который получает соответствующую «правовую защиту». Однако эти «80-гривенные лица» нигде в «Русской Правде» не называются «боярами» – словом, которым, как признаёт Горский, обозначался этот «господствующий слой». Историк считает, что в «Правде Ярославичей», вошедшей в состав «Краткой редакции», бояре скрываются под именем огнищан (по его мнению – «новгородское обозначение», соответствующее южному бо(л)ярин), а также под должностными обозначениями – тиун, подъездной, старший конюх (у всех них вира в 80 гривен). В «Пространной редакции», по его мнению, для обозначения бояр используется выражение «княжь муж»[1027].

Общим для подходов Свердлова и Горского является стремление обозначить некоторую динамику в дифференциации общества по данным «Русской Правды» и других правовых памятников Древней Руси. Так, для историков установление в «Древнейшей Правде» нормы виры в 40 гривен как общей и единственной для всех свободных служит свидетельством отсутствия «привилегированных слоев» в обществе того времени, когда была создана «Древнейшая Правда» (то есть первой половины XI в.). Появление двойной 80-гривенной виры в «Правде Ярославичей» и закрепление её в «Пространной редакции» рассматривается как показатель «сословного» расслоения. Во время после составления «Пространной редакции» «Русской Правды» Свердлов видит дальнейшее развитие «юридической стратификации общества по уровню знатности»: в XII в. «княжие мужи и местная неслужилая знать консолидировались в сословие бояр», а привилегии этого «сословия» автор усматривает в шкале штрафов «Церковного устава Ярослава»[1028]. Таким образом, вольно или невольно, эксплицитно или имплицитно авторы имеют в виду, что общество Руси развивалось в Х-ХII вв. от «бессословного» к более дифференцированному, причём, в конце концов, в XII в., несмотря на почти полное молчание «Русской Правды» о боярах, высшим слоем общества оказывается всё-таки боярство.

В обоих подходах есть недостатки, которые становятся особенно явными в свете тех результатов, к которым уже привёл проведенный в данной работе анализ. Укажу наиболее очевидные из них. Так, в схеме М. Б. Свердлова странным кажется разделение на два разных «сословия» «княжих мужей» и «местной знати» – если последняя оказывается в менее «привилегированном сословии», то какая же это знать? Никак не объясняет эта схема отсутствие всякого обозначения для этой «местной знати» в «Русской Правде». Удивляет также смена названия «высшего сословия» от XI к XII в.: сначала «княжие мужи», потом «бояре». Перемены обозначения важнейших социальных слоев и групп если и происходят, то обычно вследствие каких-то кардинальных социальных сдвигов или реформ. Источники нам не сообщают о такого рода сдвигах, а Свердлов пишет лишь об «интеграции служилой и земской знати», начало которой он относит уже к зарождению древнерусского государства (конец IX в.) и которая всё никак не может закончиться вплоть до конца XII в.[1029].

Очевидны проблемы в интерпретации «Краткой редакции», где нет не только «бояр», но и «княжих мужей». Прежде всего, нельзя ставить знак равенства между огнищанами и боярами. Огнищане – это княжеские слуги, занятые, вероятно, в его хозяйстве (об этом подробно говорилось выше в главе III, с. 342–343), а бояре– это знать. Кроме того, если, вслед большинству историков, придерживаться логики юридической иерархии, странно выглядит, что в «Правде Ярославичей» среди «80-гривенных лиц» перечислены, помимо огнищанина, только тиун, подъездной и старший конюх. А где же должности, которые прежде всего занимали самые выдающиеся лица древнерусского общества (как бы мы их ни называли– боярами, «старшей дружиной» и пр.), – посадник, воевода, тысяцкий? Огнищанин, тиун и конюх – это все должности, относящиеся к собственному княжескому хозяйству – той сфере, которую позднее стали называть дворцовым ведомством. Подъездной– вероятно, обозначение для чиновника, занятого судом или даже точнее, сбором судебных пошлин (очевидно, в пользу князя). Особенно странно выглядит утверждение Горского, что «княжь тиун», который появляется в 1-й статье «Пространной редакции» рядом с «княжим мужем», – это «боярин-управитель домениального хозяйства»[1030]. Бояре никогда сами тиунами не были, а вот у них тиуны служили. В самой «Пространной редакции» говорится не только о боярских тиунах (40 гривен виры по ст. 1), но и, вообще, подразумевается низкий статус этой должности – княжеские тиуны могут быть и «сельские» (12 гривен виры по ст. 12), а согласно известной статье 110 «тивуньство без ряду» приводит к холопству.

Напрасно оба автора (впрочем, следуя распространённому в историографии словоупотреблению) понимают выражение «княжь муж» в точном социально-правовом значении. Горский приравнивает его к термину бо(л)ярин как обозначение знати, а Свердлов пишет, что «княжие мужи» – это «высшее после князей сословие» на Руси X–XI вв.[1031]

Это выражение появляется в «Пространной редакции» трижды. Два упоминания в статьях 1 и 3. В статье 1 устанавливаются 80-гривенная вира для «княжа мужа» и «княжа тиуна» и 40-гривенная – для «русина», «словенина», гриди, купцов, мечника, изгоя (то есть всех тех, кто защищался 40-гривенной вирой в статье 1 «Краткой редакции»), а также для боярского тиуна. К этому упоминанию примыкает упоминание в статье 3 о выплате виры вервью – «княжь муж» снова выступает как «80-гривенное» лицо, а как «40-гривенное лицо» фигурирует «людин»[1032].

Для объяснения этих двух упоминаний надо учитывать, что «Русская Правда» в «Пространной редакции» – это памятник сводного характера, объединивший самые разные законодательные тексты, часто даже противоречащие друг другу[1033]. Совершенно очевидно, что составитель, сводивший эти тексты в один, «подлаживая» их друг к другу, так или иначе искал в них соответствия и пытался сгладить «нестыковки». Пример такого сводного характера труда и представляют статьи 1–3, где сначала цитируется постановление «Краткой редакции» о праве мести (как будто бы действующее), а потом говорится о его отмене Ярославичами. «Княжь муж» – это слова, которые нашёл составитель для того, чтобы обобщить одним названием разных княжеских людей, упомянутых в «Краткой редакции», и совсем неслучайно, что это выражение появляется как раз в этих первых статьях, пересказывающих постановления «Древнейшей Правды» и «Правды Ярославичей». «Княжие мужи» – это такое же общее и довольно расплывчатое определение, как «свои люди» в летописном известии о пирах Владимира, имеющее в виду просто людей, состоящих в окружении князя и на службе ему, то есть княжеских агентов. Оно совсем не является каким-то устоявшимся термином.

В «Русской Правде» выражение «княжь муж» встречаем ещё только однажды (то есть в третий раз) – в заголовке статьи 11 «Пространной редакции». Вот эта статья по древнейшему списку, который признаётся в данном случае вернейшим и лучшим: «О княжи муж?. Аже въ княжи отроци или в конюс? или в повар?, то 40 гривен»[1034]. Назначается 40-гривенная вира за княжеских отроков, конюхов и поваров, и эти-то люди и названы здесь «княжими мужами». «Княжие мужи» – таким образом, это и те, за кого полагается 80-гривенная вира (ст. 1), и те, за кого платят 40 гривен (ст. 11). О каком же «сословии» здесь может идти речь, если мы придерживаемся градаций по нормам вир? Свердлов пытается обосновать принадлежность «40-гривенных» «княжих мужей» к «высшему сословию» тем, что они получали «натурально-денежное обеспечение» от князя и были, «вероятно, неподатными»[1035]. «Обеспечение» от князя – это не политико-юридический признак, которым определяются «сословия», а насчёт «податей» и освобождения от них источники эпохи «Русской Правды» нам, к сожалению, ничего не говорят – кто был «неподатным» и в какой мере, и было ли вообще важно это обстоятельство современникам, просто не известно.

О нетерминологичности выражения «княжие мужи» свидетельствует один простой факт – его уникальность. И это, конечно, весьма странно для того «сословного» смысла, который за ним предполагают историки. Ни в каких других источниках, за одним исключением, это выражение не встречается. Во всяком случае, поиск по летописям, опубликованным в «Полном собрании русских летописей», и Н1Л результата не дал. Мне не встречалось это выражение и в других текстах, связанных происхождением с домонгольской Русью. Лишь однажды оно попадается среди текстов в корпусе берестяных грамот.

В грамоте № 109 начала XII в. автор пишет о судебном деле, в которое он оказался вовлечён: для него купили рабыню – как выяснилось, беглую или краденую, и ему нужно разыскать её бывших владельцев, то есть идти «на свод», согласно древнерусской юридической терминологии. О намерении идти «на свод» автор сообщает так: «а се ти хочу, коне купивъ и къняжъ мужъ въсадивъ, та на съводы»[1036]. Очевидно, «княжь муж» в данном случае – судебный чиновник, который должен участвовать в процедуре следствия. Едва ли по контексту послания можно предполагать какое-то «сословное» обозначение за этим выражением, и, во всяком случае, участие представителей высшей знати в «сводах», посвященных поиску беглой рабыни, нельзя предполагать. В данном свидетельстве мы находим подтверждение мысли, что и в «Русской Правде» выражение «княжь муж» имеет в виду человека, выполняющего какую-то службу или поручение для князя, то есть княжеского чиновника или агента. Стоит отметить близость датировки грамоты времени составления «Пространной редакции» «Русской Правды» (середина – вторая половина XII в.).

Мне кажется, многие недоразумения в интерпретации данных «Русской правды» (или, наоборот, отсутствия каких-то данных, которые, с современной точки зрения, должны были бы там присутствовать) происходят из-за одной ошибочной предпосылки, от которой историки отталкиваются в их оценке. Историки принимают как исходный постулат, что нормы «Русской Правды» (да и вообще юридических памятников Средневековья), а особенно её шкала вир, напрямую отражают юридическую («сословную») стратификацию общества.

Разумеется, «Русская Правда» отражала социальные градации. Но это отражение было не прямым, а преломлённым через видение общества составителями этого кодекса, которые преследовали свои задачи, отличные от задач, например, летописцев, и пользовались терминологией, которая тоже могла не совпадать с летописной лексикой. Так, уже было отмечено, что летопись имеет в виду под «старостами» целый социальный слой, а «Русская Правда» говорит о них в связи с конкретными должностями. Летопись говорит постоянно о «дружине» в самом общем смысле как войске, всех княжеских людях или просто совокупности «передних мужей», а «Русская Правда» использует это слово только несколько раз в «Пространной редакции», причём лишь однажды в собственно юридическом контексте. Характерно, что в этом случае слово выступает в максимально узком значении людей, тесно связанных с князем служебными отношениями, отдельно от бояр (91-я статья «Пространной редакции» о наследстве – см. ниже).

Как ни странно может показаться на наш сегодняшний взгляд, в летописи– историко-литературном произведении – мы чаще столкнёмся с обобщениями и абстрастными понятиями, чем в «Русской Правде» – кодексе права. И причина этого, конечно, в особенностях средневекового правового мышления – прецедентного и образно-конкретного, а не абстрактно-систематического. В отличие о современных юридических кодексов, которые идут от общего к конкретному, стараясь типизировать частные случаи, средневековые кодексы, наоборот, нацелены на максимальную конкретность в определениях, стараясь дать решение для каждого конкретного случая, а часто и отталкиваясь в установлении нормы от одного какого-то случая (как установление 80-гривенной виры для «конюха старого» в статье 23 «Краткой Правды» отталкивается от убийства конюха князя Изяслава жителями Дорогобужа).

Выше в главе III уже заходила речь о шкале вир «Русской Правды» в связи с гридями, и был сделан вывод, что эта шкала нацелена вовсе не на то, чтобы определить применительно ко всем общественным группам и слоям соответствующую норму штрафа, а прежде всего на то, чтобы защитить людей, выполняющих важные для князя функции, – и главным образом, его слуг. О вирах для других категорий населения заходила речь только постольку, поскольку это требовало разъяснения либо в той или иной конкретно-исторической ситуации, либо в связи с указанной главной целью составителя.

Так, в «Древнейшей Правде» мы видим уравнение в правах (относительно штрафов) «русина» и «словенина» – очевидно, решение вопроса, актуального в первой половине XI в., – а затем специальную защиту тех людей, упомянуть которых, видимо, было важно самому князю – гридин, купец и пр. «Правда Ярославичей» лишь повышает штраф за убийство княжеских людей, добавляя к ним лиц, занятых в хозяйстве (следствие процесса «окняжения земли»), причём тоже перечисляет их конкретно – каждого по должности: огнищанин, подъездной и пр. Сводчик «Пространной редакции» в разделе вир уже разрабатывал вопросы процедур назначения и выплаты виры – очевидно, в этой сфере проблемы возникли в условиях злоупотреблений штрафами, о которых говорило «Предисловие к НС», а также развития индивидуальной правовой ответственности. Относительно размеров штрафа и категорий людей он, только кое-что уточнив, в основном просто обобщил нормы, зафиксированные ранее. Так у него появились «княжие мужи» для указания вообще на всех, кто выступает с какими-то полномочиями от князя, и, с другой стороны, – «людин» как обобщённое название «40-гривенного лица».

Нельзя, конечно, исключать, что в качестве «княжа мужа» фактически, в реальности, мог выступать в том или ином случае боярин. Так, в «Русской Правде», как можно было уже заметить из приведённых данных, фигурируют конюхи. В «Правде Ярославичей» (ст. 23 «Краткой редакции») устанавливается 80-гривенная вира за «конюха старого». В «Пространной редакции» не упоминается «конюх старый», но в статье 11 в числе «княжих мужей» указан просто конюх (вира в 40 гривен), а в статье 12 – тиун «огнищный» и тиун «конюший» (вира – 80 гривен). Очевидно, княжеских конюхов можно было назвать «княжими мужами», и в их среде была иерархия – были просто конюхи, а был некий старший над ними, которого можно было назвать просто «старым» или «тиуном».

Позднее, в Москве XV в., до введения в конце XV в. чина боярина и конюшего, конюшие «занимали невысокое место на лестнице московских чинов»[1037]. Киевский свод конца XII в. – летописный свод, вошедший в состав ИпатЛ – упоминает в одном из известий конца 1160-х гг. киевских бояр Петра и Нестера Бориславичей, которые имели доступ к стаду князя Мстислава Изяславича и, видимо, занимались как раз конюшей службой[1038]. Вероятно, в XI в. должность начальника княжеской конюшни была не самой высокой и доходной, но всё-таки можно допустить, что её мог возглавлять боярин. В «Повести об ослеплении Василька Теребовльского», вошедшей в состав ПВЛ, упоминается, что должность конюха у киевского князя Святополка Изяславича исполнял некий Сновид Изечевич[1039]. Как подразумевает отчество на -вич, он, вероятно, был боярином или, по крайней мере, человеком высокого статуса.

Однако из факта, что боярин мог выступать «княжим мужем», не следует, что эти два понятия (и явления) тождественны. Бо(л)ярин – это, как мы видели, социальный термин в настоящем смысле слова, то есть обозначение представителя определённого социального слоя – знати. Княжь муж – это не обозначение социального слоя, а указание на служебно-должностную функцию, то есть подразумевался человек, исполняющий княжескую службу, княжеский агент. Очевидно, «княжим мужем» мог быть человек разного социального происхождения и состояния, и нахождение на службе князя не сообщало само по себе боярского статуса. В то же время вполне естественно, что какую-то часть «княжих мужей» составляли бояре, которые служили князьям.

При таком подходе отсутствие упоминания бояр в «Русской Правде» в шкале вир надо объяснять просто тем, что в таком упоминании не было необходимости. Ведь не говорит же «Русская правда», например, о защите достоинства князей и наказании за их убийство. Теоретически могла бы– определённый вергельд за убийство короля предусматривается, например, некоторыми англо-саксонскими законами[1040]. Об оскорблении князей упоминает «Правосудье митрополичье», правовой кодекс XIV–XV вв., и предусматривает за него смертную казнь («главу сняти»)[1041].

Значит, назначение наказания за убийство боярина регулировалось обычным правом, нормы которого были и так всем понятны и известны. Может быть, за такое преступление «по умолчанию» подразумевалась смертная казнь. Но, вероятно, практика знала разные способы урегулировать конфликт, возникавший после убийства, – и прежде всего откупом. Собственно, упоминание об установлении Изяславом 80-гривенной виры за убийство его «старого конюха» (может быть, даже боярина) об этом и говорит.

Каковы были эти способы и как именно приходили к точным суммам выкупа, мы из древних источников не знаем, но об общих правилах, которых придерживались, можно догадываться из позднейших известий. Так, например, в особой статье под названием «О муже кроваве», которая помещалась в списках «Пространной Правды» «Синодально-Троицкой» группы в некоторых Кормчих, сказано, что бесчестие определяется «по пути» оскорблённого[1042]. В «Пушкинской» группе списков «Пространной редакции» (восходящей, видимо, к довольно древнему протографу) в конце помещена статья «А се бещестие», где штраф за оскорбление определялся в зависимости от того, была ли «баба в золоте и мати», то есть носили ли бабушка и мать потерпевшего золотые украшения[1043].Эти статьи, дополнительные к основному тексту «Русской Правды», учёные относят приблизительно к XII–XIII вв. А вот любопытное пояснение одного позднейшего книжника, который поправлял древний текст «Русской Правды». В так называемой «Сокращённой редакции» «Пространной Правды», известной по спискам XVII в., 1-я статья сильно сокращена и вместо указаний о всяких категориях людей, за кого сколько надо платить, здесь сказано просто: «…оже ли не будет кто его мстя, то положити за голову 80 гривен, любо разсудити по муже смотря»[1044]. По «Правосудью митрополичью» штрафы за бесчестье разных категорий людей (кроме князей) надо присуждать «по житию по службе».

Очевидно, вот так, по внешним бытовым признакам богатства, происхождения и занимаемым должностям («по муже смотря», «по пути», «по житию-по службе»), и могли определить не только штрафы за оскорбление, но и виру за убийство того или иного человека, если он был не простой «40-гривенный» «людин». Относительно бояр решающим было, вероятно, слово князя, который определял, как должна была искупаться смерть его боярина, вероятно, принимая во внимание все обстоятельства дела, в первую очередь, конечно, интересы родственников, но также, например, и политические условия – ведь виднейшие бояре были и политическими фигурами. Если Изяслав в своё время «явочным порядком» назначил за своего «конюха старого» двойную виру, отталкиваясь от нормы в 40 гривен, то вполне возможно, что позднее, когда 80-гривенная вира установилась как норма, князья за тех или иных своих бояр, если речь заходила именно об откупе, могли назначать (или поддерживать соответствующие требования рода) двойную или даже ещё более высокую виру, исходя уже из этой 80-гривенной виры.

Отсутствие бояр в шкале вир «Русской Правды» не удивит, если обратиться к аналогичным постановлениям европейских «варварских правд». Выше было замечено (сноска 330), что не предусматривались, как правило, вергельды для англо-саксонских элдерманов. В «Салической Правде», о которой заходила речь в главе III (с. 296), знать как особый слой не упоминается, и для её представителей вергельд не предусматривается. О вергельдах в «Правде» заходит речь вообще как о более или менее второстепенном деле в двух совершенно разных главах (LXI и LIV, согласно делению по древнейшему виду)[1045]. Их иерархия выстраивается таким образом: 600 солидов искупали жизнь антрустионов, графов и сацебаронов (главы LXI и LIV), 300 солидов – римлянина-королевского «сотрапезника» (гл. LXI, § 5), а также сацебарона или «вице-графа», которые были королевскими слугами («qui puer regius fueri») (гл. LIV, § 2), 200 солидов – свободного франка (гл. LXI, § 1); ещё ниже оценивалась жизнь галло-римлян, литов и рабов. Таким образом, повышенный вергельд – по сравнению с нормой в 200 солидов – предусматривался только для тех людей, которые исполняли ту или иную должность или службу для короля (держали графства, служили в trust?s reg?s и т. д.), то есть он определялся, как и повышенная вира в «Русской Правде», не по социальному статусу, а по служебно-должностной функции.

Вопрос о том, почему «Салическая Правда» не говорит о нобилитете, много обсуждался в медиевистике, и выдвигались идеи, что знать ещё не выделилась или что королевская власть её подавляла, покровительствуя «служилой знати». В 1969 г. немецкий историк Ф. Ирзиглер, один из представителей «Фрайбургской школы» (учеников Г. Телленбаха, которые занимались историей раннесредневековой знати), в специальном исследовании о франкской знати пришёл к заключению, что это молчание нельзя принимать как доказательство отсутствия знати или свидетельство попыток королевской власти ограничить её привилегии. В умолчании об особом вергельде была заинтересована сама знать, которая «резервировала за собой право устанавливать цену за жизнь члена знатного рода в соответствии с рангом погибшего»[1046]. И есть данные, что в действительности за людей, так или иначе выдающихся из массы «свободных франков», назначались повышенные виры. Такую практику подтверждают аналогии в разных регионах средневековой Европы – в законодательстве особые штрафы за оскорбление или убийство представителя знати не предусмотрены, а нарративные источники сообщают, что такие штрафы назначались и взимались[1047].

Сегодня, вне зависимости от тех или иных соображений, высказанных в историографии по поводу отсутствия в «Салической правде» вергельдов для нобилитета, большинство историков не рассматривает этот факт «как достаточный показатель в пользу тезиса, что в ранней франкской империи не было вообще знати»[1048]. Очевидно, юридические кодексы смотрели на социальную реальность и отражали её под своим, весьма специфическим, углом зрения, а прямая проекция правовых установлений и идеалов на эту реальность приводит ко всякого рода недоразумениям.

Итак, установление размеров вир для княжеских людей в «Русской Правде» имело в виду защитить не социальный слой, который выделялся рядом признаков (социальных, экономических и политических), а группу, принадлежность к которой была обусловлена только функционально (через исправление неких задач по поручению князя). В этой группе фактически могли состоять те, чья честь и жизнь и так были юридически защищены в силу обычного права (бояре), но в неё попадали и те, кто по рождению не принадлежал к боярству и кого выдвигал из массы простого населения княжеский патронаж, – и вот этих-то людей и должна была защитить повышенная вира, которую князьям важно было закрепить законодательно.

Такое понимание норм «Русской Правды» заставляет также поставить под вопрос представление о развитии древнерусского общества от «бессословности» к большей стратификации и связанную с ним идею, что особый слой боярства складывается медленно и лишь в эпоху после «Русской Правды».

Вообще тезис, что общество Руси X– первой половины XI в. было каким-то «общинно»-аморфным и слабо стратифицированным, конечно, не оправдан. Например, тот же договор руси и греков 944 г., данные которого подробно разбирались выше, свидетельствует, по крайней мере, о нескольких слоях в обществе руси того времени – слой quasi-правителей («архонты»), слой людей, им служащих («послы»), слой купечества, некая масса «всей руси», о которой говорят формульные фразы договора (очевидно, свободные люди) и, наконец, холопы, о которых упоминается в постановлениях договора. Кстати, этот договор ярко подтверждает мысль о том, что правовые памятники давали лишь особый срез социальной реальности, но далеко не отражали её полностью. В самих постановлениях договора, регулирующих положение руси в Константинополе и возможные конфликты с греками, единственное социальное деление руси, которое можно обнаружить, – это между «имовитыми» и «неимовитыми» (не считая рабов)[1049]. Опираясь на эти данные, надо было бы и в самом деле говорить о какой-то «общинности без первобытности». Но списки «архонтов», послов и купцов отражают реальность с другого ракурса, и общая картина выглядит уже совершенно иначе.

Если не абсолютизировать установление «Древнейшей Правды» о 40-гривенной вире и допускать, что обычное право предполагало повышение виры для людей выдающихся («по муже смотря»), то и общество первой половины XI в. надо рассматривать как достаточно сложное и дифференцированное. Во всяком случае, летописные известия 1016–1018 гг., которые описывают события, непосредственно предшествующие принятию «Древнейшей Правды», говорят об этом обществе как социально стратифицированном. В одном известии, как отмечалось выше, упоминаются старосты, новгородцы и смерды, в другом – бояре, старосты и мужи. И дифференциация между этими слоями выражена по тому же принципу, по которому построена шкала вир, – в денежных ставках.

С другой стороны, если умолчание «Русской Правды» о боярах не проецировать прямо на общественную реальность, то снимается противоречие между этим умолчанием и показаниями нарративных источников, разобранными выше, которые ясно и однозначно говорят, что боярство как особый социальный слой (знать) существовало уже в XI в. В этом случае нет необходимости в сложных и шатких конструкциях, предполагающих различие между «служилой» и «местной знатью», смену названия «высшего сословия» от XI к XII в. (вместо «княжих мужей» боярство) и т. д. Боярство оформилось, видимо, уже к началу XI в. как высший социальный слой и оставалось таким на протяжении XI–XII вв., и никаких принципиальных изменений в этом смысле не происходило ни в XI-м, ни в ХII-м, ни в последующие столетия.

Положения «Церковного устава Ярослава», на которые ссылается М. Б. Свердлов, едва ли могут доказывать предполагаемую им «консолидацию» боярского сословия в XII в. Текст этого правового памятника дошёл до нас в переработках XIII–XIV вв., но Я. Н. Щапов доказывал, что архетип восходит ко времени правления Ярослава Владимировича (поскольку в «Уставе» упоминается митрополит Иларион, надо вести речь о последних годах правления князя). Точный вид этого архетипа и, в частности, его терминология не восстанавливаются, хотя большую часть текста (общую для позднейших переработок, ходивших в XIV–XV вв. в разных землях Северо-Восточной и Северо-Западной Руси и Великого княжества Литовского) можно возводить к домонгольскому времени. Однако, даже если иметь в виду именно эту часть, методологически некорректно рассматривать данные, в ней содержащиеся, как свидетельство о неких (причём весьма существенных) изменениях, имевших место в какой-то определённый момент между созданием «Устава» в середине XI в. и монгольским нашествием в середине XIII в. Историки, конечно, пытаются датировать эти данные, сравнивая их с другими источниками домонгольского времени, прежде всего, «Русской Правдой». Но почва для такого сравнения шаткая, и какую-то динамику трудно уловить, потому что, с одной стороны, сама «Русская Правда» применялась на практике как действующий правовой кодекс не только в XI–XII вв., но и гораздо позднее, вплоть до XV–XVI вв., а с другой – в ряде памятников XII–XIV вв. (например, договорах Новгорода и Смоленска с немцами) отражаются «архаические» нормы, вполне соответствующие «Русской Правде»[1050].

Во всяком случае, если отрешиться от указанного абстрактного допущения о какой-то «бессословности» общества X–XI вв., а также ложной оценки шкалы вир «Русской Правды» как прямом отражении социальной иерархии, то ничто не мешает признать, что статьи «Церковного Устава Ярослава», общие для двух его редакций («Краткой» и «Пространной»), восходят к архетипу, то есть к середине XI в.

Социальная лестница, которая выстраивается по шкале штрафов, установленных в «Уставе», действительно, не соответствует шкале вир «Русской Правде», но она вполне укладывается в ту схему, которая была предложена мной выше на основе анализа нарративных источников XI в. На верху иерархии, согласно статьям 2–4 «Устава», находятся бояре, которые разделяются на «великих» и «меньших», за ними стоят «добрые» или «нарочитые» люди, а ещё ниже статусом «простая чадь» (так и в Краткой редакции, и в Пространной). В другой статье (в которой как раз можно подозревать позднейшую правку) этим «добрым» или «нарочитым» соответствуют «городцкие люди», а «простой чади» – «селские люди» или «селенци» (ст. 25 Краткой редакции, ст. 30 Пространной)[1051]. Высшие элементы этой иерархии (бояре и нарочитые люди) вполне соответствуют элите, представленной выше по летописным данным, которая состояла из двух главных слоев – боярства и городской верхушки. В разделении бояр на «великих» и «меньших» не надо видеть признак какой-то особо «развитой дифференциации», невозможной в XI в. На дифференциацию в среде боярства в это время намекает именование знати Вышгорода в «Повести о убиении Борисове», восходящей к XI в., с уменьшительным суффиксом как «вышегородских болярцев» – ясно, имелись в виду какие-то представители знати, менее значительные по сравнению с киевскими боярами – боярами в полном смысле слова[1052].

* * *

Заключая этот раздел о данных «Русской Правды», осталось коснуться единственного упоминания бояр в статье 91 «Пространной редакции». Статья выглядит следующим образом: «О задниц? боярьст?и и о дружьн?и. Аже в боярехъ либо в дружин?, то за князя задниця не идеть, но оже не будеть сыновъ, а дчери возмуть»[1053].Устанавливается, что наследство («задница»), оставшееся после смерти боярина или кого-то из «дружины» (то есть, в данном случае, разных княжеских слуг), не уходит к князю, а если у умершего не было сыновей, наследство достаётся дочерям. В литературе это постановление вызывало споры, в частности, из-за того, что в позднейших редакциях в него вносились поправки, существенно меняющие смысл[1054]. В настоящее время, прежде всего, в силу установленной текстологической эволюции версий «Русской Правды», нельзя сомневаться, что именно приведённый текст является древнейшим. Спорным остаётся, однако, его содержание и направленность. Формулировка текста такова, что оставляет целый ряд неясностей: например, было ли это постановление новацией или подтверждением старого, общепринятого порядка, распространяется ли установленная норма на все случаи или подразумеваются исключения (например, если умерший оставил завещание, или если на наследство или его часть претендует Церковь), почему сказано о дочерях, а не говорится о вдове или других родственниках и т. д.[1055]А. Е. Пресняков, исходя из теории «княжого права», высказал мнение, что статья отменяет древнее право князя на наследство, оставшееся после его «дружинника», и что отмена стоит в связи с «разложением» «дружинного единства» и появлением собственных владений (прежде всего, земельных) и интересов у княжеских людей. «Вижу тут, – писал историк, – смягчение в пользу дружины, ставшей боярством, древнего права, не знавшего имущественной самостоятельности княжих мужей-огнищан»[1056]. Эта трактовка получила распространение в литературе[1057]. Однако, строго говоря, ничто, кроме самой теории «княжого двора-огнища», к такой трактовке не обязывает.

Мысль, что имущество, полученное или нажитое во время исполнения службы господину или правителю, должно, по крайней мере частично, вернуться к князю, является, в самом деле, логичной, и её применение можно найти во многих памятниках средневекового права Европы. Неясно только, почему «Русская Правда» – памятник, составлявшийся с первоочередным учётом интересов князя – должен был как-то противодействовать этой мысли. Отмена права князя на имущество, оставшееся после смерти не просто какого-то его слуги, а боярина, – это было бы очень сильным ущемлением интересов князя. Ни текст самой «Русской Правды», ни исторические условия и обстоятельства, при которых эта статья могла бы быть принята в начале или середине XII в., не дают никаких намёков на то, почему бы и каким образом князья вдруг пошли на такое «смягчение». Предположение, что к нему привело развитие вотчинного землевладения, «когда дружинник окреп на земле и бенефиций превратился в феод»[1058], ни на чём не основано. В самой статье говорится не о землевладении, а вообще о наследстве («заднице»). Насколько велика в домонгольское время была роль землевладения для бояр и тем более княжеских слуг, обозначенных в тексте общим понятием «дружина», источники не позволяют судить; его формы и условия вырисовываются лишь очень приблизительно (см. выше в разделе «Бояре в XI в.»). Ясно только, что какими-то землями бояре располагали как до появления «Пространной Правды», так и после.

Так или иначе, представление, которое лежит в основе тезиса Преснякова, о некоем «древнем праве, не знавшем имущественной самостоятельности княжих мужей-огнищан», выглядит просто абсурдным в виду всех тех данных, которыми мы располагаем относительно бояр в XI в. В том же Житии Феодосия всё говорит против этого представления. Бояре располагают ценными вещами и имуществом, Варлаам, желая постричься в монастыре, приносит туда свои «болярскую» одежду и коней (очевидно, в качестве вклада) и т. д. А как могли бы вообще новгородские бояре в 1018 г. собирать деньги (причём по довольно высокой ставке) на поход против Святополка и Болеслава, если у них не было «имущественной самостоятельности»?

В какой-то мере такого рода «древнее право» можно предполагать относительно тех княжеских слуг, которые находились на его полном содержании. В частности, описание Ибрагимом ибн Якубом «заботы» польского князя Мешка о его «мужах, закованных в броню» (см. выше с. 269), подразумевает, что и «имущественная самостоятельность» этих «мужей», и их воля в передаче наследства детям были ограничены. Вполне возможно, что похожие ограничения действовали и относительно гридей и отроков князей Руси в XI в. С конца XI в., как доказывалось в главе III, эти корпуса княжеских военных слуг деградируют. Не связано ли появление статьи 91 в «Пространной Правде» именно с этим процессом? В таком случае «смягчение» «древнего права» надо относить именно к княжеским слугам XII в., которые уже не состояли полностью на довольствии князя и которые добились уравнения своих прав в смысле передачи имущества по наследству с боярами. Впрочем, это – лишь одна из возможных трактовок этой статьи. Пожалуй, более вероятным кажется, что постановление «за князя задниця не идеть» является вообще не новацией (ни по отношению к боярам, ни по отношению к «дружине»), а лишь подтверждением общепринятой нормы. Такого рода подтверждение со специальным упоминанием дочерей могло быть вызвано просто каким-то частным случаем, например, попыткой кого-то из князей XII в. присвоить себе имущество одного из своих людей, оставившего после смерти лишь дочерей.

Для целей данного исследования, в общем, не так важно остановиться на какой-то одной интерпретация 91-й статьи. Главное указать на то, что интерпретация Преснякова в духе теории «княжого права» не может относиться к боярам.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.